192 Views
Мыслям нет места там, где им нет места.
С. Ноб.
1.
«Сломанный телевизор показывал мультфильм – «Черный квадрат» Малевича».
Наверняка я сказала эту чушню в слух: попутчики на эскалаторе быстро изобразили безразличие. Я тоже. Но фразу добубнила до конца. Ну да, я разговариваю сама с собой. Отчего не поговорить по весне с интересным человеком?
Перемещение в метро для меня всегда машинально – я еду, уставившись не в то, что вижу, а в собственные заботы. Но вот когда приходится уезжать, к тому, что вокруг, появляется некоторый интерес. Правда, вполне эгоистичный. Отъезд кормит мозг особенными картинками. Прикусив язык, чтобы опять не проколоться, начинаю обращать внимание на стены.
Ну как же, вот, например, эта, желтая с коричневым станция метро оказывается особенно желтой и особенно коричневой, если знаешь, что попадешь сюда снова не раньше, чем через месяц. Это похоже на небольшое эстетствующее «никогда не попадешь» – маленькая пропасть в тридцать дней, которую надо перепрыгнуть.
Так бывает с мраморным окружением. Живому это ни к чему. Различия между тобой утренним и тобой через месяц меня пока не интересуют. Я перевариваю вчерашний разговор и позавчерашний, и этого, наверное, хватит, хотя бы до взлета, или на эти два часа до аэропорта.
*
Небольшая удача – на этот раз я перескочила через время быстро, как во сне, и теперь шла по большому терминалу и обдумывала, на что похож мой отъезд? На что вообще похожи мои отъезды?
Вокруг – металлическое, пластиковое, вполне стильное. За пять лет кое-что меняется к лучшему. Мусор у кафе, счастливый бомж, пьяный, как перчинка, мол, не на другой планете.
Мы здесь пассажиры. У нас в карманах секреты иного нашего состояния – билеты – бумажки с названиями других городов. Благодаря им – все по эту сторону аэропорта – машины, дождь, еще Москва, по ту – уже не Москва. Там самолеты. Мой рейс в 14.55 в город N., в Сибирь.
Во время регистрации мы с работницами аэропорта слегка поколдовали в честь моего вылета: поводили туда-сюда руками с документами: они поняли, что лечу именно я, я, наконец, поняла, что лечу, и отправилась в зал ожидания…Надо же было назвать помещение именем состояния…
В самом деле, этот зал сочится ожиданием. Другого состояния здесь, и вправду, нет. Люди, не мигая и не слишком вникая, в то, что делают, сидят, бродят, что-то пьют, смотрят по телевизору новости. Ага, вот и мне есть за что зацепиться. Новости. Новости – то, что репортеры считают важным и сортируют на важное в политике, важное в спорте, важное в культуре (в чем, то бишь?). Для кого?.. А для нас, в этом зале– важно совсем другое…
Я посмотрела на экран, диктор сказал: «Елена, у вашего кота закончился корм.» Я переспросила: «У чьего кота?» Диктор ответил: «У вашего. …Сегодня в Вифлееме возобновились столкновения израильских и палестинских вооруженных формирований. Убито четыре человека».
Я отворачиваюсь и иду к тем, кто смотрит через большую стеклянную стену на взлетную полосу.
Новости – это полновесное выражение бесстрастия. Они превращают нас в монстров. Смерть четверых на закуску. В Вифлееме убито четыре человека, где-то еще десять – а в это время, по домам орут голодные коты, и мы смотрим, как за большой стеклянной стеной разворачивается и улетает белое, серебристое, голубое, разрисованное разными буквами – такое рекламное «графити», битком набитое живыми.
А вот еще одно бесстрастие на сегодня: Когда мы так смотрим на улетающие самолеты, почти никогда не думаем, куда они летят. Улетают насовсем. В никуда, как в очередную катастрофу. Интересно, есть рейсы на Вифлеем?
