203 Views
По теплым тропинкам стучат, как сандалии,
Яблоки. Сад очерчен (но прорисован – едва ли).
Яблоки, прячась в траве розоватыми пятнами,
Глядят снизу вверх пронзительно детскими пятками.
Яблоки – это когда август падает шалью на плечи.
Август – это когда мед признаний уже не лечит.
Каждое дерево яблоки вниз провожает
Взглядом. Сад ужасает грядущий сбор урожая:
Сапоги, трактора, люди, гомон и ящики…
Солнечный свет золотится розовым на щеке…
Август – это когда откровения возят на мельницу.
Мельница – это когда август в яблочный сон перемелется…
Что останется нам, провожающим взглядом рассветы,
Замирающим вслед уходящему в утро дождю
И гадающим путь по следам проскользнувшей кометы,
Повинуясь веленью небес, как слепому вождю? –
Собирать лепестки от потраченных солнцем бутонов
И сложить высыхать под увядшей листвою стихов,
Чтоб средь зимней тоски, под протяжные вьюжные стоны
Доставать и вдыхать запах ветреных летних духов,
Где смешались полынь, капля мёда и дёготь колёсный,
Где лимонное солнце кладет колею наугад,
Где шальная теплынь топит в мягкой пыли отголоски
Босоногих детей, убегающих прямо в закат.
Я тебя не спасу – прокаженных не лечат словами.
Ты уже чертишь круг, за который мне точно нельзя.
Мне осталось бродить с нерасчесанными волосами
Вдоль границы его, как по осыпи мира, скользя.
И, наверно, ты прав: в одиночку сносить пораженье –
Это выбор того, чьи мгновенья почти сочтены.
И ты прячешь лицо, но я вижу твое отраженье
В сером треснувшем зеркале у изголовья стены.
Лишь два слова на “о” – одиночество и отрешенье
В словаре, на страницах которого ищешь ответ…
К преждевременным вдовам приходит луна, в утешенье
Разливая по белым коленям серебряный свет.
От таких посещений рождаются бледные дети,
И глаза их прозрачны, как соль новорожденных лун,
Обреченные бредить ночами под призрачным светом,
Прятать лица, листать словари и чертить на полу.
Не бойся холстов. Хочешь, буду твоею кистью?
Держи меня крепче, макай без разбору в краски.
Есть некая соль в повторении банальных истин,
В готовности кисти к мгновенной смене окраски,
Готовности глаз к моментальной измене цвета,
Готовности рук прятать пальцы под рукавами,
Готовности тени быть явной границей света,
Готовности слов быть чуть большим, чем лишь словами.
Надрыв на холсте означает провал картины.
Но можно их сделать два, ставя кич на карту,
Приклеить чуть слева банку из-под сардины
И старый носок. И назвать это всё поп-артом.
Примерить лицо, подобающее эстету,
Поверить в глубокий смысл своей идеи
И выпустить в свет безобразие под багетом –
Вот суть превращенья ошибок в произведенья.
Не бойся меня. Я вполне могу быть холстом и
Красками тоже, раз кисти весной излишни.
Но только прошу: не читай больше вслух Толстого
И не заставляй меня есть в шоколаде вишни.
Меня раздражает утреннее лицо
Как пыль на зубах, как раздавленное яйцо,
Как скрип башмаков, как потерянное кольцо
И как диалог о вечности двух глупцов.
Вода поутру непростительно холодна.
И пусть даже чисты окна, и даль видна
Сквозь них. И не только она одна,
И, кажется даже, еще далеко до дна –
Но слепок ночных тревог на моей щеке
Нелепее большого ошейника на щенке
И злее возвращения из сна к утренней тщете
Сырого дыхания. И – мысли уже в пике.
И мне не свернуть. Я спелената в свой халат
И вновь истерично бьюсь о квадраты стен.
Здесь цифры на двери – лишь номера палат,
Здесь каждое слово – источник запретных тем.
Расколотый надвое диск вдоль облезших рам
Горит по-весеннему неземным огнём…
Есть что-то садистское в холоде по утрам.
Есть что-то нелепое в летней тоске о нём.
Воспитанный в духе приверженцев сильных страстей,
Ты пачкаешь снами холсты и пугаешь детей…
И, глядя сквозь призму зрачков на незванных гостей,
Ты видишь, что снова пришли абсолютно не те.
И ты наливаешь им кофе и прячешь глаза,
Но в ложках, стучащих по дну, я слышу твой пульс.
И я закрываю собой твои небеса,
Спасая их синеву от придуманных пуль.
И выспренность фраз разбивается о тишину,
Роняя осколки её на поверхность стола.
И я замечаю, что в ложках, стучащих по дну,
Становится меньше беды и чуть больше тепла.
И ты не запомнишь их лиц, но запомнишь глаза
И всё им простишь за один незначительный взгляд.
И, лишь проводив их, поймешь, что забыл им сказать,
Чтоб они приходили ещё. И что ты будешь рад.
Сколько лет, сколько зим! Сколько мест с переменою жительств!
Сколько сношено лиц, сколько стоптано новых подков.
Я приветствую Вас, иронично-печальный мой витязь,
Не приемлющий ранних визитов и поздних звонков.
Вы едва ли сменяли свой шарф на улыбку из меди
И, конечно, Ваш конь не знавал позолоченных шпор.
Но я ставлю на кон без сомнения всё, что имею:
Если заперта дверь, то Вы лезете через забор.
Я всё та же: воюю с хандрой с переменным успехом
И кидаю хозяйственный нож в свой линялый плакат.
А ещё я скучаю по Вашему громкому смеху
И сдаю иногда Ваше фото подругам в прокат.
