62 Views
Бомбоубежище
19 ОКТЯБРЯ
Кого ни встречу на улице, все: бомбоубежище! бомбоубежище! Помешались, честное слово! Мало ли что на свете бывает! Есть вещи куда поважнее какого-то дурацкого бомбоубежища! Но стоило мне встретить И., человека не в курсе насчет бомбоубежища, и я также взахлеб: бомбоубежище! бомбоубежище! Прямо наваждение какое-то! Следует-таки сходить взглянуть на это бомбоубежище.
20 ОКТЯБРЯ
Со вчерашнего дня загорелся желанием посетить бомбоубежище, но к десяти часам утра столько раз менял решение – сходить/не сходить, — что разболелась голова, стало подташнивать… Ведь каждое своё «сходить» я, равно как и «не сходить», аргументировал дотошнейшим образом; пытаясь убедить себя в том, что обязательно следует сходить/не сходить, я измышлял головоломнейшие подробности развития событий, в случае если схожу/не схожу… В конце концов, я остался дома, остался с книгой, а книга, как назло, была про войну, и каждый раз, когда глаза натыкались на «бомбоубежище», меня выталкивало из мира повествования, словно пробку из воды; выталкивало какое-то ноющее чувство неудовлетворенности, недовольства собой…
Завтра обязательно схожу поглядеть на бомбоубежище. Вот и С. заладил, только я его увидел: «Ах, бомбоубежище! Ох, бомбоубежище!»
Обязательно схожу.
21 ОКТЯБРЯ
Весь день был занят решением серьезных проблем. Лишь под вечер вспомнил о данном самому себе обещании посетить бомбоубежище. Может быть завтра…
22 ОКТЯБРЯ
Весь день пытался что-нибудь выяснить об этом дурацком бомбоубежище. Никто ничего не знает! Зато все: бомбоубежище! ох, бомбоубежище! ах, бомбоубежище!
— А где оно, бомбоубежище?
— Не знаем, — говорят.
-Откуда ж вы знаете, что оно «ох!», что оно «ах!»?
— От П.
— А П. откуда знает? Откуда вы, П., знаете о бомбоубежище?
— Откуда? От Р.
— От Р.? А ведь он утверждает, что слышал от вас!
— Да? Ну и что? Какая вам разница?
— Да как это какая разница? Как это какая разница, вы что?! Да может быть и нет никакого бомбоубежища?
— Что?! Вы не верите? Вы мне не верите? Я оскорблен! Да все уже только и говорят, что о бомбоубежище! Один вы только, как дурак, не верите!
Таким же образом «поговорил» еще с пятерыми.
23 ОКТЯБРЯ
В газетах ничего нет ни о каком бомбоубежище. И. сказал мне, что всё знает о бомбоубежище, всё выяснил. Я ощутил укол ревности (или укус зависти?), ведь о бомбоубежище он впервые услышал от меня — и вот на тебе, уже всё выяснил, всё знает, а я нет…
24 ОКТЯБРЯ
И. пообещал, что завтра покажет мне бомбоубежище. Я позвонил Оливии. Она была в восторге. Как же, ведь ни одна из её подруг не видела бомбоубежища. Я задал ей каверзный вопрос: а разве У. смог бы устроить тебе подобное? Разве твой У. сумел бы договориться о посещении бомбоубежища?
— Он как раз над этим работает. Ты опередил его, ну, может на час.
— Но ты пойдешь со мной?
— Да.
Я положил трубку. Что ж, и на том спасибо.
25 ОКТЯБРЯ. УТРО
Всю ночь я профантазировал на тему посещения бомбоубежища. К утру я настолько был измучен грёзами, что вдруг понял – не могу я никуда идти, ибо всё, что могло бы произойти, я обдумал, но в действительности, как всегда, будет что-то совсем иное, непродуманное ночью, а значит мерзкое, неприятное…
Мне скоро выходить – меня будут ждать, как условились, И. и Оливия, а я не могу, я боюсь, боюсь, что у меня с Оливией ничего не выйдет, боюсь разочароваться в ней. А может – в себе? Очередной раз разочароваться в себе?
Оливия. Если написать её портрет и выставить его в зале, вы пройдёте мимо него, не задержав свой взор и на секунду – заурядность её внешности сведёт на нет талант величайшего из художников. Но в жизни… Вокруг неё всегда стайка мужчин. Словно осы на арбуз, слетаются они и кружат, жужжат… Запах, что ли, особенный от неё исходит? Учёные утверждают: всему виной запахи. Любовь – реакция на запах. Запах – это причина. Воздыхания, душевные муки, ревность, возвышенные чувства, боязнь потери, готовность к самопожертвованию – всё это следствия помутнения рассудка из-за интоксикации.
Всё, пора. Пойду, взгляну на бомбоубежище.
25 ОКТЯБРЯ. ВЕЧЕР
Ничего не вышло. И. не сумел договориться с каким-то хулиганской наружности юношей, насчёт не понял чего. И поэтому ничего не вышло.