Мы не видим, куда они улетают. Но видим, как они летят. Мы не увидим эти самолеты уже никогда. Но наблюдаем за их исчезновением из нашей жизни.
*
Я не успела досмотреть взлет маленького «Ана», из-за которого молоденькая барышня устроила сцену своему спутнику. Она ругалась и кричала, что на «таком» никуда и никогда не полетит. И тут объявили мой рейс. Стюардесса собрала нас в свое пассажирское стадо и повела к самолету. От нас теперь требуется только послушание – сесть в автобус, сесть в самолет, пристегнуться – все остальное произойдет само.
Я иду вместе с остальными и ощущаю зуд под кожей – это начало отлета. На ходу оглядываюсь и смотрю на тех, кто уставился в стекло.
*
В своем кресле я достаю телефон и набираю номер. Ты раздражен – об этом не нужно было и догадываться. Не знаю для чего, начинаю какое-то представление, выдавливаю из себя спокойствие, мямлю что-то, от чего самой становится противно. Мне не хочется с тобой разговаривать. Я сухо прощаюсь, ты сухо желаешь счастливого пути. Вот пока и все. Когда вернусь, будет работа по налаживанию отношений.
У меня есть одна фотография, на ней ты с нашей собакой. Я – с фотоаппаратом. Наша семья похожа на этот снимок. Я рядом, но не на снимке, а с фотоаппаратом…
Пока мои руки запихивали телефон в сумку, взгляд через пелену отмечал чужие самолеты, трапы, грузовички – мы взлетали.
«Это паранойя, но взлетая, я всегда думаю о катастрофе. Я думаю о ней просто. Очень просто. Как можно думать о вынужденной посадке. Зуд под кожей, может быть и от безразличия – разобьюсь я или нет. Наверное, это от непонимания смерти. Мне все равно долечу ли я, как все равно дождешься ли ты меня обратно. Я просто не знаю, как это бывает – не долететь. Моя собственная смерть в этом для меня подобна смерти тех, в Вифлееме. Но вот нервы все равно напряжены, как будто я к ней готова. Я уже выпала из этого мира на всякий случай.»
Выпадение повторилось, когда самолет мягко нырнул, оторвавшись от земли.
*
В иллюминаторе – в нижней половине облака, в верхней небо. Жарко. Свет слепит глаза. Невозможно смотреть, но я смотрю и вытираю слезы. Чистота такая, какой там, внизу не может быть. Мир, оказывается, стерилен.
У нас большая страна и можно, пролетев пять часов, снова приземлиться на родине. На другой планете, но все равно на родине! Никому не нужна, но все равно, все своё и все свои.
Я перемещалась из этого мира в тот не только телом. Во мне происходят перемены. Я очень хорошо знаю эти изменения.
«Состояние «без тебя» пробовало меня в аэропорту. Месяц я буду жить на расстоянии пять часов полета.»
Мы нехорошо, нервно расстались. Опять…Чего-то я в этой жизни не умею. Мне никогда не хватало терпения догадаться о твоем состоянии. А ты никогда не умел его объяснить. Но требовал догадливости. Нет, не требовал… Ты никогда ничего не требовал толком. Говорил, намеками, и каждый раз верил, что я, наконец, о чем-то догадаюсь. Пойму вещи, которые ты хочешь высказать, а не вибрацию воздуха…»
Откуда такая уверенность в моей интуиции? Я понимаю только то, что слышу. Даже когда это не так…
Я выпила свой кофе и писала взвинченные глупости в виде письма тебе.
Забавно, когда телефон потерял провайдера и показал слова «поиск сети» я успокоилась.
Как это интересно звучит: поиск сети. Для кого сети? Для меня или для того мира, который я оставила? Пока мы летим, наши телефоны ищут для нас сети. Пока мы летим – мы свободны от сетей. (Я огляделась) Сидя в закупоренной банке самолета.
