308 Views
Неподражаемый стиль Александра Руденко трудно определить однозначно как прозаический. Язык его близок к поэзии не столько благодаря рифмам, сколько в силу собственной музыкальности, поэтому рассказ «Начальник пения» так гармоничен. В нем есть звуковая и смысловая отточенность фраз и слов — порой кажется, что читаешь стихи, и было бы совершенно естественно положить их на музыку (но, конечно, не на трели мальчика, играющего на дудке). Словообразовательные эксперименты Руденко («мальцепальцы», «всешкольный», «замушенный», «звукоизжога») — творчество профессионального лингвиста, чувствующего смыслы настолько, что становится возможным открытие и создание нового содержания языковой единицы — путем игры с морфемами, составными частями слова. Необычайно ярки персонажи (учитель пения, мама мальчика, физрук, завуч, военрук): их гротескное изображение обнажает абсурд банальной обстановки школьного педсовета, — но как правдоподобен этот абсурд! Воистину: в преувеличенной глупости заметнее драгоценные крупицы мудрости. Очень удачно окончание рассказа — своим неожиданным поворотом смысла: то, что в другом случае было бы пессимистично, здесь веселит и обнадеживает — во-первых, радует мастерство автора, а во-вторых, становится понятно, что в школе всегда будет над чем и над кем посмеяться.
Ольга Наумова
1.
Солнце валило карминовым светом, и по уши в нём стоял, дул в дуду мальчик, пускал слюни в её полую душу, в паузах — выбрызгивал: весь совер-шенно красный от изоконных лучей, натуги, и желания попасть на конкурс дудцов.
Фуцыгин не без отвращения внимал.
Обработанный полым деревом и мальцепальцами воздух, акробатом постылой мелодии больно мучил батут его мозга, трепыхался под куполом черепа не усваиваясь — звукоизжога.
Внешним миром отвлечься не вышло — запотевшее окно уподобилось сырой фотографии, на которой исчерпался фиксажный раствор: изображение почти почернело, и только тёмные силуэты ветвей выделялись на нём чудовищными, потусторонними венами, которые, казалось, хищно, в такт музыке, пульсировали.
Фуцыгин с тоскою думал о пути домой, до рези в животе боялся этого дела, стыдился этой извращенной опаски, мучился то ею, то тем, предстоявшим, что её вызывало.
Мальчик завершил очередную композицию и жалобно, словно лягушонок с мозолистой длани поймавшего, пучился глазками, слюнявыми губками в сторону дяденьки, в сторону Фуцыгина, — что же он решит? “Еще,” — распорядился Фуцыгин и мальчик, аккуратно сбросив задутое слюнство, сомкнул на конце дудочки губы, и замученно дунул, исполняя какое-то попурри. Дудец уж стоял в полумраке и его ненамеренные-в-такт покачивания головой, неприятные для раздраженного личным вопросом Фуцыгина, выглядели теперь завуалировано, даже темно-ватно, плюшево, словно брачные игрища крабов, сквозь дым горящей покрышки. Ужасающий этот вот запах, вдруг неярко, но бешено вспомнился, и Фуцыгин, как вздёрнутый, прянул, и рывком — стола ящик с бумагами: не сюда, а второй — ноты, третий — карандашики, ручки и ластики, камертон, два фломастера, струны — всё смешалось в блевоте Фуцыгина. Мальчик так перепугано дунул, что висевший портрет теоретика музыкальных наук вдруг не выдержал, и проклюнул стекло запыленное и замушенное, чтобы — хрусть! — как цыплёнок наружу, и учить ремеслу извлечения гармоничных приученных звуков из различных на то инструментов.
— Да, на конкурс, — отмахнулся от мальчика, вытерся. Мальчик скоренько к маменьке, ждущей в коридоре признанья всешкольного, а за-тем всерайонного, далее… А Фуцыгин враз понял отчётливо — начинается путь через школу, через дебри вчерашних свидетелей, очевидцев его унижения.
Началось вчера с каждому-рюмочку, постепенно раздулось в симфонию, что взлетела на топ хит-парада с моментальностью ртути подмышкою, умирающего от горячки. Закружила Фуцыгина музыка, уронила на пол отциклеванный, уронила в глазах педсостава и отличников певших на празднестве, активистов всех, пивших на равных, лаборантки по имени Неля. И плеснуло симфонией в ноги, залило ею доски паркета, разлетелись кровавые нотки и осели на стенах и юбках — это вам не баян и не дудка, и ничто так не выдаст накалы и изгибы её (увертюры) завихрения, блики, прорывы всех слоёв этих жестких полипов, осадивших сознание масс своей мертвой бездушной блокадой.