Оливия, кстати, не явилась. Я позвонил ей домой. Мать ответила, что она где-то ушла с У. Я убью этого У.! Она постоянно где-то ошивается с каким-нибудь У.! Она играет со мной? О, я готов всё отдать за то, чтобы проведать: думает ли она обо мне, когда гуляет с этими У.? Если она делает это назло мне, или чтобы досадить мне, то ладно… Может она, по старинке, пытается вызвать во мне ревность, при помощи этих У., то бишь это всего-навсего наивный девчёночий способ оценить мои чувства… Ну а вдруг это легкомыслие или, не дай бог, нимфомания?! А что если она думает обо мне не более, чем о каком-нибудь У.? Если она, словно кошка, думает о чём-то лишь тогда, когда видит это что-то?
26 ОКТЯБРЯ
Оливия позвонила сегодня утром и извинилась, что не смогла прийти. Я сверхподозрителен, возможно, но всё же почти уверен, что этот утренний звонок она сделала не из дому. Она звонила от У.! Мне в голову пришла дикая блажь – запищать в трубку ультразвуком (или чем там ещё), чтобы у неё треснула голова. Ненавижу её!!!
— Оливия, я ненавижу тебя! – выпалил я в трубку, сам того не ожидая.
Молчание.
— У. такой милый! Подарил мне брошку.
Как будто не слышала! Или издевается, или тупа, словно рыба.
27 ОКТЯБРЯ
Позвонил И. Завтра идём осматривать бомбоубежище. Стопроцентная гарантия.
Позвонил Оливии. Пойдёт.
В одной из газет: «Бомбоубежище – миф.»
В другой газете: «Бомбоубежище ни что иное, как обыкновенное… бомбоубежище.»
Остроумно.
28 ОКТЯБРЯ
Не знаю, что меня больше поразило – бомбоубежище или то, что Оливия пришла с У.?
Им оказался крепыш, в твидовом пиджаке. Может и не в твидовом – я не разбираюсь. Он похож на немца, какими их показывают в кино про войну – холёный, блондинистый, голубоглазый, волелицый, холодный, туповатый, самодовольный, жестокий…
— Гутен морген, — поздоровался с ним я.
Он надменно кивнул головой, словно такое приветствие в порядке вещей.
Оливия на меня даже не посмотрела. Рука об руку с У., она двинулась, вслед за И., ко входу в бомбоубежище. Я остался стоять.
— Эй, ты идёшь? — спросил меня И., обернувшись.
Парочка остановилась. Никто из них не оглянулся.
— Нет, — сказал я. – Пойду, пожалуй, домой.
— Ну, как хочешь, — сказал И.
Спустя десять секунд, все трое скрылись в бомбоубежище.
— Чтоб вас там завалило! — выпалил я и пошёл домой.
Исповедь будущего прототипа
Ко мне постоянно присматривается писатель С. Мануилов, заведомо из соображений моей калькации и, к тому же, по причине обоюдного нелюбия — невыгодной для меня калькации, или, если угодно, проекции моей личности на листы употребляемой им для писания бумаги, массой своей которые исказят и без того неверное осмысление моей личности, в толще этого будущего романа; разжижит он меня в своем романе до студнеобразности, и в этот самый из меня студень всяк будет совать свой сопливый нос, передавленный дужкой недорогих интеллигентских очков, будет впитывать меня в себя и переваривать своим замусоренным предвзятостями мозгом и отрыгать небрежно, по причине неусвояемости меня в том облике, в каковом выведет меня злопамятный писатель С. Мануилов, который специально высматривает за мной и криво, якобыпонимающе посмеиваясь, заносит надуманную им суть поступков моего поведения в блокнотики, из коих, я уверен, следует, что я вопиюще бестолков и бездарен, расхлябан в личностном плане, и прочие нехорошие выводы о которых он всегда говорит в кругу наших общих друзей, во время пока я вне этого круга; потом мне передают эти высказывания с видимым привкусом понимания наших с ним взаимоотношений, то есть приемлемости наших наговоров друг на друга; однако это — видимость, а внутри они расколеблены словами С. Мануилова и постепенно их уважение ко мне, поэтому, иссякает, и мой авторитет обгладывается эсмануиловскими каверзами, обламывается им по борозде следов его же глупых колкостей, направленных против меня, а я в этой борьбе совершенно беззащитен, ввиду того, что каждое мое слово против С. Мануилова будет считаться остальными за выдумку, за наговор, преднамеренный моей местью, и в итоге все примут меня еще хуже, чем со слов С. Мануилова и я окончательно разорюсь в их глазах; поэтому я терплю, оттягивая свою окончательность как «своего человека» и с нетерпением жду выхода романа С. Мануилова, потому как надеюсь раскритиковать его пошлейшим фрейдоанализом, от чего еще никто не оправлялся.
22.09.1993 г.
Отчёт заключённого Н.