Еще часов пять мне нечем будет заняться. Прямо передо мной летит семья – папа, мама и малыш лет трех. Малыш – бывалый летун – мотается по проходу полупустого салона и вытаскивает из сеточек в сидениях инструкции по использованию спасательных жилетов. В хвосте народ из трех кресел устраивал себе спальные места –вдоль прохода там виднелись зады, прикрытые пиджаками.
Парочка рядом пьет коньяк.
Я взялась разглядывать серую обшивку и гадать, хочу ли конька. Недописанное письмо лежало рядом. Забившись в угол вместе с этим полупустым листочком было приятно думать о вкусе коньяка и тут выскочила совсем другая мысль – совсем неприятная, как селедка к коньяку – об одиночестве. О том, что его нужно добывать трудом. Высекать, намывать, красть, зарабатывать, отбирать у кого-то силой. Человека сделал труд высекания одиночества. Да, в слове «уехать» для меня маленький праздник. Но к тебе он не имеет отношения. Точнее имеет, как и все, чем я живу, но еще больше относится к моему одиночеству.
Нет, праздник это слишком. Никакого праздника. Просто спокойствие перехода в иной мир.
«Соглашаться на всякие деловые поездки с корявыми названиями «командировки». (В командировки ездят командиры? Или посылают командиры? Туда, куда лечу я – посылают. Потому, что есть куда дальше послать, но можно нарваться на ответ… Корявдировки.). Трястись в невыносимых самолетах, чтобы вырваться из вороха неверных дней, в которых ни я ни ты не были собой.»
Письмо на откидном столике было частью «той» жизни. Я это ощущала постепенно, строчка за строчкой. В этом не было ни откровений, ни разоблачений. В письме тоже была я. Но в другом костюме, в другой ситуации, с другой чистотой.
Я привыкла к своим метаморфозам, но только умом. Когда я выползала из себя вчерашней или себя час назад, как змея из старой кожи, мне было тесно и противно. Особенно противно было смотреть на свою прежнюю кожу.
Я писала письмо не для того чтобы отправить. Оно было как прилипшая к бедру мишура, когда ты стоишь утром под душем и смываешь с себя ночной карнавал.
Может быть, эта писанина и уедет туда, в другую жизнь. В конце концов, там ей и место. И, может быть, она доберется до тебя. Ты прочтешь потому, что письма принято читать. Тебя как всегда передернет от моего фарса. Ты сложишь бумажку и, возможно, будешь носить с собой. Я могла бы послать пустой конверт. И это было бы лучше. Важен знак, а не вензеля из слов вокруг него.
Из нас двоих одна я глупо горжусь безразличием к твоим знакам – забытым расческам, монеткам, носкам под кроватью. А ты однажды проболтался, что без меня всю ночь специально спал на моей подушке…
*
Посадка была быстрой тошнотворной пыткой. Тело любит демонстрировать мне свои капризы, как любит разглядывать себя в зеркале. Самолюбивая, изнеженная тварь, хотя и вполне подходящая.
После посадки у меня потом долго болят уши. Новое место меня встречает так – боль в ушах и другое время. Потом слегка подхалимская радость встречающего шофера. Правда, может быть, он и действительно рад. В конце концов, самолет не опоздал, и прилетавшая дамочка, вроде, не совсем корова – улыбается, несмотря на стрельбу по перепонкам. А легкий подхалимаж, не более чем вид этикета. Кто знает, что за фифа приехала из столицы. Но я-то знаю, что я не только не корова, но и не фифа, и через десять минут мы болтаем о том, о сем все время от аэропорта до города.
Вот чего ты в жизни никогда не узнаешь ни из одного письма, так это то, что шоферы – моя любимая компания в дороге. Не потому, что мне не хочется рассказывать, а потому, что я хорошо представляю себе твою реакцию…
Нормальных людей, а к ним я причисляю и шоферов, не нужно раскручивать на откровенность. Они не раздумывают о жизни и о том, как бы получше в ней выглядеть. Они живут. И как живут, также открыто и рассказывают о себе. В этот раз я узнала, как добывают рыбу в Тихом океане, о таксе Ящике, о староверах, омуле и браконьерах.
