202 Views
Что такое реальность?
Я смотрю на оплывшее под дождем стекло, сквозь которое все предметы кажутся какими-то нечеткими, постоянно меняющими форму. Их нерезкие очертания порой скрываются под толстым слоем воды, лениво сбегающей по стеклу.
Это реальность.
Я стою перед окном в коридоре, насквозь пропахшем лекарствами, выкрашенном ядовитой синей краской, пугающим своей пустотой и необжитостью. Мне сухо и тепло. Чуть-чуть болит нога и дико хочется курить.
Это реальность.
Я по-прежнему нахожусь на том поле, среди чадящих костров, которые не согревают продрогшие тела, освещаемые кроваво-красным закатом. Я ощущая запах подгнившей плоти и тления.
Это тоже реальность.
Я все еще лежу в кабине сплющенного “УАЗика”, ощущая сладковатый аромат бензина, ядовитый и умиротворяющий. Кто-то остервенело пытается отогнуть искореженную стойку, вспоминая всех близких и дальних родственников, а мне смешно, и я улыбаюсь разбитыми губами.
Это тоже реальность.
Как выбраться из этого многообразия реальностей? Как соединить их, чтобы окружающее не рассыпалось на множество разноцветных осколков?
Я смотрю на репетицию очередного всемирного потопа и тону в собственных сомнения. Врач успокаивает, что это последствия шока, и они постепенно пройдут. Я соглашаюсь. Мне хочется в это верить. И я говорю, смущенно улыбаясь доктору, что мне уже лучше. Он очень довольный уходит, а я разглядываю потолок и снова вижу темную каменистую равнину, заполненную людьми, покорно ждущими завтрашнего утра. И тогда я понимаю, что от этой реальности мне никуда не убежать. Я стискиваю зубы, чтобы не закричать, и иду курить, привычно оставляя в той реальности часть себя.
I
Наверно, первое, что я почувствовал, был холод. Никогда в жизни не замерзал так сильно – на теле не оставалось ни одного кусочка, который сохранил бы воспоминания о тепле. И в тоже время легкие буквально рвет на куски сухой жаркий воздух. Он приносит с собою страшную жажду, оседающую на зубах мелкой, горьковатой пылью.
Багрово-черные сумерки полыхающие на бесформенном небе придавливают к земле, наваливаясь свинцовой тяжестью на глаза, никак не желающие раскрываться. От земли идет нечеловеческий холод. Поэтому приходится вставать, с трудом отыскивая опору на каменистом, слегка присыпанном серым песком грунте.
Горизонт странно искажается, но через мгновение возвращается в нормальное положение. Обжигающий ветер касается ледяной кожи и скользит мимо, словно ему не под силу согреть остывшее тело. Глаза… Глаза вбирают в себя странность окружающего мира, но ослабевший мозг еще не способен воспринять происходящего.
Только после нескольких неуверенных шагов я, наконец, шаг за шагом осознаю то, о чем назойливо сообщают мне органы зрения.
Костры. Тысячи, миллионы чадящих костров до горизонта, словно все население земли в один миг решило избавиться от гнета ядовитых полимеров.
Люди. Мелкими, неразличимыми в сумерках муравьями они вяло передвигаются от костра к костру. А чаще просто лежат темными пятнами у оранжевого дымящего пламени.
Горы. Нет, скорее два огромных утеса, прилизанные ветром, опоясывают долину с трех сторон. И только с четвертой сходятся двумя острыми клыками, между которых лежит свободное темное пространство.
Небо. Покрытое перепаханными темными облаками с маленьким чистым кусочком на закате, где виднеется край кроваво-красного светила, лучи которого вязнут в темных кучах водяной пыли.
Я, наверное, еще долго рассматривал бы эту жутковатый пейзаж с полотен Босха, если бы сзади не раздался мертвый скрип трущийся друг о друга гальки. Я резко, насколько позволяло избитое, промерзшее тело, обернулся и уткнулся в хмурую физиономию Олега. Некоторое время мы рассматривали друг друга, а потом он произнес слегка надтреснутым голосом:
– Рожу-то, оботри, а то в крови вся.
Я невольно содрогнулся от звука его голоса, который пугающе прозвучал в гулкой тишине, плотно окутавшей нас. Только сейчас до меня стало доходить нелепость всего происходящего. Но тут моя скрюченная холодом рука дотянулась до лица.
Я судорожно ощупал его, с ужасом чувствуя, как при каждом прикосновении кусками отваливается корка, покрывающее мое лицо. Больше всего на свете боюсь дерматологических проблем, поэтому любой намек на нечистую кожу ввергает меня в такую панику, что перестаю ориентироваться во времени и пространстве. Даже если бы здесь рвались одна атомная бомба за другой, я не обратил бы на них внимания, пока не содрал бы эту мерзкую коросту.
– Фу, какая гадость. Песок прилип, наверное, – облегченно произнес я, понимая что это чушь, но вполне надеясь на тактичность моего друга, который, в общем-то, знал о моем пунктике.
– Кровь, – хмуро бросил он.
– Чего? Какая кровь? – Голос мой непроизвольно дрогнул, пока руки ощупывали чистое, без единой ссадины лицо. – Знаешь, у тебя бывают порой совершенно идиотские шуточки.
Олег пожал плечами и пошел вниз, слегка подволакивая ногу. Я же просто так, на всякий случай, поднес к глазам рукав куртки и матерное ругательство, которое мне хотелось выплюнуть в спину Олега застыло на языке. Весь обшлаг был усеян крошечными кроваво-коричневыми пылинками.
П
Несмотря на то, что с ногой у него было явно что-то не в порядке, догнать Олега удалось не сразу. Я всегда удивлялся его способности двигаться неспешно, но всюду успевать. Даже в паре драк, где мне поневоле пришлось участвовать, он не махал беспорядочно руками и ногами, как многие мои знакомые, а лениво и небрежно касался противника, после чего тот обычно падал. При этом все видели, что он делает, но в ответ никто не успевал ничего предпринять.
Я никогда особо не задумывался над этой его особенностью, списывая все на годы проведенные в спецназе и регулярные тренировки. Лишь сейчас, когда мне пришлось перейти на легкую трусцу, чтобы догнать растворяющийся в сумерках силуэт, задался вопросом, как это у него получается. И даже решился поговорить на эту тему…
Когда я его почти догнал, он резко обернулся и спросил необычайно тусклым голосом:
– Ты хоть представляешь, где мы?