И порой очень хочется плакать, но нету жилета,
Ведь последний жилет унесла проводница из ТУ,
Чтоб повесить на дверь самолетного Же ТУалета
И спасать им народ на своем серебристом борту.
Так что, если Вы вдруг познакомитесь с той проводницей,
Или старый жилет опознаете в дальнем пути,
Постарайтесь мне в эту же ночь вместе с оным присниться,
Или – если Вы рядом – то можете просто зайти.
Коалиция снов, как всегда, будет ждать у порога,
Ощетинив в ночи частокол вертикальных зрачков.
И ущербной луны знак единственно верного рога
Сонно вторит неспешным движениям звездных смычков.
Несознательный кич неосознанных псевдожеланий
Вряд ли стоит упреков в чрезмерной мирской суете
И уроки любви, проведенные между полами
Сплошь химера – с учетом того, что учились не те.
Сколько каменных лиц, сколько глаз из живого фарфора
Рассыпается в пыль, покрывая собой тишину.
Нас ведет только нить из ночного клубка разговора
Вдоль иссохшего русла реки, осажденной в плену.
И что с того, что кончен бал,
И что с того, что память злится; –
Мозг сотрясает мыслей шквал,
Листая имена, как лица…
И проку, что календари
Линяют листьями по ветру; –
Мне больше нечего дарить
И некому писать приветы.
Опровергая свой предел
Предчувствия на дармовщину
Я выделяю вам удел
Быть между мужем и мужчиной –
Сторонним без подстрочных “по”
Нелишним без пустых излишеств,
Быть гулким отзвуком в депо,
Похмельным от вчерашних пиршеств,
Цвести, как оголтелый боб
В сухой канаве придорожной…
Окончен бал… И некий сноб
Стрясает пыль пустопорожних
Объятий с кружева манжет
И расслабляет новый галстук…
Пресыщенность – простой сюжет,
Чуть липкий от налета фарса.
Усталый поезд болен и угрюм
И просится домой в тени вокзала, –
Так закрывают опустевший трюм,
Так гаснет остывающая зала
(Покинутость – черта больших домов,
как звучность – характерный признак зал).
А поезд тихо стонет вновь и вновь,
И глухо вторит брошенный вокзал.
Выжечь каленым рассветом ночь до рубцов земных
Выбить из окон со светом тишь и осколки прочь…
Быть понятыми, мама, участь немолодых…
Значит у вас, мама, немолодая дочь!
Значит – не до побед, значит – не до атак.
Вечный свидетель бед, – кайся, счастливый люд!
Господи боже мой… Так меня и разтак!
Я ж для тебя – обед из вчерашних блюд.
Око за око ли или слово за слово, –
Эка нелепица – все c моей подписью.
Эк! А гляди: казачок-то засланный
Пачкает невзначай рукава липкой подлостью.
Солоно не хлебать. Велено не иметь
Нам никаких путей, кроме торного.
Только лишь оглянись – за плечами смерть.
А у нее глаза – ох, и черные…
Ярко-алые дни промелькнули и выцвели в красный.
Тройка с топотом встала, спугнув придорожных старух.
Но, стреножив коней у ворот тридесятого царства,
Я отдам всех троих за надежду на хрупкое “вдруг”.
Стайка слов на ветру закрутилась в агонии танца
И шарахнулась в небо, как брызги напуганных птиц…
А распахнутый ворот так манит озябшие пальцы
Теплой жилкою пульса и ямочкой между ключиц.
Поутру от лощеных свечей остается сусальность,
От вечернего неба заре достается звезда…
А мне хочется жечь – без претензии на гениальность.
И мне хочется лечь – без претензии на поезда.
Сила привычки. И гости твои ко мне
Банально-банановы и кофейно-кошерны.
Треснувшей чашкой мир остается вне
кухни и желтого вязкого теплого времени.
Душные радости. Мятные ярлыки
моей тебе принадлежности. Соответствия.
Вниз провисают смолистые языки
электричества, слизывая мою безответственность.
Светобоязнь. Ощущение тишины.
Семечки прячутся шелухою под скатерть.
Те из них, что отчаянно обнажены,
символизируют голою правдою паперть
на моем блюдце. К ложечке липнет тишь.
Выкрасить, что ли, стены в кривые полосы…
Я расчленяю семечки. Ты молчишь.
Только все гладишь ладонями мои волосы.
-несколько зеленых глотков -влага-
-на воспаленные губы-
-холодный чай- благо-
– болезнь на убыль-
-может быть -невзначай- ты все же забудешь-
-что-нибудь- чтобы вернуться-
-или -уснешь где-то-
– чтобы проснуться-
-здесь неподалеку -на расстоянии вытянутой мысли-
-протянутой фразы -натянутого взгляда-
-только не надо-
-горячих ладоней на лоб -сочувствий кислых-
-я же хриплю-
-в подушку -скриплю-
-зубами не от боли -нет -просто- темно-
-и горячо -страшно совсем немного но-
-не зажигай лампу- это прожектор боли- насквозь
изувеченного мозга гвоздь-
-ржавый как моя жизнь- наружу
не выходи- там стужа-
-зима-
-ма-…
Мы учим снег по четким нотам птиц,
Впечатанным в линейки проводов.
Мелодия его, как взмах ресниц
На тонких, побелевших лицах вдов –
Тиха и коротка. Но, если где-то есть
Пронзительней и резче этих линий
Цвета тоски, то, видимо, не здесь.
А этой тишины нагие клинья
Впиваются в пространство и звенят,
Весь небосвод собою обесточив.
Мы учим снег. Как учит снег меня
На белом фоне очень черной ночи.