Моих собеседников из той московской жизни приходится раскачивать на честный разговор, чтобы потом еще и услышать, что я лезу в душу. Хочется расхохотаться в эту душу и спросить «Куда?» или «Сладкий, ты уверен, что в душу?». Нет… На самом деле все не так. И когда ты как-то потерянно и подозрительно на меня посмотрел, мне стало всерьез неловко. У меня хватило ума догадаться тогда, что копаться в чужой душе – заманчивая, но свинская забава.
После этого я стала различать людей на тех, с кем разговаривать о жизни и тех, с кем надо о говорить погоде. И не раз на этом промахивалась и попадалась.
*
«Причина приезда отняла какое-то время от главного – любопытства к новому месту чьей-то жизни.
Гостиница, видимо, лучшая в городе.
В последнее время мне везет на местные изыски, хотя дома я не привыкла к шику. А от чужого гостеприимства мне не нужно показухи. Хотя… не стоит сажать меня в тараканник рядом с тошниловкой, я, все-таки, существо, имеющее представления о гигиене.
Как хочешь, но по мне гостиницы – это самое гадкое место в небольшом городе. Души здесь не останавливаются и не ночуют. У гостиниц пустые, алчные глаза, как у торговок. Но и торговка приходит домой и смотрит на детей живыми глазами. Гостиница – это не живая торговка, а торговка – компьютерная программа, торговка – монстр.»
А, впрочем, все эти отстойники для посторонних одинаковы. Видимо, и приезжие в любом городе одинаковы для домашних горожан – одинаковы как китайцы для негров. Приезжий! (вот кличка-то), гостиница – демонстрация того, что ты здесь не нужен, и никто не хочет приютить тебя в домашнем кисловатом тепле, и хотя бы на время принять тебя за своего.
Но я как раз не хочу быть одомашненной. Немного облагороженная казарма – как раз то, что мне сейчас нужно. Мне нравиться чувствовать себя ненастоящей, фантомом, которого нет в этом месте, потому, что он здесь не живет. Ради этого я уехала из дома, мне хочется быть здесь невидимкой. Настолько, насколько меня отпустят.
*
Итак, в этом городе я читаю лекции по земельному праву. В стране больших земель и отношения к праву, как к заморской игрушке, я занимаюсь тем, что рассказываю истории о земельных законах. Но самое занятное в моем существовании то, что я отношусь к этим играм всерьез. Те, кто приходит меня слушать, как ни странно, – тоже. Хотя бы эти несколько часов нам хочется жить в нормальном мире, то есть для нас в этот момент – в мире, в котором есть какие-то правила. Не более того. В принципе, право для нас нынешних – это покуда сказка о размеренности и предсказуемости. Проповедь о том, как хорошо жить, когда знаешь, что будет завтра и чего ждать от соседа.
Иной раз кажется, что право – это вид игры, в которую заставят играть любого. Аттракцион с лабиринтом: заходишь в тупик – а там стоят три героя, как в анекдоте. Тогда идешь или к адвокату, или к врачу, или на кладбище. Смотря какого выхода хочешь. Но в каждом случае не слишком уверен, что выход правильный.
Но вот, во время лекции я задумалась, а чем таким я здесь занимаюсь. Мысль не самая надежная для занятий безысходных, то есть таких, которыми развлекаешься «потому что», а не «вопреки».
…Если мне удастся донести разницу между правом и стряпней, которую к нему иной раз подмешивают и пытаются именно ее выдать за право, это уже кое-что. В России всегда было два слова – одно юрист и другое – стряпчий. Я не знаток языков, но, кажется, ни в одной европейской стране не подмечена этим так емко разница между идеей о праве и умением прогнуть закон в угоду заказчику. Там они все – lawers…
*
После разговоров о праве голова гудит от работы и потерянности в новом времени. Но любопытство побеждает даже тошноту, и я иду болтаться по городу.
Интересные места в городе – это рынок, и Макдональдс.
