258 Views
Человек сидит на гробе. Он в солнцезащитных очках. Его светлые, давно не мытые волосы шевелит ветер. Он в чёрном костюме и несвежей рубахе. В правой руке — поедаемое яблоко: грызёт, а во рту блестит золотой зуб. Вокруг человека, сидящего на гробе, звучат зелёные мухи. Он лениво отгоняет их взмахами рук. Повсюду ходят люди, ибо он сидит на гробе посреди прохожей части проспекта. На него обращают внимание. Нечаянно люди-свидетели задумываются, на какое-то время, о возможных проблемах этого человека, сидящего на гробе. Те, кто внимательней и неспешней осмотрел неизбежное последнее пристанище, обтянутое алой материей, заметили, что крышка заколочена гвоздями. «Заколочена, — думают они, — внутри покойник». И всем одинаково кажется, что этот воображаемый отошедший в мир иной — сильного пола. Никто не воображает в гробу женщину, кроме разве что тех, кто в гробу их всех видел… Также невольно прохожих шокирует (в разной, понятно, степени) попирание страшного футляра ягодицами субъекта, поедающего яблоко. Его развязное поведение (а большинству оно почему-то кажется развязным) возмущает устоявшиеся представления прохожих о посмертных ритуалах, традициях; о моральных обязанностях родных и близких покойного (а многим субъект воображается родственником содержащегося внутри гроба гипотетического мертвеца).
Порою особо чувствительные, доброотзывчивые люди предлагают субъекту свои услуги. Один деревенский мужчина, в смешной, как из кино про ковбоев, шляпе, вызвался помочь отправить гроб на кладбище. В распоряжении неравнодушного к чужому несчастью фермера был покрытый налётом птичьего помёта пикап. Возможно, побуждения водителя пикапа были отнюдь не бескорыстны, но, как бы то ни было, этот жест добровольца был резко, и малокультурно отвергнут человеком, сидящим на гробе, при помощи искренне выраженных непристойными словами чувств. Однако «ковбой» не стушевался, не покраснел, а лишь, извиняясь, приподнял свою клинтиствудскую шляпу. Он аналитично отнёсся к бескультурью несчастного, на его взгляд, молодого человека; он лишь бормотал, отходя: «Какое горе… Не дай Бог и с нами такое… Никто ведь не застрахован… Мементо мори…», но эти слова он произносил исключительно для прохожих, невольных свидетелей того неловкого положения, в каковое он попал по вине субъекта в солнцезащитных очках — невоспитанного, грубого и нагловатого юнца.
Другой человек — старушка-причиталка. Она предала оробению человека сидевшего на гробе, ибо навязчиво и громко жалела его, вызывая в нём чувства неловкости, смущения и стыда. Она, сакрально проникшись чужим горем, разразилась плачем добродушия; она поглаживала руки юнца, желая тому не отчаиваться; молилась за него, что было ему уж особенно неприятно, ибо создавалось впечатление, словно гроб он приготовил себе.
Старушка своим отзывчивым поведением привлекала к сцене пристальное внимание прохожих, и субъекта сие угнетало. В довершение ко всему старушка достала из обветшалой сумочки комки бумажных денег и дрожащей рукою предлагала их разнесчастному, сидящему на гробе. То были крохи, но это было всё, что у неё нашлось и она, насквозь пронятая предполагаемым ею горем молодого человека, готова была пожертвовать ими во благо его молодой, захлёстнутой непомерным переживанием жизни.
Молодой человек неловко отвергал подаяния бедной женщины, но она не унималась и, даже, обращалась к равнодушным, безучастным к чужому горю людям, проходящим мимо. Она цеплялась за их рукава и слёзно умоляла выразить хоть какое-то благое отношение к несчастному юноше, опечаленному смертью близкого ему человека. Люди осторожно отделывались от бабушки и, избегая взглянуть на несчастного, сидящего на гробе, натянув лица, удалялись по своим неотложным делам.
Вскоре старушку разыскал угрюмый детина, видимо её опекун. Он грубо осведомился у человека сидящего на гробе: «Слышь, братан, ты ничего у неё не взял?»
Устрашённый субъект боязливо промолчал, а несколько зевак, остановившихся поодаль, чтобы понаблюдать за спектаклем старушки, подошли на помощь и заверили детину в невиновности человека сидящего на гробе.
