267 Views
Жертва любви
Дрочицкий жил практически совсем один, и кроме довольно старого белого холодильника у него не было ровным счетом никого. Однако, Дрочицкий одиноким себя не считал и холодильник называл своим лучшим другом.
Вообще-то если говорить открыто, это была больше, чем дружба. Не знаю уж, что вы там себе подумали, но это был самый, что ни на есть, настоящий симбиоз: Дрочицкий кормил холодильник, а холодильник кормил Дрочицкого. Кроме того, холодильник служил Дрочицкому мебелью, ибо в доме кроме него ничего не имелось. В минуты печали он залезал туда, надев чёрную меховую ушанку и, посидев часок-другой, выглядел в превосходном настроении. По ночам холодильник иногда тарахтел, но это было только приятно, как напоминание, что твой лучший друг и симбиот рядом.
Дрочицкий настолько любил свой холодильник, что каждое утро обнимал его, невольно делая вмятины по причине особенно горячей и пылкой любви. Вмятины не могли оставаться незамеченными, и холодильник из-за этого приходилось обнимать в разных местах, деформируя весь корпус.
Время шло, и вот однажды, выбежав в одних трусах и майке на середину кухни, Дрочицкий увидел нечто: в ходе вечерней обнимательной процедуры, происходившей в полной темноте по причине отсутствия лампочки, Дрочицкий вылепил из своего товарища женщину. Коренастая женская фигура в длинном белом платье стояла, как бы потупив глаза, и ожидая, что же будет дальше; а дальше последовал пламенный поцелуй, и свершилось чудо. Дело в том, что чувства Дрочицкого достигли такого накала, что холодильник ожил. Он глубоко вздохнул и сам поцеловал своего творца в щёку, отчего тот в ужасе отскочил к стене и плюхнулся на пол.
Вскоре все устаканилось Холодильник влюбилась в Дрочицкого с первого взгляда, он же, разумеется, отвечал ей взаимностью, и все было очень хорошо. Холодильнику дали паспорт, назвали Евой, и весной они поженились. Счастью их не было предела, ибо были они как один человек.
В мае, когда на деревьях уже распустились листья, и гудели сочные мухи, молодожены решили завести ребенка. В квартире появилась мебель – вся, кроме холодильника, вызывающего у Евы ревность. На открытом окне в горшках росли цветы, и ветер плавно покачивал занавески. Дрочицкий, ставший теперь просто Витей, подсел к своей металлической супруге и обнял её за талию, та наклонилась к нему, положив голову на плечо. Потом, сообразив выключить свет, она потянулась к выключателю, торчавшему с Витиной стороны. В это время дверца на её животе незаметно открылась, щелкнув искореженным замком. Когда настала темнота, Ева, не расчитав своих движений, полетела на пол, увлекая супруга как раз в открытую настежь дверцу. Дверца захлопнулась.
– Вить… а, Вить!… – позвала Ева, неподвижно лёжа на спине. Её окружала полная тишина, лишь с улицы доносился грохот последнего трамвая.
– Вить, ты где? – спросила она басом.
Витя в это время сидел со сломанной шеей в железном чреве. Ему было тесно, холодно и темно. От невыносимой боли в позвоночнике он издал тихий стон. Тогда его жена все поняла. Дрожащими руками она ощупала себя, а потом села и сошла с ума от горя и обиды. Она встала; шатаясь, вошла в тёмный коридор и повернула в двери ключ. Грохоча стальными ногами, неся в себе парализованного супруга, она вышла на улицу и побрела куда-то. Она шла и пела.
Через два дня Дрочицкий умер от холода и дискомфорта, а его жена, побродив до осени, заржавела и свалилась с моста в мутную речку, где даже пиявки не водились. Мертвый полуразложившийся Витя плыл в своей Еве, ни о чём не думая, и течение его несло из Москвы к морю…
Чесарото
У Николая как-то во рту зачесалось. Приходит он к стоматологам и говорит:
– Здравствуйте, у меня во рту чешется!
А те ему:
– Ну и что же?
– Не знаю, – отвечает Николай, – почешите мне, пожалуйста, во рту.
