503 Views
12 ЧАСОВ
Всюду – жертвы барометра. Не дожидаясь залпа,
царства рушатся сами; красное на исходе
мы все теперь за границей, и если завтра
война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте…
И. Б. (В разгар холодной войны)
Ровно в двенадцать часов пополудни
заячья крепость напоминает звуком о смерти,
стекло Эрмитажа дрожит, отголосок слышен на судне,
чья подобная нота небезопасна, в свете
последних событий я жду, что вот-вот там грянет,
ввиду смены власти, иль в честь жены капитана
крейсера – что предпочтительней, хотя у меня нет
причин не любить городскую охрану.
Серый цвет их шинелей уместен, сукно с фасадом
образует целое, я согласен. Согласен
видеть в этом руку судьбы и рядом
видеть два ноля, то есть цифру восемь
на боку, то есть бесконечность,
то есть непрерывность и беспрестанность,
полагаю, это не есть беспечность
здесь скорей хроническая усталость
В феврале проспекты трещат, крошатся
купола соборов, имея в виду, что гарда
драгоценней клинка и может статься
это все, что должно оставаться от града,
В месте с подъятой, вздернутой архитектурой
остываешь стремительнее, фотопленка канала
регистрирует облик деревьев, температуру
отклоняя, как поезда вокзалы,
здесь голос становится тише, мотивы мягче
кападастр шарфа на полутон возвышает
гласных точки-тире, и слово тает
разрушая и стройность, и смысл речи.
Вечер случается резко, ветер привычен
Именно здесь охота раздать винтовки
Пешеходам, приобретать соль, спички
Ввиду предстоящей бомбардировки.
Берет тепло дрожащих рук мой Черный Доктор.
Andante, извлекает звук точеный плектр.
И по-латыни позывной: Victor
И на ладони воспален вектор
Молитесь за меня в рупор.
На реверс “Requiem” Верди,
Поскольку я вошел в штопор,
что, вероятно, реверанс смерти
ОТХОД НА СЕВЕР (КРЫМ – ПЕТЕРБУРГ)
когда б я смог купить себе пальто,
я, верно, стал бы в нем ходить по пашне
и видеть как насыщенным бордо
пронзает осень фаллос телебашни.
и оплодотворяет небеса
все тем же вездесущим Морзе, птицы
adagio( скользят, закрыв глаза
и не рассчитывают возвратиться
1.
Закрыв собой топорный полуостров,
(где я топтал и не был рассечен)
от взоров пасынков Петра и Павла,
теперь сбежал, безмерно утончен,
единым для меня возможным
из четырех потенциальных для других,
реально не беспочвенным путем.
Единственным, как видишь, сухопутным,
(Пожалуй, не хожденью по воде
одна замена – проживанье на болотах)
на север. Где подгнившие леса
обтянуты вечноболотным тюлем,
и ограждают Монферрана, и других
от окружающей среды, от Петербурга,
от тех же пасынков и Павла, и Петра.
2.
Тем и простужен я, но всякий день
Короче предыдущего, а сутки
Как будто бы длинней, в лопатки дует;
Пронзительный сквозняк; мои глаза
ноябрь бинтует
Своим полусухим, колючим снегом.
который не отбрасывает тень
И оттого непредсказуем,
и хризантемы здесь растут в теплицах.
И, полагаю, в наших бледных лицах
вполне была б уместна бирюза,
но в здешнем освещении глаза
слезятся и порой приобретают
цвет двухвалентного железа т.е.
бутылочный. Что ж, эта новость
тебя едва смутит, если вообще достанет.
А, впрочем, было бы куда глядеть,
коль скоро близорукость превращает
любую дрянь Балтийского пейзажа
в холодную сырую акварель.
что скучно для меня и грустно
для Ангела пришпиленного к небу,
( уверен, Господи прости, в его руках
теперь не крест, но часть оконной рамы)
что вредно для его работы,
что, в свою очередь, опасно для меня
3.
Крести меня окном, вонзай в мой бок
стилеты сквозняка, под кожу
вводи декабрьский переменный ток
вверь глаз пейзажу,
и я увижу, что и полость небосвода,
и принцип Ж.Б.К. и Ж.Б.И.
Вмещает много меньше кислорода,
Чем каменные легкие твои
Грей в оркестровой яме легких хрип,
Это сродни колоратурному сопрано,
Он опорочил их сиднейский грипп
И выдавил из нас: Осанна!
Мы взяли этот город изнутри.
Ты центр, я окраины, где вьюга.
Короче, что не говори
мы вынуждены понимать друг друга.
Когда? Бог весть, должно быть в феврале
С нас станется и нас еще достанет.
Что-то несет по направляющим к земле,
Чтоб быть точней, к твоей, моей гортани.
Так ляг удобней вверх лицом, смелей
И медленно молчи в коробку неба.
Синкопа гильотины не страшней,
Чем блеск ножа перед раздачей хлеба…
4.
“Мы встретимся снова. Сменив все,
включая цвет глаз.
Я хочу сказать, что не стоит помнить мой адрес
– вырежет время, загонит в профиль, в фас
в какой-то иной, еще не известный абрис.
Город не то что бы плох, но едва ли в нем хватит надолго
Меня, я же принял с лихвой
Анемии, неврозов, простуды и, сбитый с толка,
я единственно, по недосмотру живой,
Сам себе сутенер потому-то карман и пуст
Оттого-то и сердце гремит как дрезина на рельсах.
Я сам себе доктор, в горле устойчивый вкус –
Эликсир Парацельса.
Между тем ночь стремиться в отрыв, в пароксизме азарта,
я напротив, упал – релаксирую в музыке сфер.
улыбнись мне окраиной рта
поднебесная марта,
я ведь твой рядовой bona fide, мой офицер.