Макдональдс в двух часах езды от Байкала – это цирк–шапито. Здесь еще не едят, а проводят время. Повод для людей, которые обзавелись кое-какими деньгами показать, что они у них есть. Едят здесь в Позных. Поза – это не то, что по ту сторону Урала, а большой пельмень, точнее горшочек из теста, в котором безумно вкусный бульон и рубленное мясо. Под мороз и водку этих поз можно съесть сколько угодно.
Но и в Макдональдсе, хотя и не бывает поз, но бывают события. Макдональдс в Сибири – не заграница, поэтому тут ставят дубовые табуреты вместо пластиковых стульчиков. И легкий на руку таежный народ учиняет побоище табуретами с раскроением черепов. Городу весело. А заморский ресторанчик после такой истории – свой.
Рынки же – это братание всех российских городов. Они не похожи один на другой, как гостиницы, это место телепортации – это – один на всю Россию пятачок, в который попадаешь, как только местные правильно покажут тебе на него. Разве не одни и те же тети торгуют здесь будильниками и орехами?
Чутьем выбираюсь к центру, на старые улицы. Они, как привило, менее схожи в разных городах, потому как дольше обживались. А эти места с века восемнадцатого.
Длинная центральная улица называется улицей Ленина. Так написано на потертой табличке. Чуть от Москвы – все в городах называется именем Ленина. Так вот политика у нас назойливо лезет в глаза и навязывает мысли о себе.
Страсть провинции к коммунизму здесь ни причем. В этом городе запросто можно было найти что-то вроде Дворянской или Мещанской улицы через годы после революции, которая лихо перемешала выведенные империей породы людей.
Женщина в халатике и тапочках пересекает пустую улицу. На плече коврик, в руке веник. Видимо, несет выбивать. Такую обжитость я знаю и в Москве, на Арбате. Для того, чтобы видеть во всем этом что-то фантастическое, нужно быть чужим в этом месте. Вот я и вижу: старого эвенка, которому помешало выстрелить в белку видение женского существа с чем-то на плече: предки показали ему будущее этого места.
Забредаю во двор, чтобы срезать угол и натыкаюсь на голову Черномора в натуральную величину. За ней побитый временем православный храм. Деревья растут не только вокруг храма, но и из него самого. Но крест свежий. Мне кажется, это похожим на веру. От новенькой и вычищенной церкви где-нибудь по ту сторону Урала веет совсем другим.
Здесь мир живет всеми верами сразу. В городе есть шаманы, буддийские дацаны, церкви протестантов, наверное есть и мечеть. Но я их не нашла, они мне не показались, как иноверке. Случайно ли, я в этом мете, открытом для всех богов, вышла к своему храму?
Голова и ноги болят, но я бреду дальше и выхожу к новым кварталам. Тут жизнь делают не дома, а люди. Дома здесь такие же, как и везде. А люди, как и везде – всякие. Только собак и кошек мало. Кто-то из моих слушателей сказал, что их едят беглые и отпущенные безденежные каторжники. Я верила этому только отчасти. В конце концов, почему не напеть байку приезжей чужой столичной дамочке.
«Чужое» – вот мой девиз на сегодня. Обычно считается, что на новом месте человек примеряется к ощущению чужого. Чужое – это вот сейчас для меня, когда чье-то детство, чья-то старость, чье-то самое отвратительное или родное – только декорация, в которую попал виртуальный зритель. Вокруг – знаки чужие. Чужие – принадлежащие не тебе.
Когда вокруг не твое жилье, чувство чужого всегда главное.
Нет чувства чужого в лесу. Там все не принадлежит ни одному человеческому существу. И даже фокус с присвоением дерева или камня («Вася был тут») сродни забытой консервной банке инопланетянина. В лесу ты одинок вместе со всем человечеством. Среди чужого человеческого жилья ты одинок абсолютно.