– Хорошо, – говорят, – раздевайтесь.
– Зачем? – спрашивает Николай.
– Мы вам сейчас во рту чесать будем.
– Как это – раздеваться? Ведь я – женщина, – смущается Коля.
– Ну и что? А мы – дети.
– Где же вы – дети? У вас чёрные бороды, халаты и очки.
– Ну и что? – не унимаются врачи, – зато мы маленькие, шумные и крикливые.
Врачи в самом деле были очень маленькие. Они сидели у Николая на коленках и подлокотниках, непрерывно вертясь, галдя и теребя в различные стоматологические инструменты. Вдруг все разом, как по команде, они воскликнули: “Мы – хлоры!!!” и набросились на открытый николаевский рот, лихорадочно орудуя своими приспособлениями и расталкивая друг дружку. Через полчаса операция была уже окончена. Во рту теперь не чесалось. Тогда Николай купил большой красный шарик и улетел на Луну.
Королева
Танечка нечаянно забеременела. Просто, когда на даче над ней пролетал вертолет, она вытянула руку и показала средний палец. Против обыкновения, вертолет не полетел дальше, а аккуратно опустился и сел возле на бугре. Оттуда вылез обиженный пилот, подошел к Танечке и изнасиловал её, помяв соломенную панаму. Танечка не кричала, а просто дулась и хмурилась и, даже, когда вертолет улетел, стояла и смотрела ему вслед, бездумно мусоля палец.
Итак, вот она беременная сидит на кухне на табуретке и раскачивается, уперев длинную ногу в стол. Что же делать? Ведь скоро придут родители и всё узнают. Для маскировки Танечка решает собирать цветы. Она берет корзинку, выходит на двор прямо в клумбу и садится на корточки, надвинув на глаза помятую панаму. Она приехала в Москву, так как август и скоро в школу, несмотря на то, что ей уже двадцать лет.
Стоят последние теплые дни и из открытые окна шестнадцатиэтажки раздается голос:
– Девушка, прекратите писать! Вздохнуть невозможно! Весь двор зассали, черт бы вас побрал!
Танечка медленно встает, сорвав пару одуванчиков, растущих по второму заходу и гордо подняв голову, говорит так, чтобы слышали все:
– Я не писала. Я цветочки собирала. В корзину.
Она выходит на тротуар и обиженно идёт к подъезду. “Я собирала цветы, но была неправильно понята”, – думает она, шагнув в темноту за дверь. В лифте её стошнило. Лифт был большой, поэтому она отошла на другую сторону и села у стенки. Из блевотины под кнопками вдруг начала образовываться старушка в платке высотою с полметра и с невероятно злыми глазами. Когда лифт приехал, и двери открылись, то перепуганная Таня вылетела наружу как ошпаренная и приникла к открытому окну, глотая свежий воздух. Услышав, что двери закрылись, и лифт начал опускаться, она ещё долго стояла, глядя на вечерний пейзаж нового района; когда же она повернулась, то увидела за фиолетовыми пятнами, поплывшими перед глазами, старушку, смотревшую прямо на нее. От страха Танечка кинула в нее корзиной, которую та сразу схватила, но тут двери лифта открылись, и оттуда вышли родители.
– О, Капитоновна! – радостно воскликнули они, увидев старушку, – надеемся, надолго? Проходите! Таня, а ты чего стоишь? Ну-ка!
– Никакая она не Капитоновна, – резко ответила Таня, – я её сама сейчас в лифте выблевала.
– Как это ты её выблевала? – удивился папа, – ведь она сейчас к нам на автобусе приехала. И вообще, что это за тон?! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не смела разговаривать в таком тоне.
– Хамка! – добавила мама, входя в квартиру, пропустив вперед Капитоновну.
– Пэ-пэ-пэ! – сказала Капитоновна, выглядывая из-за маминой юбки.
“Меня стошнило, но я была неправильно понята”, – думала Таня, стоя в сумраке и все никак не входя в свою квартиру, – “если человек совершает поступок, то поступок его может расцениваться совсем не так, как хотелось бы, причём очень часто. Пойду-ка я к Кате”.