Привезли это существо с утра, затем как я подумал: «А почему это мне не пишет сюда Симмонс, мой хороший знакомый и, некоторое время, друг детства?» — и эти два внезапных откровения: непреданность Симмонса и наличие в мире необыкновенного существа — тесно сплелись у меня в мозгу, изменив мое мировосприятие таким образом, что я несколько по-иному осознал свое место в жизни различных людей, да и всю жизнь вообще представил себе как нечто «левое», что ли, так как ее, эту «жизнь вообще», деформировало появление существа, что привезли утром того дня, когда я вспомнил о Симмонсе.
Спустя три года после моего заключения, ранним утром того дня, когда привезли существо, я вдруг вспомнил о Симмонсе: забыл он меня, брезгует ли? В любом случае — значит не друг, в любом случае — «а так»…
… А потом еще это существо… Я лежал на нарах и размышлял: неужели Симмонс не переживает за меня, не ощущает вакуума моего отсутствия в своей жизни и не пытается заполнить его суррогатом — моим призрачным двойником, извлеченным, подобно джинну, из сосуда нашей переписки? Ведь мне писала и мама и, отдельно от нее, папа; сестра, что живет в столице, сожительствуя там с евреем — тоже писала (писал даже этот самый ее сожитель, но я им не ответил, так как не одобряю международных половых симбиозов); писала и вторая сестра, проживающая в Гвадалахаре, за пределами нашей родины — и это особенно приятно, хотя, следует заметить, стиль ее писем надолго меня раздражает, — например: «…Вот и до нас, аж на край земли, донеслась сокрушительная весть о твоем осуждении…», — и так далее… Кроме того, невыносимо знать, что всему миру известно о моем позорном несчастье — меня это гнетет и возмущает, хотя, само собой, и тщеславит (если можно так сказать); но исходя из этого ее письма я делаю вывод, что Симмонс никак не мог не знать о моем заключении, так как живет он не то, что на краю света, за рубежами нашей родины, а вон он, — даже из-за решетки мне видна его рыжечерепичная крыша, с неприлично торчащей (словно жест в мой адрес) трубой дымохода.
Итак, тем утром я думал, преимущественно, о Симмонсе, вот почему [густо зачеркнуто] и [вымарано] зашел надзиратель и сообщил нам, что вот, мол, и завершился наш триумвират и отныне нам жить квартетом, отчего К.К., который спал внизу, забеспокоился, ибо опасался, что приведут более авторитетного заключенного и его перебросят наверх, на второй ярус, где он, по причине каких-то расстройств в организме, не умел уснуть. М. же, спавший надо мной, спросил [неразборчиво] и вышел, звеня ключами, пообещав М. разобраться.
Через полчаса он вернулся с существом и мы, каждый, подумали: «Ну-уууу! Эт-тово нам еще не хватало!»
Вы, наверное, подумаете: « Ну что ж это он пытается убедить нас в такой глупости — в такой странной сообщности мышления трех совершенно разных людей!» А я вам скажу думать не так, а вот как: «Ага! Стало быть тому есть причина! Ну-ка, ну-ка, любопытно?!» И я отвечаю вам на ваше разумеющееся любопытство: «Да, у меня есть веское обоснование отроюдного возникновения данной мысли». «Позвольте!— воскликнете вы. — Ведь уже наверняка установлено, что реакция любого нормального человека на это существо даже более индивидуальна, чем отпечатки пальцев, или структура ДНК, или вкусы!» А я вам скажу на это: «Поверьте моей убежденности, что именно так подумали мы все трое одновременно, и буквально точь-в-точь, ибо мышление каждого, ввиду продолжительного общежития, подверглось контаминации, спуталось с другими, переплелось так, что даже ассоциации у нас возникали абсолютно идентичные, что вовсе и не странно, ибо три года совместного сосуществования, превратили нас в некое триединое существо; и нечего говорить, что это хорошо, что многие к этому нарочно стремятся, а у нас случайно вышло, что это богоподобно, наконец! Заткнитесь и попробуйте представить, как мы коротаем время в тесной камере, где нас трое как один. Вы пробовали сами с собой играть в шахматы и, вдобавок, быть еще посторонним наблюдателем — любителем давать советы?»
Короче, как ввели к нам это существо, как мы подумали: «Эт-тово нам еще не хватало!!»— это я вам рассказал; да, первоначально мы его видели именно как существо. Но потом я вдруг присмотрелся и сообразил, что это Симмонс, изменившийся за эти три года, погрузневший и почти что напрочь плешивый. Я тогда еще подумал, что не смог сразу же воспринять Симмонса, а видел, мгновение, негуманоидную форму, потому что за эти три года у меня развилась невосприимчивость к различным явлениям и проявлениям здесь места не имеющим. Это как мой дед, проживший семьдесят семь с половиной лет в тайге и попавший в город: он видел все совсем не так, как мы, а правильно, природно, видел хаос, чего мы не умеем из-за врожденной настройки видеть все определенным образом и отсутствия способности свежевзглянуть из-под спуда стереотипов. Наш разум изгибается под давлением нови постепенно, а дед окунулся в цивилизацию вдруг, его разум так сразу изогнуться не мог и чтобы не сломаться — воспринимал все по-старому, первобытному, изначально в человека вложенному, поэтому, бывало, он кое-чего не воспринимал вовсе, отчего многие почему-то считали его колдуном и факиром.
