34 Views
— Глупая советская литература, нелепая советская литература, — сказал ты. — В детстве, в каком-то советском романе, я читал про героя, которому было гадко целоваться с героиней, потому что она только что ела рыбу. И я подумал: действительно, какая гадость. И думал так еще десять лет. Уроды, так запрограммировать бедного мальчика.
Уроды, согласилась я. И мы стали есть рыбу.
Рыбы было много, мы вложили в ее покупку все, что осталось от твоей зарплаты. Она лежала аппетитной горкой на большом куске оберточной бумаги — наверное, штук двести лоснящихся сырокопченых салак. Бумага пропиталась жиром, а на тарелке рядом возвышалась куча потрохов — остатки пиршества полуторачасовой давности. Ко второму подходу к столу в движениях наших выработалась почти профессиональная точность: взять рыбешку за спинку чуть выше жабр, сломать хребет, достать внутренности. Черную пленочку, покрывавшую рыбью утробу изнутри, мы уже не соскребали: она была не слишком горькой, и потому не стоило замедлять процесс. Холодильник утром сломался, и до завтра салака не дожила бы — не выбрасывать же ценный продукт. Конечно, мы поступили немного опрометчиво, купив целых три кило этого добра — но иногда можно и расслабиться.
— Вкусно, — промычал ты, когда оставалась где-то половина.
— Ага, — согласилась я. — Еще минут двадцать — и закончим. А со следующей получки купим банок пять зеленого горошка.
— Класс, — одобрил ты, — сто лет не ел горошка.
С каждой получки мы покупаем чего-нибудь вкусненького и наедаемся до отвала, чтобы больше долго не хотелось. Про горошек как-то давно не вспоминали, а ведь тоже хорошая вещь. Отборный, один в один, мягкий как раз в меру, слегка отдающий тлением. Рыба, конечно, благороднее, ее любят пьяницы, бедняки, северные народы — те, кто ближе к природе. Горошек попроще, не зря его делают на заводах. Но мы способны насладиться и тем, и другим. Равно как и ананасами, и потрошками, и шампиньонами, и зельцем — в каждую пищу можно вчувствоваться. Смешон в наше время человек, предпочитающий джаз фольку настолько, что демонстративно выключает радио при звуках народной песни, смешон человек, выбрасывающий куриную ножку и обожающий крылышки. Что-что, а курицу ты ешь полностью. Правда, джазу явно отдаешь предпочтение перед прочей музыкой, но это не главное. Ты не знаешь, я даже собираюсь подарить тебе абонемент на два лица в городской джаз-клуб. На тебя и Наташку из сорок восьмой квартиры, благо, она разделяет твои пристрастия. Ты уже привык, что я совсем тебя не ревную — разве кто-то третий может участвовать в наших пиршествах? Но если ты вдруг решишь, что может, и хотя бы расскажешь — о, это будет пострашнее фактической измены.
Не решишь, конечно, — слишком многое придется рассказывать. Начиная с момента знакомства — на выставке, около роскошного, под голландцев, натюрморта с куском сала. Сало было хорошо просоленное, с прожилками мяса, жесткое лишь настолько, чтобы зубы чувствовали сопротивление. Не хватало только соленого огурчика. Огурчика у меня с собой не оказалось, но было яблоко — я достала его и стала грызть. «А еще бы сто грамм», — мечтательно протянул ты, пристально глядя на яблоко и облизнулся. Обратной дороги не было.
На свидания ты ходил не с цветами — с бутербродами, каждый раз давая мне попробовать что-нибудь новенькое. Перед венчанием мы сознались священнику в чревоугодии, но в этом создается каждый второй, масштаба он ощутить не мог и наша тайна осталась с нами. Согласись, никакому сексу с нашей тайной не сравниться, дурное дело нехитрое, да и порнуху в наше время смотрели все.
— Ты знаешь, я становлюсь весьма тонким ценителем, — вдруг заулыбался ты, — посмотри, как странно искривлен позвоночник у этой рыбешки — почти как у морского конька. Наверное, она будет особенно вкусна.
Садюга. Без тебя помню ту баночку морских коньков, презентованную мне посетителем шефа. Я прекрасно знала, что лучше тебя мне соучастника застолья не найти, и все же съела ее с Василием Петровичем из отдела главного конструктора — у того были такие голодные глаза. Ты, конечно, узнал и долго ревновал. Дело, понимала я, было не в экзотичности продукта — просто отдать лакомство голодному могли только мы вместе. Вместе мы не раз угощали знакомых, даже находя в этом странное удовольствие — но одной разделить застолье с чужим… Ты-то всегда приносишь мне что-нибудь вкусненькое из гостей. Видишь, я раскаиваюсь, и почти плачу.
— Вижу, — говоришь ты, — не плачь, я давно тебя простил.
Я не удивляюсь, что ты читаешь мои мысли — в моменты пиршеств восприимчивость обостряется невероятно. Я не буду плакать, я тоже давно простила тебе, что ты за раз съедаешь гораздо больше меня.
Кошка тыкается носом в потроха — ешь, милая, ты настоящий член семьи, тебе можно. Детям бы, наверное, объяснить наше увлечение было бы трудно, поэтому детей мы не заводим. Может быть, со временем возьмем из детдома — уже подросшего и изголодавшегося.
Рыбка кончилась — ты облизываешься и крепко целуешь меня. Да, глупая советская литература.