Мама мальчика смотрит болезненно — он уже ей успел рассказать. “Я вам так благодарна…”. “Да, не за что. Он прекрасно играет в дуду… на дуде. Поверьте, меня стошнило не потому… Иные причины… Слаб здоровьем”. “Ка-ак! — словно ей надавали пощёчин незлобивые с виду вьетнамцы, — Вы блевали, когда мой малыш… Вы… Подонок! Я это так не оставлю! Какой ужас! Называть себя педагогом и блевать под дудку подростка! Вы нарушили психику мальчика! Вас за это… А что у вас с носом? Он похож на упавший томат. Вам расквасили нос в пьяной драке? А не вы ли вчера долго выли, прям у нас под окном, и кричали, что, мол, напрочь запутались в шнитках!?”
Тут на крик прибежало два физика, военрук, практикантка, электрик, три учащихся класса седьмого, ученица десятого, завуч, лаборантка по имени Неля, активист, вчера пивший на равных и его малолетка-подруга, из соседней, враждующей школы.
— В чем тут дело, Аркадий Филиппович, — обратилась к Фуцыгину завуч Александра Ананьевна Коброва.
— Я скажу, — мама мальчика крикнула, — этот…— Жест на Фуцыгина, — …этот… он рыгает под дудку подростка. Педагог — это светлое звание. Омрачать органическим выбросом имена Сухомлинского, прочие…
— Это гадко, как прелые прелести, отвратительно, каверзно очень! — рифманул ей в отместку Фуцыгин.
Активист, вчера пивший на равных, оглущающе громко хихикнул, а подружка его, малолетка, из соседней враждующей школы, заявила: их препод по пению нихуя не бухает по праздникам, ограничиваясь лимонадом, пепси-колой, и прочей водичкой, зато выиграл зрелищный конкурс, записался на фирме грамзаписи и поехал с концертами в Турцию и какие-то там Эмираты.
Анатолий Васильевич Кацман, физик-лирик, профессор по оптике, кротощурясь — то — совотаращась, осмотрел пианиста Фуцыгина, дипломированного педагога, выпивающего сверхурочно из-за Нели, его лаборантки. “И напрасно он делает эдак, ведь она не дает педсоставу, персоналу и даже директору, — думал Кацман, — ни мне, ни Панкрату, ни Седову, ни Шуре-медбрату, ни заезжему с Киева лектору. Не дает физруку Конедробову, что вообще прям из области фэнтези, даже дура фригидная Коброва ощутила с ним полное экстази.”
Ученица десятого Танечка, некрасивая рыжая девочка, но ужасно прекрасная внутренне, вдруг расплакалась от ситуации, от крушения стереотипа, что Учитель звучит напрочь гордо, повальяжнее, чем Буревестник, Космонавт или, там, Капельмейстер (начиталась взахлеб всякой классики, превратилась, которая, в месиво в ее нежной неумной головке).
Панкрат Комов, второй из двух физиков, молодой, только-с-поезда, троечник Физтехнической госакадемии, облизал свои губы сверхтонкие, и обвел своим взглядом полсборища, и увидел он Нелю стоявшую, словно камень, смутивший И. Муромца иль другого какого былинного, но не менее сильного молодца.
Жадным взглядом рассматривал Нелю он, ее ноги хотелось раздвинуть, ее груди хотелось потрогать, а за шею куснуть очень ласково.
Но смотрела она на Фуцыгина и, казалось, сейчас она кинется, на него, чтобы корку позора, облупить с него — счистить и выбросить.
И тогда Панкрат сочно прокашлялся и сказал, обращаясь к сообществу:
— Все мы помним как товарищ Фуцыгин вчера напился. Как он себя вел. В жизни каждого человека…
— Помолчите, Комов! — прервала его завуч. — Обсудим все в моем кабинете. Учителя со мной. Остальные могут идти.
Потянулись цепочкою к завучу. Первой шла твердой поступью Коброва, военрук шел за нею не в ногу, оба физика шли рука об руку, практикантка и Неля несмело потянулись вослед остальным.
А Фуцыгин возьми и скажи:
— Ну ладно, вы там решайте, а я домой пойду. Мне плохо.
— Ты, Фуцык, не ерепенься! — строго сказал военрук. — Таким как ты в армии темную устраивают. Ты — пустое место. Понял?