Итак, мгновение я видел сущий дализм, а затем гляжу — Симмонс! Стоит, значит, смотрит на меня осуждающе и презрительно, а тут и М., что стоял и глядел на него, открыв рот, вдруг как воскликнет: «Дебора! А ты здесь что?..», да и К.К., широко открыв глаза, тихонько произнес: «Мама?» Один я, значит, и промолчал, так как понял уже, что это далеко не Симмонс и, тем более, никакая не Дебора, а существо, каковое мы все в первые мгновения и видели в его реальном облике, чего никак не удавалось, и не удается поныне, желающим этого людям и ученым-исследователям данной проблемы.
А после, нас и надзиратель предупредил, мол, это, мужики, уникальный гипнотизер, и я, к примеру, говорит, вижу в нем свою жену. А в зале суда-то что творилось! — говорит — то-то было-то там! Ого-го! Не то, что в кино показывают про детективы, говорит, а похлеще! Все видят этого, значит, гипнотизера по-своему, и каждый никак привыкнуть не может, что он — это некто чужой ему вовсе, так как и жесты, и образ, и голос, и знание действительных взаимоотношений миража и его наблюдателя, идеально соответствуют реальности! Вот так-то!
Такую речь, значит, произнеся, надзиратель удалился делиться новостью со всяким встречным, горя нетерпением рассказывать и рассказывать эту историю, словно славный анекдот, что и понятно, ведь факт этот потрясающий и неслыханный.
И вот, когда надзиратель затих вдали, я осторожно похлопал так-и-стоявшего М. по руке и сказал:
— Конечно же, и ты видел, что это никакой не гипнотизер, а некое неизвестное науке и людям существо.
К.К. подтвердил мои слова сдавленным звуком и М.подтвердил тоже, кивком.
И тут-то за дверью снова послышались спешные шаги и звон ключей, но мы не обращали на это внимание, ибо бессознательно понимали, что сейчас вот это существо заберут и, поэтому, следует безудержно впитывать в себя образы милых сердцу людей, пока есть такая случайная и необычная возможность.
Однако я опомнился раньше, так как Симмонс, которого я видел в этом существе, не был так уж мил моему сердцу, а предстал передо мной по недоразумению, и я, до сих пор, очень жалею, что мои мысли в то утро занимал именно он, а не мама, папа, или Феммочка, — любимую я не видел со дня похорон ее мужа, которого я убил каким-то деревянным изделием.
Но стоит передо мной Симмонс и помарщивает, презрительно, лицо (а я хоть понимал, что передо мной на самом деле не Симмонс, тем не менее, знал, что будь это он взаправду, его поведение ни на градус не отклонилось бы от заданного этому существу какими-то неизвестными силами. Я был уверен, что этот Симмонс не менее Симмонс, чем истинный Симмонс, исключая, разве что, память, накопленную существом, каковую тот не разделял, отдавая, тем не менее, свои мозговые и физические потери и новоприобретения этому вот существу ежесекундным процессом, регулируемым неизвестными нам силами).
А К.К. разговаривал с мамой, и я слышал его реплики.
А М., злобно шипя, сказал: «Я же говорил, я же говорил!..» — он увидел, что жена его, Дебора, беременна, хотя он сидит в тюрьме уже не первый год. М. замахнулся для удара лже-Деборы, но тут в камеру ворвался надзиратель и принялся за жестокое избиение М., что и понятно, ибо ему, вскруженному неожиданными свойствами существа, было несносно глядеть молча, как заключенный М. замахивается на его жену.
Опомнившись, он извинился перед М.,затем покраснел, стал неестественно груб в манерах, и увел существо.
А вскоре вернулся к нам, еще раз извинился перед М., подарил ему пачку крепких советских папирос и объяснил, что подобных существ сейчас ловят целыми ордами и даже ожидается нота протеста в адрес Великих Держав, ибо в происходящем винят их, хотя они также страдают от этого бедствия необоснованного современной наукой.
Сначала, рассказывал он, думали, что это специальные вражеские гипнотизеры, пока не показали одного такого шизофреническому населению желтого дома, где в существе и увидели, собственно, существо. Более того, рассказывал надзиратель, шизики эти, увидав сие создание, начисто излечились от своего недуга и принялись, как и все нормальные люди, вести себя подобно психам каким-то!
Тогда мы, наперебой, сообщили надзирателю о своем первоначальном наблюдении, на что он резко ответил, мол, враки это все, ведь он своими ушами слышал, вот так же, наперебой, имена и наименования близких нам людей.
