237 Views
Задумчивое время суток. День думает о ночи. Вечер.
Отрыв от примелькавшейся ограды стены к единственно оставшейся открытой лавке.
– Дождался?
Мой золотой нечастым стуком по бедному прилавку приводит старика в суетливый трепет.
– Вон ту!
Дыня тяжело – со старческим перегнувшимся через доску вздохом перекочевала в мои руки. Он непомерно долго отсчитывал сдачу и потом еще долго-долго смотрел вслед светящемуся ароматом плоду, проданному в лапы этому странному Человеку Чужих Земель.
Редкие, редкие люди навстречу.
Их глаза встречаются с гуляющими по улице моими, они уступают дорогу еще за десяток шагов, и я чувствую – на спине за последнее время, наверное, образовался в том месте нарост, – провожают, провожают взглядами этого необычного человека (гения? иностранца? сволочь?!) – с большой дыней на руках, шагающего и с удовольствием цепляющегося за неровности тротуара их города.
«На душе у человека свободно, как в степи над городом. Или нет! Как в небе за степью».
Лагерная часть дня закончена.
Через ерунду минут вступит в силу заслуженный отдых. До самого утра снова отложатся и греческие амбиции, и варварские недовольства. Самодовольство отложится тоже. На самом законном основании «посольской неприкосновенности» я потеряюсь в стенах гостиницы для всего населения Танаиса, кроме одной его маленькой жительницы. На всю ночь… И только с рассветом, с краешком солнца заместитель архонта по отряду отыщется первым прохожим на одной из улиц. А до утра (громадный вагон времени!) любое мужское общество откладывается вообще.
Темные трещины на зданиях и тротуаре – как каменная паутина. И я иду по паутине нарезанной романтичным пауком-временем согласно воле вчера раскалившего камень солнца и прошедшего ночью дождя.
До ночи, до густого тумана усталого забытья перед сном – когда для моего едва управляемого сейчас пущенного на неосмотрительный самотек вдоль улицы планера вспыхивают спасительные огни на втором этаже, где можно все забыть, говорить, как хочешь, и приземлиться – осталось совсем немного.
Как часто не вписываюсь от усталости руками-крыльями в дверные проемы, валюсь, зацепившись за кресло, на кровать с мгновенно пугающимся ребенком, и в этой катастрофе разбиваюсь так, что все мое запретное содержимое бездумным туманом растекается по обломкам и заполняет комнату…
Но об этом только не сейчас, не на улице!
Осталось совсем немного продержаться, дотащить эту проклятую дыню до милого здания, дальше будет коротенький подъем (если шагать через три ступеньки – то пять шагов), дверь, а там…
И я вхожу:
– Привет.
Лицо повернулось и кивнуло.
«Не очень то приветливо…»
– Опять меня сегодня забыл разбудить. – Гостиничный старикан и ухом не ведет. – Смотри, я ведь архонту скажу, он тебе такого устроит…
– У тебя плохое настроение, – он подошел к шкафчику, достал оттуда буханку, вернулся к стойке и принялся нарезать, – у меня тоже.
– Вот как? Публичные дома закрылись, или в кабаках вино кончилось? А? Старый, а старый?
Он посмотрел, не отрываясь от своей резьбы по хлебу.
– …Признайся старый, ты по публичным домам-то еще ходишь?
Ничуть не обиженный такими словами, «старый» остается пассивным:
– Что приготовить на ужин?
«Какой неинтересный старый» – как сказала бы девочка.
– На твое усмотрение, – я протягиваю дыню, – вот это спрячь до завтра, – подхожу к лестнице, –моя-то наверху?
– А где же ей быть? Как ты и наказывал.
– А кто ее привел? Нисохорм или его раб?
– Андроник, как всегда…
– Я так и думал! Архонту не терпелось в баню. Ну да ладно, – «что еще?» – так мы скоро выйдем. Только повкусней там что-нибудь состряпай! – поднимаюсь по ступеням.
– Ладно, – доносится уже в спину.
Та самая скрипучая половица. И продолговатый холод, от которого весь день стыла грудь, превращается в ключ от тюрьмы с маленькой узницей внутри. Маленькая уже, наверное, смотрит на дверь…
«Интересно, сегодня угадаю – откуда?»