И схватив Фуцыгина за руку, грубо потащил его в кабинет завуча.
2.
Завуч открыла кабинет — все вошли — Фуцыгин не вошел — его затолкали внутрь снаружи — втянули извне изнутри — усадили насильно на стул.
— Вчера и сегодня вы привселюдно опозорились и тем самым опозорили звание педагога, — сказала завуч.
— Мы не потерпим дальнейшего вашего присутствия в стенах нашей школы, — сказала завуч.
— Вас устроили в нашу школу по протекции уважаемого педагога Соловцева, — сказала завуч.
— Уважаемый педагог Соловцев — талантливый геометр, — сказала завуч.
— Геометрик, — поправил старший из физиков завуча.
— Геометрист, — поправил военрук старшего из физиков.
— Геометролог, — поправил военрука младший из физиков.
— Геометрщик, — безапелляционно сказала практикантка и вид при этом имела весьма спесивый.
Лаборантка Неля промолчала.
— Прекратите этот базар! — повысила голос завуч, свирепо глядя на лаборантку Нелю.
— Вы не на базаре, а в центре культуры! — не менее свирепо продолжала завуч, презрительно рассматривая лаборантку Нелю.
— Культурном центре, — поправил старший из физиков завуча.
— Эпицентре культуры, — поправил военрук старшего из физиков.
— Культурном секторе, — поправил младший из физиков военрука.
— А мне кажется культура не может быть в центре или не в центре — это завоевание всех народов и личное дело каждого. Культура не может быть в центре, слева или справа. Культура — антропоморфичное явление и не может быть сопряжено с неадекватной оценкой современности, — очень авторитетно заявила практикантка, и все посмотрели на нее с уважением.
— Я уверена, Зиночка, что вас выпустят с красным дипломом, — сказала завуч елейным голосом.
— Ах, какая вы умная девушка! Я не очень-то разбираюсь в гуманитарных науках, но уверен, что вы прославите филологию как науку, — сказал старший из физиков.
— Физикологию, — поправил его военрук.
— Милитаристику, — подколол военрука младший из физиков.
— Сопляк! Ты кого перекривляешь! Да сразу видно, что ты не служил! Да таким как ты в армии темную делают! — распалился военрук.
— Прекратите, наконец, ажиотаж! — воскликнула завуч.
— Мы отклонились от прежней темы занятий — воспитательной, — произнесла завуч.
— Наш педагог-сотрудник нарушил все мыслимые и немыслимые нюансы поведения, — строго сказала завуч.
— Я считаю, что он должен выступить, чтобы доказать наше к нему доверие, — продолжала завуч.
— И выступление это должно быть профессиональным, утверждающим право педагога преподавать пение в нашей школе, — продолжала завуч.
— Лишь высокий профессиональный уровень педагога поможет нам закрыть глаза на вопиющие нарушения в личной жизни педсостава и правил поведения в стенах нашей альма матер, — с вызовом сказала завуч, в упор глядя на Фуцыгина.
— Причем тут амальгаматор? — пробурчал в недоумении старший из физиков.
— Какой ещё авиатор? — пробормотал удивленный военрук.
— Да он вроде не аниматор. Вроде на пианине играет, — неуверенно сказал младший из физиков.
Завуч достала караоки, напоминающее микрофон, напоминающий вибратор. Вручила устройство Фуцыгину: пой!
— Что петь? — спросил Фуцыгин.
— Киркорова, — сказала завуч.
— Любэ, — сказал военрук.
— Шуфутинского, — сказал старший из физиков.
— Дэдэтэ, — сказал младший из физиков.
— Тату — сказала практикантка.
— Я не знаю всех этих дурацких песен! — воскликнул Фуцыгин. — Я — пианист, а не поп-певец! Пройдемте в актовый зал и я вам сыграю Таривердиева, ибо на большее того раздолбанного инструмента не хватит!
— Это тебя не хватит! — вспылил военрук, ибо как-то раз, по пьяни, втихомолку забравшись в актовый зал, пытался спилить штык-ножом несколько струн, чтобы чистить ими мелкокалиберные винтовки в школьном тире. — Ты кто здесь? Ты начальник пения! Вот и пой как профессионал! Пой ёкомбат! Ёкомбат — песня настоящих мужчин! А ты кто? Мужчина ты или нет? Сможешь ты своим пианином родину защитить? Да такое чморьё как ты я в каптерке костылем мочил! Пой, тебе говорят!