Тогда я спросил, что, мол, и от меня что ли, слышал? Нет, ответил он и внимательно на меня посмотрел, а затем вышел и вернулся лишь час спустя с каким-то специалистом. Он-то и указал мне написать все, что я могу вспомнить касательно этого существа, что я и попытался сделать данным отчетом.
Подпись: [неразборчиво]
16.09.1993г.
Жалоба Янга
В самый разгар уборки воздушного урожая, комбайнолетчик Янг ощутил покалывание в боку. И когда его спросили люди из Центра, (а он связался по рации с людьми из Центра): «Отчего же, комбайнолетчик Янг, у тебя покалывание в боку?» — «Не знаю, — отвечал комбайнолетчик Янг, — отчего со мной такое — покалывание в боку, не знаю, — говорит, — теряюсь в догадках». «А, — продолжают вещать из Центра, — урожай-то ты, надеемся, в состоянии пожинать до победного конца?» «Нет, — отвечал на это комбайнолетчик Янг, — отнюдь, — говорит, — не в состоянии я целеустремленно и нерушимо отдаться делу сверхсрочной и безапелляционной государственной важности — уборке воздушного урожая, по причине отвлекающего болезненного покалывания в боку». «А как же так, — недоумевали люди из Центра, — как же так вышло, что ты, такой болезненный, и вдруг выполняешь такой важный государственный почин как уборка воздушного урожая, тем самым, дискредитируя, — говорят люди из Центра, — дискредитируя», — говорят. «Что же я, — в ответ им, людям из Центра, недоумевает комбайнолетчик Янг, — что же я могу дискредитировать своим банальным покалыванием в боку?» «А вот это, — веско сказали люди из Центра, — мы и пытаемся выяснить!» «Но это,— возражает им комбайнолетчик Янг,— прерогатива медицинской комиссии — поведение моего организма в боку!» «Нет, — возражают еще четче люди из Центра, — нет! — говорят, — нет-нет, — говорят, — и еще раз — нет! Это дело государственной важности — эта уборка воздушного урожая, и, поэтому, покалывание в твоем боку рассматривается нами как попытка саботажа твоим организмом уборочной кампании, а по той причине, что организм твой, суть, ты сам, комбайнолетчик Янг, мы считаем тебя врагом безопасности государства и рассматриваем твои боли как попытку ущемить народные интересы!» «Но как же так,— оскорбляется и трусит комбайнолетчик Янг,— как же так, ведь это же абсурд!» «Ха,— отвечают ему люди из Центра,— уборка воздушного урожая — это тоже абсурд, но ты же в нем участвуешь, поскольку это дело абсолютной государственной важности!»
И нечего возразить комбайнолетчику Янгу, хотя, конечно, мог он возражать, и возражать, причем, логически, но так как он участвовал в алогичных действиях, да еще и, отдавая себе в этом отчет, он понимал, комбайнолетчик Янг, что он, комбайнолетчик Янг, не вправе апеллировать логикой к людям из Центра, так как это, по меньшей мере, смешно им будет выслушивать от него, с таким размахом принимающем участие в архиабсурдном предприятии — уборке воздушного урожая. Они ему заткнут рот, комбайнолетчику Янгу, ссылкой на то, что он, комбайнолетчик Янг, не вправе навязывать им свою логику, так как судя по его работе, она нелогична, а алогичность безапелляционна. Что захотят люди из Центра, то и будет, будет то, что они, люди из Центра, пожелают, — они, а не он, комбайнолетчик Янг, со своей воздушной логикой, поскольку не вяжется его логика с их; его алогичность неприемлема, а их, людей из Центра, сойдет, — так оно, по их, людей из Центра логике, и есть как надо, а не иначе, как может показаться комбайнолетчику Янгу, — он не человек из Центра, он-то всего лишь комбайнолетчик Янг, и более никто, и, даже, как комбайнолетчик он никуда уже не годится, по причине возникающих бунтов его организма, так что нечего… нечего мутить тут, нечего…
4 октября 1993г.
Тяга к смерти
Ж. зашел в подъезд и наткнулся на трех подростков. Они курили.
Ж. вызвал лифт, но когда дверцы открылись, он увидел, что в кабинке густо накурено и решил идти пешком, на девятый этаж.
На первой площадке стоял мужчина и курил.
На второй площадке стоял мужчина и курил.
На третьей площадке стоял мужчина и курил.
На четвертой площадке стояли трое и курили.
На пятой площадке стояла девушка с пустым мусорным ведром и курила.
На шестой площадке стоял знакомый автолюбитель и курил. Они поздоровались.
— Знаешь, Коля, — сказал Ж. — Начиная снизу, на каждой площадке кто-то курит.
— Надо же, — вежливо удивился Коля.
— Ну, — сказал Ж.
— Возможно, и над нами сейчас кто-то курит, — высказал предположение Коля.
— Это был бы полный завал, — сказал Ж.
— Крикнешь мне, если и там курят, — попросил Коля.
— Хорошо, — согласился Ж.
Курили.
— Курят! — крикнул вниз Ж.