Я сразу же проглотил готовый сорваться вопрос и сделал вид, что пытаюсь отдышаться. Надо признать, что по какой-то непонятной мне причине, он всегда подчеркивал мое интеллектуальное превосходство, хотя сам был далеко не глупым парнем. Не зная его историю, трудно было поверить, что Олег шесть лет прослужил в спецвойсках, был в двух “горячих” точках, а сейчас работает в частной охранной конторе. Его начитанность и парадоксы, порой выдаваемые в незначительных на первый взгляд беседах, заставляли меня сомневаться в своих умственных способностях. Порой приходила мысль, что чувствуя физическое превосходство, он просто благородно дает мне возможность не чувствовать себя ущербным по сравнению с ним. Хотя стоило один раз по пьяни высказать эту мысль, Олег всерьез обиделся и съездил мне по физиономии. На следующий день, конечно, извинился, но этого вполне хватило, чтобы глубоко не копаться в наших отношениях – в принципе, они меня вполне устраивали. В конце концов я уже вышел из юношеского возраста, когда каждый душевный порыв, каждое переживание становилось поводом для тягомотных раздумий о мире, взаимоотношениях людей и, в конечном итоге, о себе любимом. Только иногда мне приходило в голову, что я здорово недооцениваю своего друга, но я старался побыстрее переключится на другое.
– Ну-у, – протянул я, чтобы еще немного выиграть время, – пожалуй, я не могу сказать тебе точно, но это легко выяснить. Видишь, сколько внизу народа, спросим и все станет ясно.
Я понимал, что несу абсолютную чушь, тем не менее остановиться не мог:
– Согласен, место странноватое, ну и что из того? Сейчас спросим…
– Ты хоть помнишь, что произошло? – Резко перебил он, при этом голос его звучал по-прежнему бесцветно, чем-то напоминая серый песок под ногами.
– А что я должен помнить? Я… – тут, наконец, до меня дошло, о чем он спросил. Холодея от ужаса, понял, что с памятью творится что-то мерзкое и непонятное. Вроде бы я помнил все: детство, институт, свою родную, ити ее за ногу, газету. Помнил даже более отчетливо, чем мог представить себе раньше. Единственно, что никак не мог припомнить, людей, с которыми мне приходилось общаться. Я знал их имена, в памяти всплывали какие-то разговоры, меткие определения, характеристики, но лица их представлялись бесформенными пятнами. Они как-то ускользали, расплывались, оставляя голый интеллектуальный скелет, который является сутью любого понятия, стоит содрать с него тонкую паутину образов. Я не смог даже вспомнить, как выглядит моя дочка, которую, если опять же верить существующим в голове построениям, я очень любил.
Видно, мое потрясение так явственно отразилось на лице, что Олег только кивнул, тихонечко пробормотав про себя:
– Вот и я о том же.
Он развернулся, чтобы продолжать спуск в долину, но не успел сделать и пару шагов, как из чернильного вязкого воздуха бесшумно возникли две низкорослые тени. Затем появилась третья. Только когда они приблизились вплотную, я услышал легкий скрип под их странного вида сапогами. Впрочем, не только сапоги, но и они сами напоминали оживший кошмар далекого прошлого.
Прохудившиеся засаленные халаты, с выцветшими кушаками и облезлые меховые шапки, сразу мне напомнили степных “кампанов”, с которыми неоднократно приходилось сталкиваться в Монголии, когда я отдавал Родине долг, не понимая тогда что на самом деле даю ей большой кредит, по которому она никогда не сможет расплатиться. Лица их были под стать одежде: чумазые, обтянутые желтоватой, похожей на пергамент кожей. Я бы сказал, что больше всего они походили на каких-нибудь оживших мертвецов из дешевых голливудских фильмов, если бы не горящие злобой глаза и хищно загнутые сабли, подрагивающие где-то на уровне наших животов. Если бы не пятна ржавчины на клинках, я бы испугался окончательно, а так оставлял для себя лазейку для всяких вполне объяснимых вариантов – от съемок кино, до сбежавших из сумасшедшего дома чурок. Идейки самые банальные, зато успокаивают.
Я вопросительно взглянул на Олега, прекрасно понимая, что сейчас все зависит исключительно от него. Сам я мог рассчитывать только на то, что это раскосая чурка не зарежет меня первым выпадом. Дальше уж как получится, но, в любом случае остальных должен был взять на себя бывший капитан спецназа – это же все-таки его работа ликвидировать вооруженных негодяев, а моя – соответственно описывать его подвиги.
Олег тоже взглянул на меня. Как-то растерянно пожевав губами, он двинулся по склону вниз, сопровождаемый парой кривоногих стражников. Мне не оставалось ничего больше, как последовать за ним. Может, быть в этом есть резон – не нарываться на драку, пока неясно, кто настоящий противник.
Ш
Тишина. Вот, что поразило, когда мы вошли в лагерь. Вообще-то, тишиной это можно было назвать условно, потому что какие-то звуки все-таки присутствовали. Но их никак нельзя было соотнести с тем количеством людей, которые находились здесь. Сотни, а, может, тысячи их сидело, тупо рассматривая красное пламя костров, спало, съежившись на земле, делало что-то еще, непонятное на первый взгляд, и все это …в полном молчании.
За время пока мы двигались по стоянке, я ни услышал ни одного слова: никто не смеялся, не пел, не ругался, в конце концов. И из-за отсутствия человеческого голоса, шорохи, скрипы и другие звуки издаваемые человеком сливались с естественным фоном, отчего возникала ощущение незаполненности пространства. Оно порождала диковатые ассоциации, которые стоило бы медленно процеживать через разум, чтобы понять суть этого странного места. Но тогда следовало остановиться, всмотреться, вслушаться. Мы же шли. Почти бежали. При том, как мне показалось, темп задавал Олег, а бессловесная стража, только присматривала за ним, чтобы он не свернул, куда не надо, подправляя его легким похлопыванием сабель по бедрам.
Наконец, мы остановились перед большим костром, около которого почти никого не было, если не считать двух темных холмиков, могущих равно быть спящими людьми, или продолговатыми валунами. Стража молча остановилась и замерла, а Олег опустил плечи, отчего вся его фигура показалась какой-то расслабленной. Однако я слишком хорошо его знал, чтобы в это поверить.