Детина, выслушав очевидцев, важно кивнул и сочувственно спросил у человека сидящего на гробе: «Может помочь чем?» Зеваки, а их было около шести, также выразили готовность. Их всех вдруг задело всеобщее бездушие по отношению к человеку одиноко сидящему на гробе. По их мнению, он, понёсший ни с чем не сравнимую утрату и вынужденный в одиночестве участвовать в обустройстве мёртвого, нуждался в бескорыстной заботе, в дружеской поддержке (а ведь особенно приятно, когда она оказывается посторонними, незнакомыми людьми). Они смотрели на него и чувствовали исходящую от него неуёмную скорбь. Зеркальные очки уже не казались им неуместными на его лице, так как скрывали покраснение его безутешных глаз.
Человек сидящий на гробе не выставлял чрезмерно напоказ своего горя, и людям сие импонировало. Кажущаяся поначалу намеренная обособленность, отстранённость, принимаемая было как вызов, теперь расценивалась сочувствующими по-иному.
Желающих помочь набралось уже около дюжины. Не теряя времени, они выбрали распорядителя — лысеющего солидного обликом мужчину, напоминавшего экзотическую африканскую птицу sagittarius serpentarius.
Свежеиспечённый лидер распределил обязанности, в суть которых обеспокоенный человек сидящий на гробе не вникал. Один из добровольцев оказался семинаристом и выразил готовность отслужить заупокойную; другой был землекопом, владельцем небольшого экскаватора. Он пытался выяснить адрес места будущего захоронения. Но не один он обращался с вопросом к человеку сидящему на гробе. Семь или восемь голосов одновременно обращались к юноше, вопрошая, утешая, либо просто рассказывая о себе, вероятно на что-то рассчитывая в будущем.
В конце концов, ошеломлённый юноша снял очки, затравленно оглядел радушное человекоокружение, вскочил на ноги и, расталкивая участливо подставленные руки-плечи-опоры, быстро пошёл к остановке, сел в трамвай и уехал.
Воцарилось молчание. Распорядитель вытер вспотевший лоб и предложил приподнять гроб, чтобы определить его вес. Никто его не поддержал, хотя большинство и выразило опасение, что гроб пуст, а молодой человек уселся на него ввиду отсутствия лавочек, дабы съесть спокойно, не на ходу, полезный витаминами плод яблоко.
Распорядитель усомнился в этом, ссылаясь на опечаленный лик отбывшего юнца, как видно попросту поддавшегося приступу помутнения рассудка.
Распорядитель, однако, уже не пользовался авторитетом, хотя люди, сплоченные им, все-таки, отдавая ему дань уважения, уведомляли его, что мол, пойдут на поиски бежавшего юноши и доставят его ко гробу почившего родственника. Постепенно все разошлись, и распорядитель остался один. Простояв у гроба около трех часов, он не выдержал и сел на него, дав себе слово внимательно следить вокруг и при приближении субъекта немедленно встать, пока тот не заметил, дабы не оскорбить его чувств.
Вскоре проходил мимо один из дюжины дружины. Он очень удивился, заметив распорядителя сидящего на гробе и за такую неслыханно-благородную выходку, презентовал тому яблоко.
Человек сидит на гробе. Он почесывает нос, ест яблоко и вертит изредка головой, отгоняя, тем самым, жадножужжащих жирных мух. Вокруг ходят люди и обращают внимание на человека сидящего на гробе посреди улицы и неадекватно себя ведущего.
Один раз к нему подошел участливый ветеран войны, в обвисшем от орденов-медалей пиджачке и, не дав вставить и слово, засыпал человека сидящего на гробе душещипательными сентенциями. Не выдержав, переутомленный бывший распорядитель обругал почетного пенсионера, деда шести внуков последними словами. Разочарованный в людях кроткий ветеран ушел, стеная и с ужасом воображая себя в положении покойного в этом злополучном гробу.
Ночью, когда проспект обезлюдел, распорядитель, улучив момент, избавил себя от тягостного долга и вернулся домой. Наутро, на этом гробе сидела пьяная женщина и пела непристойные частушки. Вскоре она ушла, и гроб никто не занимал, покуда он не исчез.
11. 07. 1994
Александр Руденко
Писатель, переводчик. Родился 30 мая 1974 года в городе Запорожье. Живёт там же. Пишет там же. Основные годы активности пришлись на 1993-2005 гг. "...и да простят меня так называемые "неподготовленные читатели" за "филологическую профдеформацию", проявляющуюся в моих текстах. Я не стараюсь потрафить массовым вкусам, или заработать на этом деле денег, или добиться дешевой скандальной популярности. Я пишу то и так, что и как хотел бы прочесть у других, но, по той или иной причине, у этих самых "других" не нахожу..."