— Надо же! — услышал равнодушный ответ.
— А в чем дело? — спросил молодой человек, куривший на седьмой площадке.
Ж. объяснил.
— Ух ты! — заинтересовался парень. — Интересно, и над нами курят?
— Я крикну, — пообещал Ж. и пошел наверх.
— Я с вами, — сказал юноша.
На восьмой площадке курил инвалид, сидя в специальной коляске.
На девятой площадке курила жена Ж.
Ж. рассказал ей о странном совпадении. Жена пожала плечами: «Ты еще на крышу сходи посмотри»,— нелюбезно посоветовала она.
— А что! — загорелся парень, — Сходим?
Ж. согласно кивнул.
На крыше никто не курил. Парень подошел к парапету.
— Идите сюда, — позвал он Ж.
— Боюсь, голова закружится, — ответил Ж.
— Не бойтесь, я подстрахую.
Ж. подошел. Люди сверху казались шуточными и безвредными.
— Вас не тянет прыгнуть вниз? — спросил юноша.
— Нет, — сухо ответил Ж.
— А меня тянет, — похвастался парень. — У меня — тяга к смерти. Когда я стою на берегу и смотрю в море — хочется заплыть подальше и утонуть.
— Почему? — удивился Ж.
— Я же сказал: тяга к смерти, — сказал молодой человек и вернулся на лестницу.
Ж. еще чуток подышал свежим воздухом и пошел домой.
1 апреля 1996 г.
Копров и люди
Довелось Копрову однажды выйти в люди (а делал он это из-за различных неподвластных ему боязней редко) и зайти в лавку купить колбасы. Копров человек безнадежно робкий и впечатлительный, вот почему его натуру чрезмерно потрясла неопрятная толстая женщина — продавщица отдела «Жиры.Сыры.Колбасы». Потрясла вот чем: ее напомаженный рот, заслоняющий, казалось, остальное, отдельное от него лицо, безустально кривился от каких-то переживаемых ее грубою душою мук, и когда Копров нерешительно заказал товар, при этом добавив, необычно вдруг осмелев, какие-то глупоутешительные слова, эта женщина, опешив от такого вмешательства в неприкасаемую сферу ее внутреннего мирка, выпучив глаза, вдруг озвучилась грубым писком: «Ты!» и быстрым взмахом руки, гневно-беспомощно, полоснула лицо Копрова подвернувшимся ножом для резки гастрономических изделий.
К счастью лезвие было не более острым, чем желание Копрова оставаться там дальше, и он ретировался, прикрыв рукою красный отрезок железнодорожного пути, на враз побледневшей карте лица. Но Копрова не выпустили тут же появившиеся на его пути грузчики, которые грубо насев на него, потащили клиента в подсобку. Отдельные посетители гастронома пытались краткими вопросами ввести себя в курс дела, но им никто не отвечал и они успокоились; кое-кто даже предлагал помощь, впрочем и не задумываясь в чем же она может заключаться. Затащив Копрова в какой-то смрадный угол, за холодильник, грузчики ограбили его, порвали на нем одежду и, отдубасив, вытолкнули вон, через окно служебного туалета, в нагромождение пустых ящиков и полных мусором баков.
Щемящее щенячье чувство несоразмерной ни с чем униженности овладело Копровым и, поэтому, очищаясь от древесных стружек и какой-то зловонной фруктовой мякоти, он уже мечтал о том, как отомстит жестоким работникам магазина, оказавшись вдруг очень влиятельным лицом, пред которым они, расплачиваясь за содеянное, будут ползать и просить пощады, невыносимо лебезить, вымаливая нелюдскими, скотскими поступками,прощение.
Он еще много думал по пути домой, воображая себя то во главе отрядов уличных мстителей, то чародеем, заставляющим обидчиков с огромной сверхсветовой скоростью вращаться вокруг собственной оси, после чего он их резко остановит; то, мечтал вернуть момент, и, заранее ожидая налета грузчиков, остановить их внезапно ниспосланным свыше умением бороться приемами каратэ и джиу-джитсу, после чего он джеймсобондово подойдет к нервной продавщице, и шутливое что-то сморозит, добродушно и всепрощающе, и ее это поразит до потери координации, отчего она нечаянно порежется тем же ножом…
Все эти нелепые фантазии настолько заслонили Копрову реальность, что он и впрямь уверовав в некоторые напридуманные им в свою пользу свойства характера и физического строения организма, беззастенчиво подошел к понравившейся ему прохожей девушке, и попросил ее познакомиться с ним.
Девушка в ужасе отшатнулась, но потом, овладев собой, полезла в кошелку, и долго копалась в ней, покраснев лицом, словно освещенная закатом, и, наконец, сунула растерянному Копрову два сморщенных яблока, да какую-то мелочь деньгами, после чего быстро перебирая стыдливыми стройными ножками, отбежала подальше, к какому-то скоплению людей, и там, видимо чувствуя себя более защищенной, ненадолго обернулась на Копрова, испуганно оценивая его действия. Однако он стоял неподвижно, и с обидой смотрел ей вослед, в неестественно отставленных руках, удерживая оскорбительные подарки, не зная, что с ними делать.