Полностью полагаясь на его опыт и чутье, я завертел головой, везде натыкаясь на красноватые отблески костров, беспорядочными точками озарявшими черную ночь. Судя по сгустившейся темноте, мы были явно где-то на юге. Конечно, стоило бы посмотреть на небо, поискать знакомые звезды, но я не хотел выпускать из виду Олега, мало ли что. Хотя из меня боец так себе, но было бы стыдно все сваливать на товарища.
Вдруг из темноты раздался тоненький, какой-то утомленный голос, предполагавший владельцем тощего типа с утонченной внешностью:
– Новенькие? Эт”то хорошо.
На свет вынырнул человечек, напоминающий колобка, в несвежей толстовке и матерчатой кепке, образца 30-х годов. Он задумчиво потер лоб, будто что-то припоминая, потом поглубже засунул под мышку вытертую кожаную папку и повернулся к самому низкорослому и злобному обладателю сабли.
– Ты, молодец, Кубла-хан. Можешь идти отдыхать. Я скажу твоему темнику, что ты заслужил отдых.
Монгол, теперь все сомнения исчезли, кровожадно ухмыльнулся, окинул нас оценивающим взглядом, и бесшумно исчез в темноте вместе со своими приятелями.
– Добро пожаловать на поле Армагеддон, – на мгновение колобок запнулся, потеребил пуговицу, опять потер лоб, а потом неожиданно закончил, – друзья..
Видимо, на этом его приветственная речь закончилась. Он призывно махнул рукой и покатился в темноту. Я бы даже не определил куда, если бы за ним не рванул Олег.
Странно, но я сразу даже не обратил внимание на то, что он сказал. Меня больше занимало несоответствие голоса и внешности. Уж что-что, а идентифицировать голоса с внешность их обладателей у меня получалось почти безошибочно. Однако на этот раз я не просто ошибся, а потерпел полное фиаско. Меня даже не развеселил внешний вид толстячка, живо напомнивший какой-то старый советских фильм, где три товарища попадали в разные забавные по тем временам истории: опаздывали на поезд, падали в реку, совершали трудовые подвиги и мололи всякую чушь о мировой революции.
Автоматически переставляя ноги, я так увлекся своими рассуждениями, что не схвати меня за плечо сильная рука Олега, я точно влетел бы в гору оружия, к которой мы подошли. Это, действительно, было оружие. Причем, настолько разное, что я сразу даже не воспринял его как настоящее. И только, когда утомленный голос у меня над ухом произнес “выбирайте”, до меня дошло, что это все всерьез.
– Зачем выбирать? – При этом я услышал свой голос со стороны и аж передернул плечами – он одновременно был какой-то жалобный и в то же время безэмоциональный.
– Как зачем? – Всплеснул руками колобок, отчего его папка грохнулась на землю. – А как же вы, батенька, сражаться будете, а? А на построения как пойдете? Да что построение, а если с утра в бой? Что ж вы такое говорите, а?
– Какой бой? Что вы за чушь несете? – Я попытался придать голосу как можно больше недоумения и немножко ярости, но вместо этого получился механический набор звуков с некоторой натяжкой на вопросительные интонации.
– Ну, что ж вы такое говорите, миленький вы мой, – начал колобок. -Ведь…
– Выбирай, – перебил, его причитания Олег. И задумчиво взвесил в руке длинную шпагу с бриллиантовым набалдашником. Немного покрутил, разогревая, кисть, а потом с сожалением отбросил. – Давай, выбирай, чего стоишь.
Я пожал плечами, но подчинился – все-таки он был сейчас за главного. Наклонившись, поднял с земли какой-то кусок ржавого железа, оказавшегося коротким мечом узким у рукоятки, и расширяющимся к острию. На память сразу пришли истории о римских гладиаторах, но я тут же выкинул их из головы вместе с тяжелой железякой. Хотя, теоретически, я люблю оружие, как любой нормальный мужик, но когда дошло до практики, выяснилось, что реально знаю несколько марок огнестрельного оружия и некий собирательный образ меча, которого в этой куче металлолома явно не было.
Зато здесь были сгнившие и более-менее целые пики, копья, дротики, сабли, странные палки с утолщениями на конце, утыканные шипами и гладкие, полутораметровые рыцарские мечи и еще куча разной формы топоров. Все это было покрыто пятнами ржавчины, исковеркано, словно весь арсенал собирали через несколько лет после хорошего побоища любители-археологи. Наверное, знатоки оружия взвыли бы от восторга, а мне скоро надоело копаться в этом хламе. Устав от бессмысленных поисков, я взял первое попавшееся орудие убийства, которое показалось не слишком тяжелым, и поискал глазами Олега.
Он стоял чуть поодаль, задумчиво опираясь на длинный посох. В его позе было столько странной умиротворенности, что невольно пришло сравнение с буддийским монахом. Хотя настоящих монахов я ни разу не видел, но, по молодости читая всякую дзен-буддийскую литературку, представлял их именно таким образом.
Я подошел к нему и услышал, как он что-то пробормотал про себя. Я переспросил. Тогда он повернул ко мне осунувшееся, побледневшее лицо и тихо сказал:
– Забавно, правда? Никто даже представить не может, что все это будет происходить именно так.
– Что “будет происходить именно так”? – Тупо спросил я. – Если ты что-нибудь понимаешь, может просветишь меня, а?
Вместо язвительной реплики, получилось глухое невнятное бубнение, которое я и сам с трудом разобрал. Однако Олег понял.
– Знаешь, мне всегда в тебе нравилась неспособность воспринимать самые элементарные вещи. Твои наивные вопросы, всегда заставляли по-иному смотреть на окружающее. Извини, но сейчас этого не требуется. Мы, похоже, добрались до наивысшей точки наивности.
После этого туманного монолога он шагнул в темноту, слегка помахивая копьем – я успел рассмотреть оружие, которое он выбрал. Чтобы не отстать я рванулся за ним, и чуть не споткнулся о лежащего прямо на голой земле человека. Вместо ожидаемой ругани, он слегка подтянул под себя ноги и еще плотнее закутался в плащ.
Олег я перехватил около ближайшего костра, где он без всякого интереса разглядывал мускулистых оборвышей, тупо глядящих в красноватый огонь. Услышав шаги, Олег пошел дальше. Он не остановился бы, не схвати я его за рукав:
– Может, быть ты все-таки объяснишь, что происходит?
Он равнодушно высвободился и ответил, глядя многочисленные точки костров, заменившие звезды:
– Мы умерли, Петя.