Катя была очень прилежной девочкой и жила внизу на шестом этаже. Дома у нее обитала горилла, которая обычно сидела в ванной, но иногда выползала побродить по квартире. Больше всего горилла любила играть в игрушечную железную дорогу, занимавшую полкомнаты.
Увидев подругу, Катя очень обрадовалась и повела её на кухню пить чай. За окном уже стемнело, когда Таня созналась, что забеременела, и рассказала все.
– Что делать-то, Кать? – спросила она в заключение.
– Погоди. Я сейчас тебе такую таблетку дам!…
Катя полезла в шкаф и извлекла оттуда огромную белую таблетку, которую Танечка проглотила, запив водой из-под крана. Разумеется, она умерла, потому, что таблетка оказалась ядом для гориллы на случай, если та сойдет с ума. Катя схватила Таню и выкинула её из окна, чтобы не пугать бабушку и обезьяну. Когда взошла луна, Таню взяли ёжики и утащили в лес. Там они прислонили её к дереву и сделали своей королевой. Она сидела и думала: “Я съела хорошую таблетку, но была неправильно понята и умерла. Если меня так здорово не понимают, значит, я какая-то особенная, а раз я какая-то особенная, то я, значит, – королева”. Скоро наступила осень, пошли дождики. Гнилая Таня сидела под деревом, глядя одним открытым глазом из-под панамы, и никто её так и не нашел.
Утро хорошего человека
Он встал с постели, натянул треники и открыл дверь. В комнату чинно вкатилось колесо от электрички и с гулким грохотом упало на пол. “У солнышка горох рассыпался”, – подумал он и шагнул в тёмный коридор. Коридор был наполнен шуршанием галстуков. Один галстук обвил его ногу и что-то прошипел. На тумбе лежала куча неглаженного белья, мычащая множеством детских голосов. В зеркалах дико прыгали его отражения и швыряли в него камни, но камни были неосязаемыми во мраке коридора и улетали сквозь стены. Немного постояв, он сбросил с ноги галстук и, шаркая тапочками, побрел в ванную. Там на веревках раскачивалась многоголосая толпа белья, чей хохот и возгласы перемешивались с попискиванием зажимок. Он отвернул кран. В кране что-то захрипело, и оттуда вместе с двумя капельками воды вылез палец. Глухонемая табуретка мычала свою вечную песенку. Стремянка на углу страшно заорала хриплым мужским басом. Табуретка замолкла и стала всхлипывать. Тихие всхлипывания постепенно перешли в рыдания. Обломавшись с умыванием, он посмотрел в зеркало. На него нахально глядела заспанная рожа с фингалом под глазом и почти без зубов. Рожа начала гадко кривляться и показывать язык, на что он гордо отвернулся и зачем-то вытерся полотенцем. В ванне послышался хрип. Он поднял пробку: в трубе задыхалась рыба. Она глядела на него своими бешеными глазами и в агонии раскрывала рот. Он заткнул пробку обратно. От такого зрелища у него проснулся аппетит, и он поспешил скорей на кухню. При выходе из ванной ему прямо на глаза упал молчаливый чулок. Когда он на ощупь добрался до кухни, чулок сполз, и глазам его открылась следующая картина.
Среди светлой и просторной кухни на пуфике сидела она, обвив тонкими руками шею жирафа, возлежащего у её ног. На плите кипел старый, ободранный чайник. Среди кадок с зеленью стоял магнитофон и издавал изысканные птичьи трели, и где-то вдали, будто водопад, шумел лифт.
– Что это значит?! – воскликнул он.
– Ничего, – тихо ответила она, гладя шею жирафа, и, обняв её, добавила, – Просто я его люблю.
– Кого? Его?! – жираф глядел на него большими блестящими глазами.
– Ты променяла меня, такого хорошего, на него?!! – закричал он, указывая пренебрежительно на прекрасного жирафа.
Она смотрела на него, нежно улыбаясь. Невдалеке звенел колокольчик, и росла трава. За городом бесились электрички. Все было хорошо как никогда.