В этот момент какой-то мальчик, с игрушечным бульдозером в грязных ручонках, попросил у Копрова одно яблоко. Не осознавая вопроса, Копров тупо уставился на ребенка. Но тут подошла его мамаша и отстранила дитя, со словами:»Отойди, Кеша, не видишь — дядя плохой!»
Копров слегка улыбнулся, не найдя слов оправдания. Женщина настороженно взглянула на него и поспешила прочь, а Кеша, влекомый стремительной мамой, обернулся и показал Копрову язык, покрытый бледным болезненным налетом.
Копров рассовал мелочь и фрукты по карманам, и глубоко вдохнул вонючий городской воздух.
Ему полагалось бы пойти в милицию и пожаловаться на варварство работников гастронома, но он, во-первых, не знал где базируется это учреждение, а во-вторых, ленился неизбежной последующей возни, вот почему он ограничился лишь тем, что попросил подкурить у проходившего мимо сержанта милиции. Тот молча протянул ему спички, но Копров спохватился, что грузчики забрали его курево, и тут же сказал: «Меня только что избили и все забрали».
Милиционер оживился:»Где? Ведите туда», и спрятав спички в карман, взял Копрова под руку, и увлек за собой.
«Не туда!» — возразил Копров, и безрезультатно попытался повернуться в полагающемся направлении.
Однако милиционер молча и упрямо шел не туда, цепко удерживая Копрова, не обращая внимания на его речи и порывы. По пути их следования, из дворов выходили другие милиционеры, по двое-трое, и присоединялись к этапу. Вскоре их насобиралось столько, что Копров скрылся из глаз за их телами.
Перед светофором, в этот момент запрещавшем пешеходам пересекать проезжую часть, синеформенная толпа послушно остановилась. Зажегся зеленый свет, но они продолжали стоять. Минут через десять нерушимые милиционеры – сначала по-одному, а затем группами по двое-трое – разошлись кто-куда.
Копрова словно никогда и не было на свете.
20.08.1994 г.
По маленькому
Спустившись по лестнице, почувствовал, что надо бы поссать. Наверх на пятый, потом дверь-замки, дверь-замки, а как поссу, снова дверь-замки, дверь-замки и вниз с пятого. Лучше облегчиться в подъезде. Я не из болезненно воспитанных. Всё равно ведь в подъезде срач ещё тот. Все такие.
Оказалось и впрямь. Негде и приткнуться. Всё занято. Журчит во всех углах. Ниагарят вовсю — неподалёку пивняк.
Вышел на улицу. Уже стемнело, снег, гуляния, праздничная иллюминация. Углубился в кусты. Собственно, не в кусты, а за кусты, а там полянка, а на ней дети снежную бабу лепят.
Вышел на автомобильную стоянку. Грузовиков, фур нет.
Можно через забор в детсад. В павильон. Можно и под забором, на глазах у случайных прохожих, если б не те, кто в окна пялится. Пол-дома таких. Пялятся и пялятся, как в телевизор, наблюдают кто вышел и кто зашел, кто на чем приехал и кто что привёз, кто во что одет и кто с кем кентуется, а потом обсуждают при личных встречах, делают выводы, обобщают, выносят вердикт — они чётко знают кто что. И на мой счет есть определенное мнение: я не из тех кто ссыт где ни попадя. Значит, мочеструйной обработке рабицы — нет.
Между тем, Т. Ивановна К. ждет меня в восемь. Времени и так в обрез, а еще надо по маленькому. В поисках уютного местечка добрел до остановки. Подъехал рафик Газель. Сел на переднее, лицом к пацану с наглой рожей. Через проход тётка с потрепанной клетчатой сумкой. В сумке, видать, барахло. Полуоборачиваюсь к водиле с мятой гривной в руке.
— Не выдумуй, кореш — говорит Газель.
— Как скажешь, рафик.
Нестерпимо хочется ссать. Проезжаем парк труда и отдыха, там подземные сортиры — эм и жо. В семидесятых в эм был случай. Маньяк убил молотком пионера. Сейчас сортиры затоплены и задраены.
— Как дела вообще, — спрашивает Газель. — Чем занимаешься?
— Всё тем же, — отвечаю.
Больше вопросов нет.
— Остановите за гаражами, — говорит тетка.
Мне бы тоже не помешало за гаражи.
— Слышь, Газель, — говорю. — Подождешь минутку, зайду за гараж.
— Без проблем, Барсук.
— Меня на остановке, — взвизгнула тётка. В глазах паника. Пальцы вонзились в барахло, побелели.
— А с чево’эт ево ждать? Я может это… спешу! — выпучив зенки провозглашает пацан.
— Могу тебе в рот поссать, — говорю спокойно, но доходчиво. Пацан сникает.