Мне нет дела до тех, кто уже покорился весне,
здесь на раз остывает чай – глоток в полчаса.
вполоборота к обрыву, лицом к стене.
нас скоро кончат дружок, береги глаза”
Среди миров я пробовал стреляться,
соизмерял калибр с диаметром глазницы.
И два ноля Объединенных Наций
воспринимал как бесконечность (00) -Н.
Вводил в себя пароль взамен картечи,
накалывал на иглы свои плечи.
И, в сущности, подался недалече
Но, вместе с тем, не попадался в плен,
до нынешней поры. Теперь я свинчен
твоей архитектурой, схвачен
за кисть и в некотором роде обезличен,
ан не обеззаражен, entre nous,
стопой я еще здесь и эта частность
словам моим инкриминирует нечестность,
Но в том скорей усталость и беспечность:
мне больше не на что менять страну.
Сиречь, попав одной ногой в могилу,
субъект находит сходство пьедестала
с последней, и сия статичность, в целом
ему выходит боком, так и я,
твое лицо сравнив однажды с Брайлем,
нащупал: петли, штопор, камнем
с цепи сорвался и назвался груздем,
чтоб выпасть из постельного белья
в остывший, сучий, охреневший город,
где буду я разъединен мостом, распорот
стерильным шпилем, где за ворот,
по слухам, “крошится труха”,
где лик горгон перильных – самый честный,
где до седин живущий – случай частный,
там буду в снег спрессованный и пресный
внедрять подковы каблука…
…Среди миров не все должно быть пули дуры
В том более статистики, чем веры
Так с точки зренья шахматной фигуры
звук менее существенен, чем цвет.
Но более приемлем, чем границы
Доски, где не уединиться
Я спарываю петлю на петлице
И начинаю пачку сигарет.
Мир обветшал вдребезги за двадцать два
года, где мы кое-как поумнеть успели.
В итоге, утром проснувшись едва
тянешься к сигарете, оставшись в постели.
и в легких вода, бес толку лезть из кожи,
дабы согреться. Врешь себе, мол, привыкаешь.
В окно не взгляну, поскольку одно и то же,
впрочем, ты сам все прекрасно знаешь.
Видишь ли, я стал, склонен к такому сорту мировоззрений, чтоб, не разомкнув ресницы,
в следующий раз послать непременно к черту
всякого, кто предложит опять родиться
День миновал. Непринужденно. Напрочь.
В радиоточке Равель “Болеро” – дослушаю,
Чтобы придти в себя читаю на ночь
Учебник по ядерному оружию.
АНГЕЛУ С АЛЕКСАНДРОВСКОЙ КОЛОННЫ
Знал ли я, о тебе говоря: ” губернатор руин”, или просто трепался,
поводя языком по задроченной полости рта –
несущественно, в точке болот, где и я оказался
обездвижен разводом моста
Пусть бесполое небо твой профиль согнет облаками,
Пусть сквозняк поднебесной с косыми дождями в связи,
Этот город покорно лежит под твоими ногами,
Остывая костями в граните и Невской грязи.
Стой себе и коси мутным глазом на пресную сырость,
Подставляя крыла, словно жабры, осадкам и проч.
С твоей точки смотрения, три века, – пожалуй, не старость,
Плюс к полярному дню я приравнивал белую ночь
И теперь я брожу под крестом, и над ним пролетают
Чайки крестообразно, тает бомбардировщика след,
Есть ли кто над тобой, кроме птиц и пилота, не знаю,
Не уверен. В моем поле зрения нет.
Зима закончилась, но прежде чем весна
случится – будет безвременье
во всем Петровопавловом именьи,
северо-западном. О времена…
О нравы. О засада…
В тетради неба светит солнца ноль
И птицы мечутся над Петроградом,
и рыбы подо льдом глотают соль
залива. Взгляд, блуждающий по ветру,
и ритма недержанье в груди,
пародонтоз, непротивленье марту
я полностью успел приобрести
в приюте здешнем. Принимая климат,
где возгорание мостов исключено
ввиду разводов оных. Пью вино
на Финском, местного разлива…
Рассвет наступает в виде багровых пятен
за занавеской, затем поступает звук
звенящих трамваев; типа противоядия
кофе вливается в горло. Вокруг
закипает “проло” возня застенная,
в кране стонет Нева; комната ванная
наполняется дымом табачным, радио
“ш-ш-ш” говорит, в халате о
проистекшем сне, размышляя, я
бреюсь, в зеркало взгляд вперяя
…Рыба вверх подо льдом
смотрит холодным глазом.
Видит хребет над мостом
крана с выбитым позвонком…
М. Навинский
Финский залив слабеет, за то спасибо
календарю (прочие книги я сжег)
В городе типа: “пойди-утопись-дружок.”
Пахнет влажным железом и рыбой.
В пересеченье каналов и улиц
вышел я, из прохладного переулка
И слабым подобьем французской булки
насыщаю уток, на солнце жмурясь.
Рыба глядит из-под вымощенной, увы,
хилой броней, ледовитой еще Невы
Виктор Чиняев
Родился в 1978 г. в пгт Архара (Дальний Восток). В 1982 увезен родителями в ГДР. В 1987 вернулся в СССР, в Крым. Работал сторожем в детском саду, ресторане, лаборантом в кабинете физики, сборщиком на телезаводе, волонтером и лаборантом в археологических экспедициях, помощником каменщика, каменщиком, сборщиком мусора в исполкоме, лепщиком потолков в духовной семинарии, торговцем на овощном рынке, торговцем на авторынке, журналистом в рекламных изданиях, издателем желтой прессы и многое другое. С 2001 г. жил в Санкт-Петербурге, позднее в Рыбинске. В данный момент находится в Украине.