«Я была здесь в тайге. Здесь особенно интересно думать. Это неуместное занятие среди кедров. В городе ты ходишь по застывшим мыслям, смотришь на застывшие мысли, дышишь мыслями, которыми испражняются автомобили. Ты весь в мыслях, как в дерьме. Здесь абсолютная чистота. И первая же мысль – как жирное пятно на белом листе.»
Пьяная старуха в окне облезлой пятиэтажки, приплясывая и припевая, поливает отборным матом двух проходящих мальчишек. Они похохатывают, отвечают не менее изобретательно. Все из компании жизнерадостно желают друг другу сдохнуть. Странно, но в этом зверстве столько жизни, что было желание присоединиться, или самой залезть на фонарь и от полноты бурлящей крови охаять обожаемый мир и излиться матерщиной!
*
Это первый день, и я не сразу понимаю, который час, но постепенно темнеет, и я выбираю направление к гостинице.
Постепенно я зашла в те кварталы, которые были никакими, и вместе с темнотой подкатывала скука. Не вызывает скуки киоск с пивом и газировкой – вечером, когда он изнутри освещает улицу, а внутри – продавщица заплетает дочке косичку. Не вызывает скуки карлица – маникюрша в парикмахерской, с горбом, как будто она спрятала рюкзачок под халат.
Но скучно от света из прямоугольных окон, когда от киоска с девочкой поднимаешь глаза в поисках еще чего-нибудь. Кажется, что жизнь, которая зажгла свет за этими окнами, такая же одинаковая, как и он. Но после первой появляется вторая мысль и развлекает – стоит представить себе эту картину: Абсолютно синхронное существование абсолютно одинаковых женщин, мужчин, детей, замаскированное для вида разноцветными шторами. Упражнения ансамбля женщин со сковородами, мужчин с сигаретами, детей с медведями. Вот сейчас все одинаковые мужчины за одинаковыми окнами подойдут к ним и закурят, абсолютно все держа сигареты в правой руке.
…Вспомнилось, как в Москве два деда на скамеечке в метро играли в шахматы. Им не мешала беготня и грохот. Это было на той самой станции «Рижской». Они попадались мне часто, в одно и тоже время. Я о них забывала, но они появлялись снова, чтобы напомнить о себе. В следующий раз надо будет запомнить комбинацию на доске. Что если она все время та же?
*
За ужином коллеги и спокойными голосами попеняли мне за то, что я гуляю по этому городу в темноте. Лица у них, особенно у тех, кто живет здесь, были напряженными, видимо, не все байки о каторжниках – враки. Боже, что за жизнь!
*
«… Когда я не сплю, я превращаю тебя во все подряд. Мне не лень. Меня это забавляет. В моих превращениях нет ничего от добра и зла, от чопорной тоски по норме. Просто – ты – то одно, то другое, в зависимости от настроения. Ты был псом, которого выставили под дождь, за то, что он забрался в постель с грязными лапами. Он плачет, скребется в дверь. Его впускают – он всех любит, и опять лезет на постель.» Сегодня я видела тебя во сне голым. Ты не болен?».
Я писала это у себя в номере, помешивая чай в казенном стаканчике. Мне хотелось угостить тебя чем-нибудь далеким от простоты жизни. Я догадывалась, что ты не нуждаешься в этом. Получались колкости – тактичность выходила за рамки жанра.
«Что за город. Что за люди. Ничего не могу сказать, – писала я дальше, – Это место пока молчит. Оно не хочет делиться тем, что у него есть. Да и к чему? Что за интерес ему во мне? Поэтому я брожу по улицам одна, сама с собой. Вокруг меня только мои мысли и ни одного стоящего мужчины, чтоб ты знал.
Мои фантазии мало интересны этим домам и людам. У них хватает своих. Я на их фоне разыгрываю собственную комедию. Но вместе – каждый сам по себе – мы общий бульон из сего числа и сего месяца, приправой которому – письмо. А какое блюдо готово у тебя?»
Я смотрела на эти эпистолярные изыски и думала о том, на сколько здесь честного, а на сколько всего остального – например, меня самой.