— Федор Иннокентьевич, остыньте, — посоветовала военруку завуч. — Видимо в программу музыкальных училищ не входят военные песни, что, конечно же, не красит нашу музицирующую интеллигенцию и не воспитывает в должной мере патриотизм работников музыкальной культуры.
— Во-первых, я с отличием окончил консерваторию… — начал было Фуцыгин, но завуч, не обратив на его реплику никакого внимания, продолжала:
— Однако меня совершенно возмущает тот факт, что выпускники музыкальных образовательных учреждений, совершенно не знакомы с талантливой современной лирикой таких великих певцов, как Филип Киркоров.
— Танюша, — обратилась завуч к практикантке. — Надеюсь в университетской программе уже изучается современная поэзия российской эстрады.
— Да! Мы, помню, учили песню Бернеса из кинофильма Здравствуйте, я ваша тетя, — звонко ответила практикантка.
— Девушка, эта песня на стихи шотландского поэта Бернса, — снисходительно поправил ее Фуцыгин, — а Марк Бернес…
— Да что вы понимаете в литературе! — разъяренно перебила его завуч. — Вы глупый и ничтожный алкоголик!
— Эрик Бернс — это психолог, — сказал младший из физиков.
— Типа Зигмунда Фрейда и Карлоса Кастанеды, — добавил он и гордо посмотрел на Нелю и Танюшу.
— Ах, — покраснела практикантка, — как почитать вашего Фрейда, так все мы извращенцы!
— Какая умная девушка! — в очередной раз восхитился старший из физиков.
— Она идет на красный диплом, — добавила завуч.
— Умничка, — прослезился старый солдат.
— Да прекратите, наконец, эту какофонию! — не выдержала Неля.
У всех вытянулись лица.
— Кака… чего? — спросил военрук.
— Да как вы смеете! — возмутился старший из физиков.
— Я даже во дворе с пацанами так не выражаюсь, — заявил младший из физиков.
— Это отвратительно! Это он вас такому научил? — указала завуч на Фуцыгина.
— Это неформатированная лексика! — воскликнула практикантка.
— Это есть такой филологический термин: неформатированная лексика, — объяснила она окружающим.
— Ах!
— Ох!
— Сю-сю-сю!
— Девушка! Неформатированной может быть дискета, а лексика… — начал было Фуцыгин, но сжатая в кулак военрука заехала ему в нос.
— Федор Иннокентьевич! — упрекнула его завуч.
— Я порешу это чмо, — прошипел военрук.
— Фуцыгин, пересядьте! Вы своей кровью испачкаете мой ковер! — спохватилась завуч.
— Теперь уж точно петь не будет! Шантра-па! — похвастался элементарным знанием французского младший из физиков.
— В общем, товарищи педагоги, все ясно, — взялась за подведение итогов завуч. — Мы все убедились насколько ничтожен уровень знаний и культуры, профессиональных амбиций и педагогического совершенства товарища Фуцыгина. Уместным будет вспомнить, что он, в свое время, отказался добровольно приобрести хозинвентарь в фонд культурно-оздоровительной программы по благоустройству тепличных помещений школы, дважды симулировал болезнь, чтобы не возить детей в трудовой лагерь культуры и отдыха, не сумел придумать адаптированное для восприятия детей музыкально-звуковое сопровождение к вечеру памяти Альфреда Шнитке, при детях проявлял сексуальную заинтересованность к лицу присутствующей здесь лаборантки противоположного пола, злоупотребил спиртными напитками и дружеским настроением окружающих на празднике посвященном Дню учителя, а сегодня блевал под дудку подростка, и еще множество мелких проступков за которые нормальному человеку должно быть стыдно. Я считаю, что его дальнейшее пребывание в нашем сплоченном коллективе органично развитых в интеллектуальном и социальном значении индивидуумов не только невозможно, но и является разлагающим устои веками формировавшейся педагогической мысли и методики воспитания подрастающего поколения. Но прежде, чем предложить меры воздействия и дальнейшего пресечения возможных безобразий товарища Фуцыгина, который, я уверена, покинув наш коллектив, непременно злоупотребит доверием администрации других школ, я хочу предоставить слово коллегам. Может быть кто-нибудь что-нибудь добавит в перечень несовместимых со званием педагога заслуг (в переносном смысле), товарища Фуцыгина.
— Да такое чмо я в армии портянками кормил! — брызгая слюной сообщил военрук.
— Федор Иннокентьевич! — урезонила отставника завуч.
