276 Views
окно в сад (вечером снова закрывая книгу)
на столе между желтых страниц засыпала джульетта
псевдосмертью ее наполнялась веранды прохлада
дальше книгу закрою, ведь все мы читали об этом…
просто лето кончалось, тайком удирая из сада…
просто сад, наливаясь румянцем и сочностью яблок
и краснея вишневой зарею – неловкий любовник – ,
вспоминал мои пальцы на тонкости книжных закладок,
отмечающих место, где я вдруг захлопнула томик…
просто томик-потрепыш шершавой страничною рванью
снова стерпит судьбу по-шекспировски тихо-тихо…
всем мы знаем, джульетта умрет и растает в тумане
столько раз, сколько будет прочитана вечная книга
мы шли, безродные ослы
мы шли, безродные ослы,
и волокли тюки, узлы –
какой-то грязный нищий скарб
под скрип колес уставших арб
и за горой была гора,
и кнут для живости бедра –
под тусклый свет недобрых глаз
они подстегивали нас
и за поселком был овраг:
давай, вперед тупой ишак!
мы упирались как могли,
нагнувши шеи до земли
и за дорогой новый путь,
погонщик, дай нам отдохнуть!
и он, убавив шаг и пыл,
нас на мгновенье отпустил…
за тем, кто…
а я, больная собачонка, поползла б
последней силою за тем, кто приголубит.
быть может, он меня совсем не любит,
по крайней мере не желает зла.
он в полдень на скамейку отдохнуть
присел бы, рядом – я без страха,
и думали бы все, что я – собака,
его собака, просто грязная чуть-чуть.
так день пройдет, и в переулке темном
мы с ним расстанемся, и я вильну хвостом.
он, может, вспомнит обо мне потом,
уж я о нем (по крайней мере) вспомню
фригийский колпак (звездопад для марианны)
французской революции
посвящаю
“в небе полночном отчаянный лучник
стрелами звезды метит во тьму,
я же словлю ту, которая лучше,
и в кулаке ее крепко сожму:
стелятся звезды – лицами в землю -,
в росах июльских гибнут, остыв,
я же их робких таких не приемлю,
я – за сиянье очей золотых…
пусть через силу и пусть через волю,
но догореть, догорая… не вдруг…
что ж, остальные, себя обезболив,
падают в мир неподставленных рук…
мне бы глотнуть непопутного ветра
с лучшей звездою, зажатой в кулак,
и элегантную шляпу из фетра
вновь поменять на фригийский колпак…”
так и стояла в ночи марианна,
то ли задумчива, то ли грустна…
что бередить отболевшие раны,
если давно отгремела война?…
дом
наш дом в глуши – он пуст и темен
и плесень проступает между бревен
как между ребер чахлая тоска
когда, зажаты в будничных тисках,
сюда мы все же выбраться спешим…
наш дом…кем до сих пор храним,
что по сей день не скрипнет дверью,
не лязгнет стеклами окон,
и мышь, бегущая в преддверье
появленья нашего вдогон
своим бездомным серым братьям,
и лишней корки не прихватит
из полусгнившего буфета…
но, а пока хозяев нету,
резвится в охладевшей кухне –
что поле ей, когда морозы стукнут…
наш дом… я так хочу разжечь
поленьев пару, чтоб трещала печь,
и чтоб по жилам комнат растеклось тепло…
поехали, любимый, на село…
отдыхает милый, утомившись за день…
отдыхает милый, утомившись за день
выйду в сад под тени серые олив:
у меня сегодня снова сон украден –
снова пьют цыгане, слушая прилив
снова звук гитары шлейфом андалузским
на прохладу ночи ляжет, дребезжа,
и гитаны стройной в разноцветной блузке
в звездные глубины полетит душа
как поет девица, ясности и хмеля,
строгости и неги нацепив колец…!
их перебирая, на всю ночь осмелясь,
с ней уйдет, обнявшись, по песку юнец
письма к кайнозою
1.
мой кайнозой,
я выдыхаю магму
из знойных недр измученного тела.
так кто ты?
ящер или мамонт?
я утвердилась в том,
что не хотела
тебя испытывать на прочность…
оставь, уйми свою порочность –
я припаду к твоим стопам.
не убегай – я здесь, ты там.
2.
мой кайнозой,
сегодня девять пятниц
с тех пор прошло,
как мы с тобой расстались.
в моем быту сплошные перекосы.
а за окном зачем-то стонет осень.
мой друг, нарушив твой запрет,
пишу тебе. строчу. возврата нет.
3.
мой кайнозой,
пишу, измерив годы,
я родила,
прошли удачно роды
мое дитя –
особенной породы.
он заполняет дыры и пустоты,
что просверлил во мне,
мой милый друг,
он освящает мой досуг
и глаз мой радует безмерно.