Здесь есть электронная почта, если очень хочется все это отправить.
«На самом деле я все эти дни буду возвращаться и рассматривать наше с тобой прошлое. Как раз ту часть, которая осталась нерассмотренной после последнего моего отъезда. Потом пойму, что добытое одиночество не стоит тратить на то, чтобы обдумывать времена его отсутствия.»
*
В моей комнате телевизор – сплетение радиоволн и схем в телеприемнике превратилось в передачу, снятую с помощью всяческих электронных фокусов летом прошлого года: Это была история, которую рассказывал старый человек – на половину тень – о кипении страстной плотской любви тех, кто был тенями еще с начала прошлого века. Благодаря таким вещам, наваждения и спиритизм вовсе не чепуха, а наши спутники. Чем, собственно, эта передача достовернее беседы с Наполеоном за круглым столиком с блюдцем?
Помнится, наш приятель – человек сам по себе примечательный, полный обалдуй – национальная классика, в России в свободу и бескормицу такие существа вырастали повсюду, – рассказывал, как его знакомые в чужом городе добыли денег тем, что устраивали гадание. Одна разыгрывала цыганку, а другая, с неудачным рыжим цветом волос, ей помогала, как могла. На эти карточные сеансы контактов с потусторонним слетались аборигенки. И им вряд ли было важно, насколько их гадалка настоящая. Разоблачение этому преступному сообществу не грозило. А если и грозило, то только в присвоении национальности. За достоверность же контактов с таинственным, отвечает само таинственное.
Какая связь между тенями в телевизоре и фальшивой цыганкой? Я не искала ее специально. Здесь, видимо, нужно искать объяснение тому, почему эти два эпизода соединились. Там – фокус из области физики, здесь – из области страстей человеческих. Телевизор – фальшивая гадалка, врущая о прошлом, а живая врала о будущем. В обоих случаях – претензия на достоверность, а значит и на реальность.
И вот, эти мысли о всякого рода мистике перемешивались с письмом и воспоминаниями, и получалось горячее сладкое питье. Зелье командировки и одиночества.
Сейчас я брошу писать и приму настоящий душ, после улягусь в узкую гостиничную постель. Привычное действие – подставить голову сначала воде, потом – снам.
Когда я далеко от тебя тело вынуждено жить жизнью души, но это у нег плохо получается. Эта жизнь для Тела, в конце пути – смерть. Убить тело можно по разному. Можно вонзить в него нож. А можно превратить его в простое помещение для духа и таким образом лишить жизни. Тогда наиболее жизненные части, которые знают в этом толк становятся стыдными. И тело их прячет, распространяя этим вранье о себе.
А все это к тому, родной мой, что я, не теряю жизнелюбия и тоскую по тебе, пока душа наслаждается одиночеством. Душа моя – неисправимая отшельница. А тело знает толк в компании.
Я вспоминаю, как приходилось мне заставлять и твое тело жить своей собственной жизнью. Как ты сопротивлялся. Вопреки природе тогда инструментом был ты. О чем думала та фригидная бездарная дура, воспитывая тебя таким? Одно ясно – она видела в тебе врага. Иначе зачем было так яростно уничтожать в тебе праздник?
*
Утром разбудила моя собственная нервная дрожь – тот самый зуд под кожей. Теперь он будет сопровождать меня очень долго, возможно, до самого возвращения и моих любимых десяти часов сна без всяких сновидений. Кстати о сновидениях…
… бывают сны в которых меня приманивает самое мерзкое, мне оно интересно, я чувствую его своим. Я знаю, что это сон, и мне не понятно, почему наяву толстый наглый мафиози в качестве любовника или убийство вызывает у меня такое отвращение. Мне сниться, что вся эта моя «чистоплотность» – только ханжество отличницы или соплячки, боящейся жизни. Сон заканчивается, я просыпаюсь, и обаяние мерзости пропадает. И это означает, что я проснулась.