– Как? – Я с трудом открыл пересохший рот, внезапно почувствовав, что жаркий ветер никуда не исчезал – просто незаметно для меня пил и пил влагу моего тела.
– Я не знаю как именно. Тебе не все равно?
Я было собрался возразить, но неожиданно понял, что, пожалуй, он прав.
Олег немного помолчал, а потом продолжил:
– Если тебе, действительно, интересно, то мы стали участниками Армагеддона. Только пока непонятно, на какой стороне. Что-то мне подсказывает, не на той, на которой мне хотелось бы. Впрочем, теперь уже вряд ли что можно изменить.
Я не нашелся, что сказать. Мы помолчали. Потом Олег снова побрел между костров. Я – за ним.
В голове образовалась какая-то звенящая пустота. Как я ни напрягался, ни одна мысль не могла пробиться через нее. Единственное, что смог додумать до конца – определение своего состояния. Оно напоминала мне второй день после обильной пьянки, когда голова уже перестала болеть, но способность мыслить еще не вернулась и остается только тупо воспринимать окружающее, как данность. В какой-то мере это было даже приятно, потому что свалившаяся на меня информация по идее должна была наполнить меня ужасом, а вместо него ощущалось небывалое для меня спокойствие.
Мы еще долго блуждали в клочковатой, разорванной тусклым светом костров, темноте. Олег иногда останавливался, всматривался в сидящие у костра тени, а потом шел дальше. Наконец, он остановился у крошечного костерка, который еле-еле освещал две согнувшиеся над ним фигуры.
– Посиди здесь, – коротко бросил Олег, и растворился в калейдоскопе игры света и тени, наполнявших долину. Наверное, стоило бы возмутится его приказным тоном, но я не стал. Мне было как-то все равно.
Я опустился на корточки и протянул руки к огню. Ни один из сидящих даже не повернул голову в мою сторону. Меня это ничуть не смутило. Тем более, что сейчас было не до пустяковых переживаний. Я снова почувствовал, что промерз до самых кончиков ногтей.
Чем ближе я подносил руки к огню, тем сильнее колотил меня озноб. Казалось, что внутри меня образовалась ледяная пустота, которая медленно выворачивает меня наизнанку, одновременно сжимая в трясущийся комок. Я не мог с ней справится, потому что ни ветер, продолжавший наждачкой проходится по коже, ни темно-оранжевый огонь не приносили желанного тепла.
– Новенький, – раздался тихий невзрачный голос, однако в нем присутствовал намек на интонацию, только трудно было уловить какую.
Одна из фигур чуть пошевелилась, и вдруг раздался отчетливый, но очень тихий звук. Перебарывая трясучку, которая никак не хотела отступать, я скосил глаза и сначала не понял, что этот человек делает. Потом до меня дошло, что он чем-то острым долбит почву. Вот еще пара ударов, и небольшой кусок коричневого пористого камня или спекшейся глины полетел в костер.
Пламя взметнулось длинным языком пламени, почти коснувшись моего лица, а потом зачадило, испуская приторно сладкий запах мертвечины. В воздух полетели искры, оседавшие серым пеплом мне на руки. Я понял, что там на склоне я видел не серую пыль, а просто пепел. Пепел от тысяч, миллионов, миллиардов костров…
– Вы бы вытащили руки, а то сгорят – неудобно оружие будет держать. – Раздался тот же голос. Пламя чуть колыхнулось, высветив унылое лицо с пейсами.
От неожиданности я даже забыл про сжигающий меня холод.
– А вы как сюда попали, – прошептал я непослушными губами.
– Если бы я знал, то, наверное, здесь бы не сидел. А, вообще-то, молодой человек, такие вопросы задавать здесь не принято. Вы грейтесь, грейтесь, а потом ложитесь спать. Подымают здесь рано.
Последние слова чем-то задели второго, так до сих пор и не проронившего ни слова. Он дернул угловатым плечом и стал укладываться. Через некоторое время ему удалось устроиться, и он затих. Я так и не рассмотрел его, как ни старался. Слабый отсвет лишь изредка озарял его короткие стоптанные сапоги, серые от пыли.
– Не надейтесь, что согреетесь. Поначалу всех трясет, – снова проговорил владелец унылых пейс. – Потом привыкают. И вы привыкните. Так что спите, спите. Поверьте, это не самое худшее, что может произойти с человеком. Пусть даже мертвым человеком.
IY
Проснулся я от того, что меня трясло. Нет, не холод, хотя он по-прежнему присутствовал во мне, но уже как нечто от меня неотделимое. Так иногда бывало на сильном морозе, когда разумом понимаешь, что замерз, но холода не чувствуешь, пока не зайдешь в теплое помещение. Вот и сейчас ощущение стылости переполняло меня, но с ним уже можно было как-то сосуществовать.
Трясло землю, воздух, весь окружающий мир. Вынырнув из забытья, которое только отдаленно можно назвать сном, скорее путешествием по медленной реке в лодке без весел, я не сразу понял в чем дело. И, если бы не смешная жестикуляция старого еврея, еще долго валялся бы на земле. Он что-то говорил, но ничего не было слышно. Я стал вставать, ощущая, как содрогается подо мной земля. И тут тряска отпустила.
– …опоздаем!
Он схватил меня за руку и потащил вперед, беспокойно оглядываясь назад. Я сделал тоже самое. Вдоль чуть дымившихся кострищ бегали вчерашние стражники, а, может, не они, а их соплеменники. Со зверским оскалом они тыкали пиками запоздавших, а то и перетягивали плеткой. Отчего несчастные дергались, как ужаленные, вскакивали и мчались вслед за нами.
Еврей потянул меня за руку и мы побежали к толпе, которая постепенно приобретала черты вялого строя. Когда мы уже почти слились с этим человеческим скопищем, нас настигла вторая волна сейсмической нестабильности. Впрочем, я успел заметить, что начиналась она с легкого стона на очень низкой ноте, в котором, если напрячься, можно было выделить некие чуть намеченные обертона. На этот раз все закончилось быстрее. Или мне так показалось?
Пока мир потихоньку сходил с ума, люди отчаянно пытались удержаться на ногах, отчего казалось, что все они находятся в гигантском автобусе, мчащемся по плохой дороге, и дружно тренируют вестибулярный аппарат, отказавшись от поручней. Но как только тряска закончилось, толпа опять пришла в движение. На этот раз оно было более осмысленное и целенаправленное.