зачем пишу? грущу, наверно…
4.
мой замурованный в прошлое сон,
я проиграла корону и трон
в карты. так стыдно. пишу со слезой.
слеза в рукаве и в руке, кайнозой.
слеза на бумаге, слеза на губе,
слеза в клюве птицы, что мчится к тебе.
на солнечном конусе тоже слеза,
устала дождем к блеклым травам сползать.
5.
далекий друг,
я избегаю этих окон,
в которые смотрю, но звезд не вижу
кручу в руках твой темный гладкий локон
но, ты по-прежнему, не дальше и не ближе.
все, как всегда, тоска тоскою гложет,
над грустью грусть свисает с потолка
а ты к нам не добрее и не строже,
и снова нежности строчит моя рука…
6.
ты предатель! предатель! предатель!
я ждала твоих писем напрасно,
за неделю надежду утратив.
так услышь в этот день гневный глас мой!
он несется в дождливые дали,
он пророчит туманные зимы…
впрочем, что я… мы оба устали…
да, зачем я… мы несовместимы…
умолкаю, но жажду ответа,
переписки обрывом задета…
7.
кайнозой, я безумно устала,
я как будто ищу тебя вечно.
по ночам, по безумным вокзалам,
промежуточным или конечным,
на парадных и будничных крышах,
по музеям и стадионам,
на скамейках, в аллеях остывших,
по подъездам, конторам казенным.
я ищу, и не знаю, найду ли.
ах, как хочется ласки в июле…
8.
мой чумной кайнозой,
у меня все в порядке.
извини, что пишу
на листке из тетрадки –
у меня не нашлось
поприличней бумаги.
как я выгляжу?
чем-то чуть лучше дворняги?
у меня слишком трудный натянутый график –
то не я, а усталость глядит с фотографий.
то не я… то абрисы чужой оболочки.
я устала писать. десять лет и три точки.
9.
мой кайнозой,
испепелив себя наивной ложью,
я прекращаю муку переписки.
казалось, я пишу – ты близко,
но дальше, чем ты есть, ты быть не можешь
акваимя
скажи мне, в тайну меня поверенный,
когда под увядшим знакомым деревом,
от дождя укрываясь, ты вдруг обнаружишь
забытую мною когда-то игрушку –
быть может, мохнатую белку
или того бежевого, помнишь, кота,
которого почему-то назвали снипом –
ты вспомнишь те дни, когда я болела гриппом,
когда я болела тобою и не хотела таблеток,
когда на мокрых после дождя парапетах
железных я хрупкое имя писала твое…
акваимя…
аквалюбовью исписанные тропки перил…
ты вспомнишь – ты мне тогда говорил,
простывая под мокрым запруженным небом,
что любишь?..
а я отвечала разводами водяными,
седыми
и делала с тщательной нежностью слепок
с губ…
твоих…
на недобрую память…
на недоброе это наследство
все
помнить,
все видеть, как раньше,
но только сквозь дождевую завесу
и помесь
противоядия с уксусным привкусом леса
и имени, растекающегося по телу…
кустодиев. “смерть любви” 2002 (ненаписанная)
полная жизни и полная телом купчиха,
пьющая чай на балконе, румяная,
к которой ластится нежный кот,
вызвала у него прямо противоположное
чувство… наверное, безысходности…
и он зарекся ходить по картинным галереям…
ты умрешь, что бы там ни писал на полотнах кустодиев…
он – останется. чужд всему миру. печален и строг.
и змеей проползет пустота поминальной мелодии
под, пощады не знающий, нервный бродяжий смычок.
он останется… белым пятном над скрещением сумерек…
от погасшей свечи уплывающий вниз парафин…
он один… ты и те, что с тобой одноврeменно умерли,
вразнобой закричат с ненаписанных не-до-картин
в глубину его скорбно гнетущей неубранной комнаты,
в приоткрывшийся ветром, хранящий обрывки конверт…
он, услышав твой крик, пожелает сознаньем расколотым
смерти чувств, на которых, как водится, держится свет –
смерть любви! да очистятся ложа от страждущих,
от больных чьим-то телом, безвольно дарующим жизнь,
от улегшихся шрамом – неровной ложбинкой овражьею –
на внезапной открытости судеб, что недосбылись!