— Я скажу, — срывающимся от волнения голосом, произнес старший из физиков.
— Когда я впервые увидел Фуцыгина, я сразу заподозрил неладное… — старший из физиков прокашлялся, но продолжать не стал.
Неловкая пауза затянулась ненадолго.
— Да у меня такие музыканты очко в сортире зубной щеткой драили! — снова возбудился военрук.
— Можно я скажу… — тихо произнесла Неля.
— Хватит! — резко сказала завуч. — Мы уже слышали! Это ж надо! Молодая девушка, окончили техникум! Работаете лаборанткой у выдающегося физика нашего района! Да что там района…
— Да мы таких красавиц всей ротой пердолили! — заорал вдруг военрук.
— Федор Иннокентьевич! — в шоке всплеснула руками завуч.
— Пердолили — лексически-допустимая эмоционально-окрашенная единица речи, — сообщила практикантка. — Её семантическая структура экстраполируется морфемой доля, то есть судьба, что и является квинтэссенцией семиотической парадигмы, обусловленной нагнетанием прерогативного эффекта, так называемого модус вивенди, свойственного скорее структуралистическим изысканиям герменевтической традиции, нежели этимологии воздействия школы потока сознания на лексикографию отвлеченных понятий хиазматической коррелляции проблемы отцов и детей, маленьких людей , а также извечных вопросов: кто виноват? что делать? кому на Руси жить хорошо? куда пойти, куда податься? кого найти, с кем поебаться?
— Девушка! Вы гений чистой интеллектуальной красоты! — воскликнул большой поклонник русской поэзии, военрук Федор Иннокентьевич Мартынов.
— Ах, какая вы умница! — восхищенно пролепетал старший из физиков.
— Вы затмили всех девушек в моих мечтах! — выдал младший из физиков.
— А я всегда говорила, — заметила завуч, — что молодежь нынче состоит не из одних лишь проституток, рок-музыкантов и наркоманов!
— А я еще в микроволновке разогревать умею, — скромно похвасталась практикантка.
— Вот! Вот православная хозяйственная душа женщины русского человека! — обнажил свою неожиданную религиозность военрук Мартынов.
— О, выходите за меня замуж! — пал на колени Комов, младший из физиков.
— Нет, не могу, — серьёзно сказала Танюша. — Мне еще нужно закончить университет, затем аспирантуру, потом получить второе высшее образование, защитить кандидатскую, потом докторскую, стать профессором и делать карьеру независимой молодой женщины.
— По моим стопам… По моим стопам… — прослезилась старая дева Коброва, завуч средней школы номер один.
Между тем Фуцыгин, о котором, казалось, все забыли, бочком-бочком, достиг двери, полуоткрыл ее и попытался мимикой лица выманить Нелю.
Неля откликнулась на его невербальный призыв и побежала к двери, но резвый военрук подставил ногу и она растянулась на полу, въехав головой под шкаф и застряв, причем короткий сарафанчик ее сильно задрался, обнажив нежно-упругие ягодицы и какие-то там намеки на нижнее белье.
— Срамота! — воскликнул военрук.
— Разврат! — завопила завуч.
— Стыд и срам! — поддержал их возгласом младший и физиков.
— Содом и Гоморра! — патетически пискнул непрокашлявшийся старший из физиков.
— Да там у неё и смотреть не на что… — вырвалось у практикантки.
Фуцыгин кинулся к Неле, чтобы прикрыть обнажение, но военрук поймал его, развернул лицом к себе и (сцепив руки за его спиной) с силой прижал к своей груди, таким образом, по прошествии некоторого времени, лишив Фуцыгина сознания.
Их тела остались живы, однако серое вещество мозга — у Нели — в результате удара головой о пол и шкаф, а у Аркадия Фуцыгина — из-за продолжительного кислородного голодания и нервного потрясения — перестало функционировать правильно.
Вот почему они-таки влились в дружный преподавательский коллектив и остались работать в школе.
Александр Руденко
Писатель, переводчик. Родился 30 мая 1974 года в городе Запорожье. Живёт там же. Пишет там же. Основные годы активности пришлись на 1993-2005 гг. "...и да простят меня так называемые "неподготовленные читатели" за "филологическую профдеформацию", проявляющуюся в моих текстах. Я не стараюсь потрафить массовым вкусам, или заработать на этом деле денег, или добиться дешевой скандальной популярности. Я пишу то и так, что и как хотел бы прочесть у других, но, по той или иной причине, у этих самых "других" не нахожу..."