Любовь и плоть
(беллетристика)
– Посмотрите-ка! Посмотрите, какие у меня рога! – сказала она, когда они вошли в её квартиру.
– Да. У вас прекрасные рога, – ответил он. Он любил её. Они были молоды. В шикарной прихожей на стене висели чудесные рога. Ему хотелось воскликнуть: “Я люблю вас!”, но она подошла к нему и громко поцеловала.
– Что же мы стоим? Проходите!
Он оказался в просторной комнате с полками, уставленными книгами. Он был беден и чувствовал себя немного скованно. На его носке была заметная дырка, и ему пришлось принять весьма неудобную позу, чтобы её закрыть.
– А вот и я. Хотите, я вам кое-что покажу? Вам, наверное, будет интересно. Ведь вы начинающий биолог, не так ли? С этими словами она подошла к застекленному шкафчику и взяла с полки небольшую банку, наполненную спиртом. Внутри банки плавало нечто очень похожее на соленый огурец.
– Взгляните, – сказала она, подходя к молодому человеку, – здесь мой аппендикс. Когда мне было семь лет, я болела аппендицитом. Перед операцией я спросила у доктора, можно ли мне оставить это себе на память, и он ответил, что этот вопрос уже согласован с моим папой и что папа уже заплатил за все…
Позеленевший начинающий биолог смотрел то на гипнотизирующие движения аппендикса в баночке, то на нее. Она была увлечена своим рассказом. Прекрасные глаза её горели восторгом. В клетке скрипел экзотический натуральный попугай. Вдруг молодой человек сорвался с места и стремглав выбежал из комнаты. Он вылетел из квартиры, чуть не растянувшись на пороге, и уперся лбом в кнопку лифта. В лифте биолога страшно рвало. Он себе сперва все брюки запачкал, а потом и весь пиджак. Погода была прекрасной. Во дворах играли дети, пели птицы и все время росли кусты.
Муха
Главное, – это не давать мне заснуть. Это все осень. Надо разговаривать, бить меня по щекам, но только не давать мне спать. Ведь я – муха! А как же ещё?! Надо жить на дереве, чтобы понять, что ты – птица, и слушать других птиц, скрупулёзно отлавливая их и рассматривая через лупу. Меня вот птицы всегда обижали, и я прятался от них иногда. Ещё я любил, когда воняет и однажды наложил маме в кастрюлю. Тогда сразу раздался шорох, и она укусила меня за икры, отчего я не смог летать и заикался целую неделю.
Мой сосед по койке постоянно целовал свой будильник, когда просыпался. Он целовал его и вытирал своей майкой. Я в это время лежал на боку, отвернувшись, и пинал его сзади ногой. Впрочем, удар никак не ощущался, поскольку мой сосед был слишком эфемерен. Зато он дурно пах и, не имея тела, походил, скорей, на ГАЗЫ, обладая при этом щетиной и внешностью Брюса Уиллиса.
Но мы отвлекаемся. Не надо давать мне уснуть. Целуйте меня и натирайте полотенцем. Подставляйте под душ и будите. Мне страшно! Няня… Где моя старая няня? О-о-о!… У меня раньше была такая няня! Она ездила на колесиках по дому и что-то нежно говорила. Что – понять не получалось, так как пленку постоянно жевало, и слова её выглядели очень странными и подчас смешными. Мы с папой любили её и часто запускали.
Ещё у моего папы в шкафу в коробке жили люди, и когда у него выдавалось плохое настроение, он их начинал душить. Бледные и молчаливые, так тесно натыканные в коробке, что способные только стоять, они поднимали глаза на папу, когда он открывал дверцу шкафа, и смотрели на него с серьезными деловитыми лицами. Внешне они походили на него – такие же строгие серые костюмы и галстуки, на голове – непременная лысина. Они всегда сохраняли спокойствие, но когда папа брал одного из них и сильно сжимал, тот начинал кряхтеть, и лицо его болезненно морщилось и краснело. Лицом эти люди друг от друга ничем не отличались и в этом отношении являли точную копию папы, что некоторым не нравилось.