а скрипач? доиграв неоплатный монетою реквием,
инструмент замолчавший уложит в потертый футляр…
с потолка упадет целый мир паутинною сеткою,
окунув в своей тонкости животрепещущий дар
лютики (уходящая)
я хмелею, мои золотые бесстыжие лютики,
раскрывавшие рты в поцелуе, дарующем нёбо,
под увядший растертый аккорд между кистью и лютнею,
выпивая нектар, заключенный в бутылочку-глобус…
я люблю вас, мгновенья мои, желтогла… желторотые,
за бессонные ночи в полях у мельчающей плоти
заозерных зарниц, зазеркаленных за поворотами
моих взглядов, измученных тем, как вы громко цветёте
мои лютики сонные, я целовала желтки лепестковые,
над обрывом, шептала и эха боялась – валера…
вы простите меня, и влюбленную и бестолковую,
увядайте и сыпьте словами прощанья и веры…
собачий блюз
он доиграл собачий блюз,
и день истек закатной кровью…
поник, подумал: “не люблю
цветов и снов у изголовья…
когда меня положат спать,
мне время поспешит на помощь,
и вся скорбящая толпа
на цыпочках исчезнет в полночь
и только ты и суть огни –
глаза с зеленой поволокой…
я не хранил – не хорони,
того, кто был с тобой жестоким
и слез твоих, и слов капель
во мне родят иные жизни,
я не хотел – и не успел
заполнить чрева тусклых ризниц
твоих…теперь – не хорони
меня… оставь как есть бродягу
я без тебя, как без брони,
под душный слой земли не лягу…”
собачий блюз, собачий вальс…
он доиграл, а в ней звучала
любовь, что вновь не удалась,
любовь, дающая начало…
собачье счастье
а собаке за счастье – сорваться, облаять прошмыгивающее авто
а собаке за радость к хозяйской ноге прислонить свои впалые бедра
поваляться в траве, понаплющить спиной и обресть новых блох
и собаке нетрудно быть в тонусе по утрам и действительно бодрой
ведь не знает она, солнцу первого августа брюхо подставив лениво,
как подушечки лап от снегов, ото льда промерзают зимою насквозь
да к тому же, исполнится год – и хозяин посадит ее на привязь…
а пока, веселится собака, кружится, пытаясь себя укусить за хвост
ожидай
ожидай, я приду через узкий тоннель дымохода,
через поры стенные из роз на обоях к тебе просочусь
я из сказок о феях и шествии нового года,
я с открыток, у бледных людей вызывающих грусть…
впереди у нас вечность с сиреневым шлейфом кометы,
винопитие… с каждым глотком нарастающий хмель…
я из книжек “про все”, ни на что не дающих ответов,
я из той стороны, где с земли вырастает метель…
ожидай – не придти не смогу, не смогу не ворваться
пробуждающим ветром в окно твоих медленных дней…
я из сотни английских туманов и маленьких франций,
и, к тебе на колени спустившись из вира небесных огней,
обовью твою шею руками, а пальцы – в чернилах,
я так долго писала вслепую к тебе, мой непознанный май…
никогда не сумеешь понять, так откуда же я появилась
ты не думай об этом, а просто сильней обнимай…
пусть я умру
пусть я умру…
и пусть надгробием мне станет блеклый воздух,
и пар из уст твоих сходящий днем морозным,
немного добрым сном согретых капель,
и снег сквозной , что не по мне нападал…
пусть я умру…
с тех пор мне будет чужд и недоступен
пришедший день, стучащий в желтый бубен
вопроса твоего последний мост небрежный:
– ты там ли вспомнишь обо мне?
– конечно!…
пусть я умру –
на стебле сломанном потухший вздох цветковый
и пусть последняя моя из остановок
продлится незамеченным мгновеньем
пусть в почву холодом уйду осенним…
пусть я уйду, умру я пусть!
я выучила жизнь наизусть
так хорошо, что там, в кругу сансары,
я снова повторю и повторюсь…
в уголке
под веком таяла душа моя
какая-то чужая, незнакомая
прерывисто стекала по щеке
колени стиснув, я сидела в уголке,
не зажигая свет и не задернув штор…
в окно луна смотрела на позор,
мой мокрый маленький позор,
в упор…
что слезы есть? какой мне в них резон?
он улетел…летательный сезон
я в уголке, мои колени всмятку
он в облаках…ему посадки мягкой
я в уголке,
в руках сжимаю стены
он в рюкзаке
увозит край вселенной
он улетел…я тоже улетала,
впивалась в муть чужих аэропортов…
я в уголке к себе испытываю жалость,
к нему и к небесам второго сорта…
ему летать
мне уголок под стать
мечтать,
что сорок лет пройдет,
и я усядусь в тот же самолет,
а кто-то жадно в мрачном уголке
сожмет мой запах в согнутой руке…
Елена Гончарова
Родилась 27 мая 1976 года в Минске. После средней школы поступила в Минский Городской Лингвистический Университет на факультет испанского языка. В данный момент — переводчик с английского и испанского. Любит латиноамериканскую литературу, музыку, особенно регги. Чтобы не путаться с тёзками-однофамилицами, публиковалась под псевдонимом Guava Jelly.