Протолкавшись, за своим проводником, я встал в строй и огляделся. Наверное, мне так показалось с непривычки, но лица у всех были какие-то одинаковые. Нет, уши, носы, прически были разной формы и размеров, и все же поражало сходство, словно все они были сделаны разными художниками с одного оригинала. Причем не самого лучшего. Лишь через некоторое мгновение до меня дошло, что причиной тому было выражение лица: по-скотски тупое, безразличное и усталое. Римские патриции или основатели третьего рейха были бы в восторге.
Я скосил глаз направо и поздравил себя с очередным попаданием в “молоко”. Рядом со мной с таким же отрешенно-забитым выражением стоял офицер вермахта в полевой форме. Он так же без всякого выражения пялился на горизонт, держась за тяжелый двуручный меч, с каким разбойничали его предки. Один перевитый погон свисал с плеча, а карман на кителе смотрел на мир большой прожженной дырой.
Я повернул голову к еврею, который вроде бы ничем и не отличался от других, но на лице его порой проскальзывала тень осмысленности. И спросил его, отчего-то шепотом:
– А что это за землетрясение было?
– Вы что совсем не читали Библию, – так же тихо ответил он. – Это же трубы Иерихона. Когда они протрубят три раза мы пойдем в эту кровавую кашу.
– А сегодня… – начал я, но был мгновенно перебит.
– Не спрашивайте ничего, вам все скажут.
Будто ответом на его слова раздался скрипучий голос где-то в районе передних рядов, а потом показался кончик фуражки, проплывающий над головами впередистоящих.
– Пока еще есть время до начала нашей Великой Битвы, я в который раз говорю, кто не готов выйти на бой с отребьем этого божественного ублюдка, пусть сделает шаг вперед. Особенно это касается новичков, которые прибыли к нам вчера.
В трусости нет доблести. Но лучше признаться в трусости до начала Битвы. Это будет честно, а мы не наказываем за честность. Зато жестоко покараем тех, кто струсит в бою … потом.
Итак, есть последняя возможность, выйти и сказать, что нет сил драться за свободу, против ублюдочных старых законов, навязанных против нашей воли. Я не подниму руку против недоносков, вопящих о всеобщем благе, праве слабого и прочей розовой ерунде, оказавшихся в наших войсках.
– Я же говорил, что мы оказались не на той стороне, – раздался где-то сзади голос Олега.
Я попытался повернуться, но вдруг оказался в первом ряду, совсем близко от худого в непривычной военной форме человека. Несмотря на то, что владелец пытался содержать ее в порядке, в отличие от основной массы народа находящегося в долине, она настолько пропиталась пылью, что настоящего цвета было не определить. Но раздутые галифе и монокль со стеком, который то и дело взлетал вверх, чтобы стукнуть по стоптанному сапогу, давало основание предполагать, что это чудо появилось откуда-то из времен первой мировой войны.
Он злобно щурился, каждый раз когда из рядов кто-нибудь выбирался на площадку перед строем. Наконец, когда наступила пауза, он орлом глянул через свой монокль на замерших солдат и резко спросил:
– Все?
Его металлический окрик больно резанул по ушам и заставил поверить в происходящее. Если раньше, несмотря на крупные и мелкие факты, я еще сомневался в окружающей меня реальности, то этот тип меня убедил. Он, вообще, умел убеждать, как и его помощники, в кожаных куртках и кожаных же кепках надвинутых на глаза. По его кивку они подскочили к несчастным и короткими ударами стали сбивать вышедших в пыль плаца. Что-то знакомое показалось мне в облике палачей, но я никак не мог на этом сосредоточиться. Кто-то невидимый, но с непреклонной волей, поворачивал мои глаза на безвольные тела, еле шевелящиеся в пыли.
Когда экзекуция была закончена, палачи в коже стали пинками подымать жертв собственной честности. Они вяло вставали, с трудом удерживаясь на ногах, а потом унылой сонной толпой побрели вдоль вытянувшегося на многие километры строя. На плече каждого горела желтая звезда.
Свита худого исчезла также неожиданно, как и появилась, а мое зрение опять вернулось к норме. Впрочем, я успел увидеть на кожаных кепках знак, показавшийся мне знакомым – красный пятиугольник, рогами вверх. Но что он означает, понять было невозможно, из-за скрипучего и в то же время властного голоса, вонзающегося в меня подобно бору в больной зуб:
– …ни один предатель не заслуживает меньшей кары. Они будут скитаться по времени и пространству, так и не найдя нигде пристанища. Ни Мы ни Они не подпустят к себе этих прокаженных, а уже после Битвы они станут нашим самым лучшим лакомством за пиршественным столом…
Это было невыносимо. Хотелось кричать и, пожалуй, это было первое чувство, испытанное мной здесь. Не знаю, долго бы я еще смог выдержать пытку этим ненавистным фальцетом, если бы нарождающийся стон Иерихонской трубы, не заставил тело привычно вздрогнуть. Но звук оборвался на половине ноты, и этого оказалось достаточно, чтобы человеческое море колыхнулось в едином порыве и двинулось вперед. Меня несло вместе с ним, сжимая с боков, бросая из стороны в сторону, пока я не оказался в первом ряду, рвущемуся к другой толпе.
Кто были они, я рассмотреть не мог – пепел, скопившийся за тысячелетия, превращая воздух во взвесь – но я уже испытывал к ним ненависть. Они заставили участвовать меня в этом нелепом спектакле. Они превратили меня тупое животное, покорное команде. Они…
Я ненавидел их, не представляя даже, кем могут быть мои противники. Я орал также как и все остальные, и голос мой изрыгал проклятия. И тогда мне не казалось странным, почему вдруг я потерял былую безэмоциональность и превратился в беснующегося мерзавца. Но это было. Я орал, размахивал ржавой саблей, не представляя себе, как она очутилась в руке, и хотел крови.
Уже совсем немного оставалось до рва наполненного огнем, языки пламени которого при нашем приближении становились все меньше, пока окончательно не спрятались, а сам ров постепенно стягивал края, словно в кино, пущенном наоборот. Уже казалось, что остался последний рывок, как вдруг невидимая стена упруго откинула меня и всех остальных назад.
Она откинула первых, но сзади напирала огромная толпа, и через мгновение я слышал, как трещат мои кости. Их треск заполнил всю мою черепную коробку, он вливался через уши и шел изнутри. Но мои глаза были открыты. И видел врагов.