Тетка взвизгивает пронзительней, настаивает на остановке. Высаживается. За ней поспешно выметается пацан.
— Конец смены, — говорит Газель. — Ну что, по маленькому и к Ивановне?
— Как, и тебя тоже припрягла?
— А то.
Иду за гаражи, выссыкаюсь, возвращаюсь — маршрутка пуста.
— Эй, Барсук, — кричит Газель от киоска. — Ну так что, по маленькому?
— Ну, давай.
Допиваем кофе, садимся, едем.
— Ну что, — остановившись у подъезда Т. Ивановны К. спрашивает Газель. — Берём по маленькому, а потом шампусика в честь праздничка?
— Не могу. Дела.
— Понимаю, — вздыхает Газель.
Ивановна открывает дверь. Прозрачно-красный халатик на голое тело, белая чалма полотенца на голове.
— Только с ванны вылезла, — говорит. — Проходите. Кофе будете?
Выпили кофе, обсудили быт украинского контингента в Сьерра-Леоне.
— Смотри, Кабарга, еще подцепищь там глиста подкожного, — пугает бывшую однополчанку Газель. — Я вон в газете читал, у одной бабы из Мелитополя, которая замужем за негром была и вернулась, вырезали из-под самого глаза. Восемь сантиметров глистяра. Врачи сказали, еще б чуть-чуть замешкалась с операцией и хана зрению.
— С неграми спать не намерена.
— Так ведь и от наших можно. Они ж небось спят с негритосками.
— Ладно тебе. Кто берёт?
— Мы решили взять каждый по маленькому.
— Нельзя. Кто-то один обоих. Нельзя разлучать близнецов.
— Что ж, лады, тогда я, — говорит Газель. — Барсук всё ещё при делах.
— Увольняться не думаешь? — участливо спрашивает Кабарга.
— Подумываю, — отвечаю. Гляжу на часы — пора.
— Ну, мне пора, — заявляю. — Ты звони оттуда, если они еще «кольчугу» не загнали.
Неловко целую Кабаргу в сложенные куриной попкой губы, жму руку Газели, ухожу.
Объект всего через три квартала. Подходы затемнены — окрестные фонари разбил заранее. Крадусь вдоль стены, стараясь не хрустеть палыми сосульками. Захожу в подъезд. Снимаю пальто, выворачиваю красной подкладкой наружу. Тихонько поднимаюсь по лестнице на шестой этаж. На всякий случай прикрепляю бороду, натягиваю шапку с бубоном — по самые глаза. Вот дверь. Достаю пистолет. Легонько толкаю — подается. Это радует, ибо план Б мне как-то не очень, хотя заказчик настаивал именно на нем. Оплата больше, но вся эта возня, весь этот шум не для меня. Проникаю внутрь. Темень беспросветная. Пытаюсь припомнить план квартиры. Весь день втыкал в бумажку. Квартира дохуищакомнатная, с евроремонтом-люкс — в джунглях Мозамбика ночью в пассаты и то проще было. Слышен хвойный запах. Двигаюсь туда. Лишь бы ничего не задеть. Вся квартира забита всякими вазами и звонкими висяками-побрякушками. Запах всё сильней. Вот и темная ель. Не задеть бы игрушки. Осторожно опускаюсь на корточки, прислушиваюсь. Тишина. Кладу пистолет на мягкое под ёлку. Мягкое — это вата имитирующая снег. Маскирую пистолет снеговатой. Теперь тихонечко, без эксцессов обратно, расчет и домой. Встаю. Вдруг — бах! вспышка, всё озаряется. Бах! Бах! И очередями — тра-та-та! Включается свет. Ну всё, попал! Придется переходить к плану Б.
— Сдластуй, Дедуска Молос! — хором орут дети заказчика и снова бах! хлопушкой, хуяк! петардой.
— Здравствуйте, дети, — говорю. — Я подарки вам принес, — декламирую. Ну и прочую такую околесицу. А сам рисую в уме как ломаю нос заказчику. Но это я так, несерьёзно, я ж профессионал. И не в таких передрягах бывал. Бывали подставы и похлеще. В том же Лаосе китайские товарищи такую засаду устроили, до сих пор к дождю волком вою. Короче, выполнил я задание, взял деньги, отказался выпить по маленькому в честь праздничка и вышел на темную лестницу, на ходу снимая и выворачивая пальто.
Спустившись по лестнице, почувствовал, что надо бы поссать.
29-30.06.2005
Александр Руденко
Писатель, переводчик. Родился 30 мая 1974 года в городе Запорожье. Живёт там же. Пишет там же. Основные годы активности пришлись на 1993-2005 гг. "...и да простят меня так называемые "неподготовленные читатели" за "филологическую профдеформацию", проявляющуюся в моих текстах. Я не стараюсь потрафить массовым вкусам, или заработать на этом деле денег, или добиться дешевой скандальной популярности. Я пишу то и так, что и как хотел бы прочесть у других, но, по той или иной причине, у этих самых "других" не нахожу..."