Ну, вот и всё. Мне пора. В смысле, – я умираю. Осенний сон мухи похож на смерть, и, в сущности, этим все и заканчивается, но я ещё не успел съездить в Париж. Ужасно чешется голова. Я не смущаюсь и не стесняюсь своей смерти, хотя, в общем-то, этот процесс достаточно интимный, чтобы его так афишировать, но мне всё равно. Я погружаюсь в океан безбрежный и бездонный с пресной чистой водой, и не эта ли вода потом течёт из крана после нашей смерти? Пускай растут цветы, а я буду плыть в кромешной темноте, погружаясь всё глубже и глубже в океан смерти, мысленно опыляя их и кусая тебя, мой мальчик.
Приёмник
Мухоевич сидел на диване и смотрел телевизор. По телевизору толстая женщина в синем легком платье что-то пела. Мухоевич смотрел на нее и вдруг услышал звуки свирели, которые текли неизвестно откуда, – то ли из шкафа, то ли с потолка. Прислушавшись, он понял, что музыка звучит у него в животе. Перепугавшись, он бросился в соседнюю комнату, где отдыхал недавно приехавший родственник.
В комнате той царил бардак. Окна были занавешены мешковиной, свет не горел, и все предметы в сумраке казались серо-коричневыми. Стояла страшная вонь, которую источали две огромные птичьи ноги родственника, повернутые как раз к двери, в которой мялся Мухоевич. Родственник спал на раскладушке, прикрывшись осенним пальто, и смрадно дышал. Он имел обыкновение спать в шляпе, и голова его поэтому свешивалась сбоку вниз, чтобы шляпа не помялась.
– Лаврентий Валерьянович!… – позвал Мухоевич.
Родственник зашевелил своими тремя чудовищными когтистыми пальцами, не влезавшими под пальто, высунул язык, лизнул себя в нос и, рыгнув, закрыл рот.
Мухоевич прошёл на кухню. “Надо что-нибудь съесть”, – подумал он. После тарелки супа и бутерброда с колбасой музыка стихла, но только на час. Было всего восемь вечера, но Мухоевич пошел спать, и всю ночь ему снились кошмары.
Утром он собрался и пошел сдаваться врачам.
Участковый врач ловко и деловито сорвала у себя с языка бланк, шлепнув им об стол, и выписала какие-то лекарства. В коридоре в кресле сидел только один человек, лицо которого было сделано из грубой шерстяной ткани, а вместо глаз были пришиты две небольшие пуговицы, одну из которых он ковырял -таким же шерстяным пальцем.
– Иду как-то раз зимой по улице… Насморк такой!… Вдруг трогаю лицо, а оно шерстяное. Во дела! – сипел он, – а где здесь ортопед? Он принимает?
– Там, – ответил Мухоевич, никуда не показывая. Он сразу развеселился и пошел искать женщин. Свирель в животе играла, но он не обращал на нее никакого внимания.
Мухоевич зашёл в кафе, где в затемненном зале играла мягкая музыка, и подсел к двум девушкам с высокими стаканами. Он расстегнул плащ, и из чрева раздались звуки шарманки, играющие очень криво:
На Киевском вокзале стою я молодой.
Подайте Христа ради червонец золотой.
Девушки хором произнесли: “Охо-хо!…”, закрыли руками рты и, выпучив от смеха глаза, вылетели из-за стола и понеслись по белому заснеженному тротуару.
Мухоевич очень обиделся. Посидев, он пошел к себе домой и залез на крышу. На ноябрьском небе высыпали звезды, и кажется ему, что из-за них выходит полосатый кот и говорит:
– Ну, что, шарманка, все винтики целы?
Мухоевич открывает плащ, и из его живота на небе играет музыка.