Они были разные. В длинных полосатых халатах и туниках, в белом исподнем, и рваной красноармейской форме, в черных рясах и серых ермолках. Они смотрели на нас, и в их глазах светилась ненависть…
Y
Пробуждение было мучительно и в то же время оно принесло невыразимое облегчение. Я не помнил, что было во сне, но смутно понимал, что, пусть даже такая мерзкая, явь все же лучше. Я открыл глаза и услышал почти испуганный голос моего постоянного собеседника:
– Наконец-то.
Я медленно сел и заметил старого иудея, склонившегося над огнем. Рядом сидел то самый немец с оторванным погоном и Олег. Они оба молча смотрели в огонь. Я тоже уставился на багровое пламя, испытывая от этого странное облегчение.
– Ваш друг и Руди еле вытащили вас от Барьера. Знаете, в первый день попасть в такой переплет… это надо быть евреем во многих поколениях. Вы случайно не еврей?
– Нет, – мне удалось даже пожать плечами, – я не еврей.
– Он – не еврей, – равнодушно сказал Олег и встал.
Я тоже попытался подняться, но Олег, чуть наклонив голову, проговорил:
– Сиди. Нам с тобой не по пути. Я всегда был “man of law”. И останусь им.
По идее я должен был обидеться, но на самом деле его слова проскользнули мимо меня, словно сообщение о плохой погоде. Я пожал плечами, на это уже хватало сил и ответил:
– Тебе не кажется, что ты слишком хорошо думаешь о себе? Или наоборот – плохо о других?
Я не дождался ответа, лишь короткого кивка, который неизвестно что мог означать. Потом он растворился в клочковатых сумерках, колыхавшихся на грани света костра и непроглядной ночи.
Я начал было подыматься, но был остановлен тихим и, каким-то печальным голосом старого еврея:
– Не надо. Он никуда не денется с этого поля, а свободу надо уважать, хотя бы в том количестве, которое нам отмеряно.
Мы помолчали, а потом он тихо, словно беседуя сам с собой сказал:
– Разве не печально, что мы не можем испытывать даже печаль.
– Здесь все такие … прибабахнутые? – выдавил я, чтобы не молчать, потому что впервые за все время пребывания здесь, мне показалось зловещим тупое безмолвие окутывающее долину.
– Вы имеете в виду, что люди не смеются, не плачут и похожи на равнодушную скотину? – Скучно спросил собеседник, и не дожидаясь подтверждения тут же ответил. – А что вы хотели от Ада? Чтобы люди, как на ваших картинках сидели в кипящих котлах и вопили от мучений? Знаете, наши хозяева для этого обладают слишком своеобразным юмором.
Мы все ждем. Ждем, когда же настанет Армагеддон. Поверьте, скоро и вы станете таким же. Даже Руди не выдержал. Некоторое время он еще называл меня “жидовской мордой” и отказывался поддерживать огонь, считая, что это дело низших рас. А теперь, так же как и я, садится дежурить у костра.
– А почему вы не стали таким, как остальные?
– Думаете так уж хорошо иметь много родственников, у которых хорошая память? – Еврей вздохнул и задумчиво потеребил пейсы. – Я не знаю, сколько я уже здесь нахожусь, но до сих пор иногда снится моя родня. Как будто она мне там не надоела.
Мы опять помолчали, а потом я спросил, только для того, чтобы поддержать беседу, хотя на самом деле это мне было безразлично:
– А как вас звать? А то как-то неудобно…
– Ой, а вам не все равно?
Я не ответил.
– Вот видите… – В голосе моего визави послышалось что-то похожее на огорчение. – Ложитесь-ка спать, а то после первого раза восстанавливаться бывает трудно.
И потом без всякой связи добавил:
– А вы заметили, что здесь на небе совсем не видно звезд…
YI
Разбудил нас опять глас Иерихона. На этот раз я уже вполне осознанно добрался до строя и занял привычное место. Как и вчера, мои глаза вдруг превратились в подобие перископа, и я непостижимым образом смог увидеть пространство перед строем.
На пустой площадке прохаживался наш командир, нервно постукивая стеком по запыленному сапогу. Сегодня в нем не было и тени щеголеватости, еще вчера явно заметной. Было видно, что он зол. Но мне, наверное, как и всем остальным, было плевать.
Тупое равнодушие надежно окутывало мой мозг, поэтому пока этот страшноватенький монстрик не открыл рот, я ничего больше не замечал, кроме мерно ходящего вверх-вниз стека. Лишь когда первые скрипучие слова прорезали воздух, я обратил внимание на бесформенную, скомканную кучу одежды, покрытую уже приличным слоем серого пепла:
– Солдаты, сегодня ночью свершилось великое предательство! Один из нас попытался растоптать наши идеалы. Он не захотел честно признаться в своей трусости. Он испугался кары, суровой, но справедливой. Вместо честного сердца солдата, у него оказалось трусливая душонка ночного вора. Под покровом ночи он решил перебраться к нашим врагам.
Но…
Тощий на секунду замер, набираясь торжественности, но у него это плохо получилось. Если на его лице еще отражались эмоции, то голос по-прежнему оставался пустым и скрипучим:
– Велико Око не дремлет. Оно дорожит своими солдатами и не допустит лжи среди братьев по оружию. Предатель был низвержен с Великой стены ограждающей поле Грядущей Битвы. И вот он перед вами. Сейчас он восстанет, чтобы последний раз взглянуть вам в глаза. В глаза тех, кого пытался предать…
Бесформенная куча зашевелилась и оказалась лежащим человеком, которого вдруг подкинуло в страшной корче, потом жутко выгнуло, словно с ним случился эпилептический припадок. Потом отпустило. Потом опять выгнуло. Еще раз, еще…
Если сначала, что-то вроде сочувствия у меня и промелькнуло, то затем стало скучно. К счастью, длилось это недолго, и вскоре трясущийся от боли человек встал на колени. Он немного так постоял, после чего стал медленно подниматься. И тут я, наконец, узнал Олега.
Он стоял и тускло смотрел на повернутые в его сторону лица. Хотя судороги уже отпустили, но непроизвольно сокращающиеся мускулы чуть подергивали его лицо. В нем трудно было узнать того парня, который готов был ввязаться в справедливую драку с любой толпой, невзирая на степень крутизны той, который прошел несколько непонятных войн и остался жив, который, сорвавшись по пьяни с катушек, разносил собственный охранный офис вдребезги. В этом трясущемся животном невозможно было разглядеть прежнего Олега. Стоявшее человеческое подобие не могло быть моим другом. Но это был именно он.