Я не писала этого тебе. Мое следующее письмо будет опять об одиночестве. Я, знаешь ли, только сейчас поняла, что никогда не лишалась его. Оно не запиралось от меня в темных сараях, и не покончило с собой, прыгнув с крыши. Шествие по уму и сумасшествие – одной породы. Породы одиночества. Говоря с тобой, я была, как псих, зовущий смотреть галлюцинации вместе. Прости. Задушевное общение с собой далеко от гармонии. За него платишь отсутствием общения с другими. Сначала ты бежишь от ненужных разговоров в темноту себя и ждешь там, в потемках, кто бы тебя нашел и понял. Потом чувствуешь, что таких и быть не может. А на самом деле неплохо было бы и фонарик зажечь впотьмах …
*
Вот она, вот она – тайна.
Подсмотри ее в дыру измызганных, грязных лохмотьев, которые были когда-то чужими мыслями.
Смотри стеклянными глазами, раздирай тряпье черными пальцами с обкусанными ногтями, под которыми кипит жизнь живой почвы.
Смотри, смотри пока тайну можно видеть.
Уставившись в белую пелену, мы заботимся о новом дне в духе закусочной – как о рецепте нового блюда.
Мы не вылезаем из-за стола днями.
Нам снится меню ночами.
От рождения и до дня полета – главное дело – составление этого меню.
За всю жизнь большинству не выйти из-за обеденного стола, потому, что суете надо много есть, как голодной мыши.
Жизнь проходит в серьезном деле разгадывания всяческих кроссвордов.
А все, что никто не ищет совсем рядом – за стенами этой сооруженной нами закусочной.
Тайна в том, что нет никакого важного дела, потому что нет дела вообще, потому что каждое дело – разгадывание кроссвордов.
Сумасшествие, болезнь, безумный старческий возраст лишают интереса к еде и важным играм, и тогда появляется созерцание. Оно появляется детям, сумасшедшим и выжившим из ума старикам, которые догадались, что жизнь проведена в возне.
Мой отец перед смертью, когда она уже сидела каждую ночь у его изголовья, вместе с ней не спал и читал разные книги. Он охотился за тенью созерцания…
…Моя сегодняшняя лекция будет не об этом, уважаемые господа. А об аграрной реформе 1861 года и о князе Ростовцеве, положившем за нее жизнь за сорок пять лет до Столыпина.
*
«Знаешь, я была сегодня в зоопарке. Он приехал сюда из Ленинакана. Сюда. Из Ленинакана.
А еще, знаешь, люди, потерявшие свои улыбки в сражениях друг с другом и против собственной жизни, сродни животным. Сходи в Москве в зоопарк, посмотри, как серьезны звери.»
*
Нет у меня больше сил времени проводить экскурсии по уходящей жизни. Она пахнет фруктовым соком и бензином, кожей моих перчаток и твоей кожей. Твое упругое тепло. Мне не нужно помнить его. Мне нужно его забыть. Чтобы, когда я вернусь, снова окунуться в него и удивиться, насколько все вокруг, несуразно, если это не ты. Я люблю тебя.
…Забывшись, я написала это в письме и отправила.
*
Я звонила сегодня тебе. Слушала рассказ о погоде в Москве и говорила банальности, от которых болит сердце. Телефоны виновны в том, что люди перестали быть честными. Я напишу тебе об этом в письме. Оно будет таким же банальным и кокетливым, потому что мне легче обрить себе волосы на всем теле, чем избавиться от своей целенаправленной глупости. Единственное, что мне стоит сказать – я лучше, чем к тебе отношусь… Наверное, ты знаешь об этом, если до сих пор не оставил меня.
Елена Рутская
Живет в Москве. До 18 лет стихов не любила и не понимала. Закончила юрфак МГУ, защитила кандидатскую диссертацию. Работает по специальности. С благодарностью вспоминает университетскую литературную студию «Луч» и ее руководителя И. Волгина, который безжалостно гонял её и других рифмоплетов за халтуру.