– Ты – личный оргАн нашего повелителя! – шепчет небо, – наш повелитель Бова Король Бомжей рад видеть тебя…
Мухоевич трепещет от восторга и зрит небесные явления, как салюты и синхронное плавание: три тёмные исполинские пловчихи свергаются со своих тумб по краям неба и ныряют в него. Их силуэты за разноцветными огнями плавают в мировом эфире, и сверху падает лист отрывного календаря. Он кружится в воздухе и ложится у ног сидящего Мухоевича. “7 ноября”, – читает он. А в это время за горизонтом возникает фигура Венеры в раковине. Она выходит из раковины и, ступая над домами босыми ногами, легко перешагнув здание МГУ, идёт прямо на Мухоевича, глядя ему в глаза. Венера прозрачна. Они смотрят друг на друга. В животе звучит небесный оркестр. Небо закрывается.
Утром на крыше рабочие нашли радиоприемник. Они очень обрадовались, схватили его и пошли пропивать. Приемник – это, собственно и был Мухоевич. Он всё время таким был. Просто вы не знаете.
Лестница
Деревяногов служил лестницей в доме. Служил, служил и устал служить. Обветшал, стал скрипеть и качаться. А когда по нему слон ночью прошёл, так он вообще обвалился. Утром пришли рабочие, взяли Деревяногова и отнесли на пустырь, а заместо него поставили другого Деревяногова, поновей. А тот, прежний, лежит себе на пустыре и думает: «Как бы мне этого, нового свергнуть?!». А был он великий и могущественный. Только белый весь, и всегда лежал на боку. Вот встал он как-то раз ночью, надел белую телогрейку, белые ватные штаны и белые валенки и пошёл второго Деревяногова громить. Толстые ноги его не сгибались, и при ходьбе он раскачивался в разные стороны, расставив руки. Лицо его в тот момент выражало свирепость. В подъезде тускло горела лампочка над входом, и новый Деревяногов, глядя куда-то вдаль, блаженно улыбался.
Вдруг раздался страшный грохот. Это ломился первый Деревяногов. Он открыл дверь и обеими руками отломал её, потом, войдя, подошёл к своему собрату и нанёс сокрушительный удар кулаком. Деревяногов треснул. В это время на шум из дверей повыскакивали люди и стали хватать Деревяногова за руки, чтобы он не портил лестницу, но он их всех раскидал и размазал по стенам, полу и потолку. В довершение всего он схватил Деревяногова, поднял его над головой и, вынеся на улицу, бросил на пустырь. Бедняга поднялся и, с жалобными стонами потирая ушибленный зад, куда-то поковылял. А первый, радостно кряхтя, прицепился, как ему полагается, и стал висеть, и если кто заходил, давил на месте.
Артём Филимонов
Родился и вырос в 1978 году в городе Москва. В возрасте семи лет поступил в среднеобразовательную школу с углубленным изучением французского языка и осознал себя как личность. Творческие силы пробудились к девяти годам и с тех пор не угасали. В 1995 году Артём был принят в Московский Государственный Строительный Университет (МГСУ) и в следующем году стал музыкантом (группы "Безумный Пьеро", "DOBROJELATELY"). Брюнет атлетического телосложения. Овен, 22 / 185 / 80, без в/п, глаза серые. Познакомится с девушкой от восемнадцати лет. Тел.: 125-28-22. Спрашивать А. В. Филимонова. О себе: "Привет! Меня зовут Тёма. Я очень люблю кошечек и собачек. После школы я делаю уроки и иду играть с ребятами в футбол. Мы болеем за "Спартак", потому что "Спартак" - чемпион. В жизни у меня есть увлечения. Мне очень нравится писать прозу и стихи. Мои самые любимые писатели - это Ганс Арп, Даниил Хармс и Вильям Барроуз, потому что я дадаист и очень люблю дадаизм. Ещё мне нравится Андре Бретон и то, что потом получилось. Они мне нравятся все, и поэтому у меня получается одновременно и сюрреалистически, и дадаистически, в чём никого не виню, потому что это хорошо. В своем творчестве я стараюсь выявлять возможные смыслы предметов, слов и явлений, выраженные в их восприятии и оценке, реализуя также их качественный потенциал, что служит целям расширения сознания, самосовершенствования и получения эстетического удовольствия. Если вы хотите дружить, позвоните по телефону 125-28-22. P. S. Да здравствует генерал Аллен Даллас!"