Откуда-то выбежали давешние кожаные молодчики и крепко схватили Олега за локти, словно он собирался сопротивляться, а наждачный голос уже гремел фальцетом над всей долиной:
– Он не достоин даже забвения, как те, кто ушел раньше. Нет, он будет наказан страшнее. Отныне и навсегда: он распадется на части своего безмерно ничтожного “Я”. В КАЖДОЙ ПЫЛИНКЕ, В КАЖДОМ АТОМЕ БУДЕТ ЧАСТИЧКА ЕГО ДУШИ. ОНИ БУДУТ СТРЕМИТЬСЯ ДРУГ К ДРУГУ. НО НИКОГОДА НЕ СМОГУТ ПОДОБРАТЬСЯ ДОСТАТОЧНО БЛИЗКО, ЧТОБЫ ВОССОЕДИНИТСЯ.
Худой махнул руками и …ничего не произошло. Только кожаные резво отскочили от Олега, точно от прокаженного.
Мертвая тишина накрыла поле с мертвецами. Казалось, даже ветер устрашился этого безмолвия и стлался, как испуганная кошка, по самой земле.
Что-то лопнуло внутри меня, и жаркая волна стыда и сочувствия забилась, не в силах пробить панцирь чужой воли, цепко сковавший мою телесную оболочку. Я мысленно рвался к Олегу, понимая, что опоздал, и в то же время бессмысленно таращился на стоявший передо мной манекен. В приступе внезапного озарения, я понял, что Олега внутри стоящего человека уже нет. А есть костюм, небрежно брошенный на стул после рабочего дня. И все же этот “костюм” когда-то был моим другом.
Я попытался шевельнуться, изнемогая от неожиданно сильных чувств, наконец, проснувшихся во мне. Главный экзекутор вздрогнул, повертел головой, точно кто-то рядом с ним испортил воздух, а он старается определить мерзавца по запаху. Потом неожиданно расслабился и даже слегка смягчил угловатое лицо. Он развернулся всем корпусом в мою сторону, а крошечный монокль пустил блик красновато-оранжевого солнца мне прямо в глаза.
Приятная истома неожиданно прокатилась по моему телу, закончившись привычным равнодушным отупением. И только некоторое время в мозгу крутилась странная мысль: “Это мой личный Ад…” Но она уже не мешала мне слышать, что говорил наш командир:
– …хорошее. Благодаря этому предателю, у нас появилась возможность выплеснуть хоть толику своей ярости на Врага.
Он еще что-то говорил, но я уже не слушал, а равнодушно смотрел, как кожанки короткими брезгливыми тычками провожают пустое тело подальше от нашего военизированного скопища. Затем, я также безразлично переместил взгляд на нашего худого предводителя, который, повернувшись спиной, отправился к невидимому барьеру, о который меня вчера размазала озверевшая толпа.
Он остановился на невидимой границе и призывно махнул рукой. С другой стороны огненного рва приблизился человек в кольчуге и островерхом шлеме. Они что-то довольно спокойно обсуждали, после чего пожали друг другу руки – я еще смутно удивился, куда же это делся барьер – и разошлись по своим позициям. Потом до меня донеся довольный голос командира, в котором даже исчезла толика привычного скрипа:
– Солдаты, у вас есть возможность, наконец, проявить свою ярость и смыть позор предательства в нашем стане. Шестьдесят шесть добровольцев выйдут против девяти вражеских семерок. Я не хочу отбирать лучших, пусть выйдут те, в ком ненависть к врагу и ожидание битвы переполнило чашу терпения.
Неожиданно ко мне вернулось нормальное зрение, и я вновь оказался зажат между старым евреем и бывшим немецким офицером, которые точно очнувшись от сна, слегка зашевелились. Но я не успел осознать перемены, как толпа качнувшись вынесла меня на шаг вперед. И тут же я услышал привычный голос:
– Я знал, что все вы рветесь в бой. Но для меня, как для Тех, не стоит проблема выбора, вы это знаете.
На мгновение я опять обрел панорамное зрение, и увидел, как услужливые кожанки притащили сгусток темноты, который тут же был наброшен на глаза. В руках у нашего предводителя оказалось сверкающее копье, которое невообразимо быстро стало извиваться в его руке. На мгновение мне показалось, что грудь моя разорвется от невыносимой боли, и вот я уже стою перед строем, а справа тяжело дышит мой сосед-немец. Его глаза, пустые серые стекляшки, вдруг приобрели водянистую глубину, в них мелькнула какая-то осмысленность. Он встряхнулся, подымая свою тяжелую железяку и запел. Мотив мне показался ужасно знакомым, но я никак не мог вспомнить, где я его мог слышать. Но слова были немецкие.
– О, господи, – невольно вырвалось у меня, когда я глянул на остальных, застигнутых таким же внезапным возбуждением.
– А что вы думаете, так уж хорошо ждать? – Раздался рядом испуганный голос старого еврея, который несмотря на дрожащий голос, аж притопывал от нетерпения, крепко сжимая в руках нож с длинным загнутым клинком.
– И вы здесь? – Поразился я, еще больше удивляясь возможности удивляться.
Ответа я не услышал, потому что короткая команда заглушила все. Неведомая сила нас понесла вперед, туда, где навстречу вырастало пыльное облако. Это бежали наши враги. Мы сшиблись где-то на невидимой границе, разделявших два враждебных лагеря.
Внезапно, из растворенного в воздухе пепла, вынырнул здоровый бородатый детина со сверкающим мечом, который с тяжелым гудением шмеля понесся ко мне. Еле успев выставить, откуда-то взявшуюся сабельку, я отклонился в сторону. Наверное, это меня и спасло. Хоть и замедлив движение, меч не изменил траекторию и с тупым звуком чиркнул по земле на том месте, где я только что стоял. А сам я упал, не выдержав инерции удара. Детина еще раз взмахнул своим орудием убийства и неожиданно замер, так как под мышку ему вонзился загнутый клинок, судорожно сжимаемый моим разговорчивым соседом. Он тут же выдернул его обратно и кошкой отскочил вбок. С нечеловеческим ревом мужик развернулся к нему, совершенно не обращая внимания на кровавое пятно растекающееся по белоснежной, нетронутой пылью рубашке. Но тут в воздухе что-то хекнуло и тело бородатого неожиданно разделось на два красных обрубка. Тугие кровавые струи брызнули мне в лицо, а сзади в пыли мелькнула фигура немецкого офицера.
Это безумие продолжалось всего несколько мгновений, но этого хватило, чтобы во мне родилось два совершенно самостоятельных человека. Один ужасался бессмысленной бойне, а второй – стремился оказаться на правой стороне. И он был уверен, что она в стане его нынешних противников.
На мгновение второй оказался сильнее, и я, вскочив, бросился в самую гущу боя, размахивая своей сабелькой, как детским прутиком, которым сшибают крапивные головки. Передо мной возникла фигура моего пейсатого приятеля, который опустив нож к низу, кружился вокруг сошедшихся бойцов. Одного я узнал – это был немец Руди. Он с тяжелым хрипом бросал и бросал свою железную оглоблю на верткую фигуру в сверкающих доспехах и странном шлеме, обмотанным куском белой материи. А та каждый раз ускользала из под ударов и пыталась достать немца изящным загнутым мечом.
Не особо раздумывая, зная только, что не хочу быть среди тех, кто убил моего друга, я наискось рубанул изготовившегося к броску еврея, и услышал нечеловеческий рев, на мгновение заглушивший шум яростной рубки. Развернув голову, увидел несущегося на меня с поднятым мечом Руди. Он уже почти добрался на расстояние удара, как сверкнула блестящая молния и его голова, легко отделившись от тела, улетела в клубящуюся от взбитой пыли воздушную кашу, где метались десятки фигур. Передо мной возник блестящий доспех и венчавшая его голова со смуглой чернобородой физиономией. Противник Руди приложил руку к сердцу и тут же исчез в пыльном облаке, окутывающем поле боя.
– Таки, я был прав. Вас перепутали адресом, – вдруг раздался тихий голос моего бывшего соседа по костру. – А, может, и не перепутали…
Старый еврей как-то умиротворенно смотрел на меня, хотя песок вокруг него уже был покрыт красной коркой. Я бросился к нему, а он лишь чуть заметно покачал головой.
– Не надо сожалений, молодой человек, – голос его становился все слабее. – Вы поступили так, как подсказало вам ваше сердце и ваш Бог. А мне, так будет лучше. Поверьте. Нет ничего хуже ждать и бояться драки, которая, может быть, никогда не состоится.
Я схватил его за руку, чувствуя, как жуткий, отчаянный вопль рвется из горла.
– А зовут меня Мойша Исхцкак, хотя всю жизнь меня называли просто дядя Миша…
Его голос совсем терялся в стихающем шуме схватки. Я уже не слышал его. Да это было и не нужно. Я просто держался за его холодеющую руку и все понимал без слов. Когда он перестал говорить, я поднялся и пошел. Подальше от того места, где бывшие люди бились за право окончательно умереть. И я совсем не был уверен, что здесь есть правая сторона…
Я опять стою у окна, пытаясь разглядеть, что происходит за пределами моей клетки. Кажется, дождь слегка притих, отчего стела снова приобрели некоторую прозрачность. По крайней мере я уже различаю мокрые клены у ворот и одиноких прохожих, смешно прыгающих между луж. Но я не смеюсь.
Я почему-то уверен, что все должно произойти здесь, и уже несколько часов караулю у окна. Дежурная сестричка мне уже несколько раз напоминала, что если я хочу участвовать, то мне выдадут галоши, чтобы я мог добежать до хозяйственных построек. Галоши – это смешно, понимаю. Но я опять не смеюсь, а тупо стою у окна и чего-то жду.
Наверное, врач смог бы объяснить мое состояние. Он – умница, мой врач. Он читал Фрейда, Юнга и еще неизвестных мне светил психоанализа. Он бы мне сказал, что это просто замещение, подсознательный страх увидеть мертвое тело и бессознательная вина, за то что я остался жив. Он бы много привел звучных, но не до конца понятных ему самому терминов. И я бы с ним, как всегда, согласился. А потом бы опять пошел бы к этому окну.
Дело даже не в том, что я никак не могу свыкнуться с тем, что Олег умер на операционном столе, не приходя в сознание. Я знаю, что это не так: его пустое тело бродит где-то в огромной, пропахшей чадным дымом костров долине, а сущность распылена в каждом атоме всех сущих миров. Возможно сейчас, я ненароком смахнул краем пижамы одну пылинку, в которой заперта микроскопическая часть моего друга, которая рвется соединится с другими и не может. Вот это по-настоящему может принести боль. Но я прячусь от такой мысли в другой действительности и возвращаюсь оттуда другим человеком.
И все же я стою у окна по иной причине. Я пытаюсь склеить ускользающие реальности, чтобы… Я не могу сформулировать, зачем это надо сделать. Ведь я уже убедился, что многомерность удобна и практична. Но в ней есть что-то нечеловеческое. И пока она существует, я не могу оплакать друга, я не могу… Я ничего не могу.
Поэтому я курю четвертую сигарету подряд и смотрю в окно, где опять расходившийся дождь покрыл жирными пузырями лужи. Некстати вспоминаю, что это к долгим дождям. На секунду поворачиваюсь на зов медсестры, а обернувшись вновь ничего не вижу сквозь растекшееся дождевыми струями стекло. Только смутное красное пятно, которое дергается, подпрыгивает и спешит за пределы видимости. По привычке к определенности представляю девушку в коротком красном плаще с зонтиком в руках, спешащую к кому-то на свидание. И понимаю, что это реальность. Даже если я все придумал – это реальность.
Но что такое реальность?
Май,1999 г.
Василий Денисенко
Родился в 1967 году в захолустной деревеньке Псковской области. С детства приобщался к культуре соседней Прибалтики через шоп-туры по продуктовым магазинам. По достижении 18 лет поступил в Ленинградский Государственный университет на факультет журналистики. Однако насладиться учебой не смог, т.к. через год был отправлен в Вооруженные Силы, откуда вернулся с жаждой самостоятельной жизни. Через полтора года жажда была полностью удовлетворена. Перевёлся на заочный, уехал в Мурманск крутить хвосты селедке, а также познавать жизнь через призму областной прессы. Где-то году в 1996 осознал, что призма перестала быть разноцветной, а потому ушел с головой в PR.