Открываю:
«Так и есть», – застывшее личико смотрит с подоконника.
– Холодно ведь на открытом окне сидеть! – закрываю дверью сквозняк, и маленькая ножка – «не холодно!» – расслабилась и свесилась к полу.
– А так – темно.
Подумав, девочка слазит навстречу подошедшему хозяину.
«Ну и дает. Нашла что натянуть…» – большой для такой маленькой свитер, забытый мной сегодня утром.
– Как настроение? Что будем делать?
– Чиво? – не понимая, чего хочет от нее этот как всегда подозрительный по вечерам тип, переспрашивает маленькая.
– Я говорю – не знаю, чем заняться.
– А мне все равно надо спать. Когда я пришла, то все время хотела, – «ты, значит – сам, а я – сама собой…» – ведь сейчас поздно? Да? Нужно ложиться спать? – припухшие губки выговаривают это очень равнодушно и, ожидая ответа, кусают одна другую.
– Вообще-то рановато.
Выражаю сомнение гулким обходом между ребенком, столом и кроватью в дальний конец комнаты: через плечо констатирую всю «заспанность» не обернувшейся фигурки, и, скользкими шажками вернувшись, подбрасываю прядь на детском затылке. Маленькая дернулась, с запозданием отбиваясь, но я, проскочив в зону видимости, уже безобидно потягиваюсь. Для полноты вздоха разрезаю грудь молнией; растягивая расколотый панцирь, с чувством потягиваюсь еще раз – долго, насколько хватает терпения мышц на руках.
«Похоже, что опасность миновала» – девочка еще присматривается к хозяину. Но он сегодня чуть-чуть грустный и какой-то неопасный. Ну, пусть тогда садится вон в то кресло!
Озеро двадцати семи квадратных метров родной обстановки по каналам ноздрей заливает потоком привычных запахов все тело, переполняет и валит его на мягкое сидение.
На «подойди сюда» указательного пальца ребенок отрицательно мотает головой.
Наверное, у меня взгляд «не такой».
Я добавляю выражению лица как можно больше безобидности, снова маню, и она подходит.
– Огонь сама зажжешь?
– Давай!
«Похоже, что сегодня прятаться за сном, чтобы не приставал – не нужно…»
Маленькая берет поданную зажигалку.
Два раза – искры, на третий – новый гипсовый подсвечник принимает из вытянутой детской ручки перевернутый огонь. Тепло и свет – немного, но приятно.
– Возьми.
Зажигалка возвращается.
Родное личико хмурое той же погодой, что и почерневшее от света окно.
– Скучала?
Она думает и отрицательно мотает головой.
– А то мне один солдат рассказывал, он тут живет где-то рядом, – как иду, говорит, так часто и вижу – сидит одна на окне, смотрит куда-то, непонятно куда.
Головка вдруг вскинулась:
– Ты уверен?
– Что?
– Скажи – уверен! – с легким беспокойством маленькая уперлась височком в угол высокого стола.
– Ну, уверен…
– Что ты беремен, – пасмурно улыбнулась она на хозяина, на огонь, в окошко. Так же внезапно насупилась снова – несостоявшемуся эффекту.
– Полдня наверное думала на своем окне как бы не забыть мне сказать? Опять в школе подцепила?
– Ага.
– Черти что! – чтобы сделать приятное, я «сержусь», – каждый день что-нибудь новенькое, – глазки, наконец, начинают светиться не только от свечки, – что радуешься? А ну иди сюда! – ловлю сразу ослабевшего ребенка.
– Глупая, маленькая, замерзла ведь и вправду, слушаешь всякую ерунду на уроках, в этой школе, в этом городе. А потом еще и здесь… – лапы согревая бегают по всему тельцу, но не сильно низко, – и кошка сегодня столько под дверью нявчала, – «согретая» девочка выныривает затылком из-под их захвата, – хватит.
Уже не так грустно.
– А приходи к нам, – предлагает она, – сам услышишь. Я все не услышала. И учитель даже говорит всякое.
«Но мне и лагерных острот хватает».
– Приходи, а?
– Не знаю, может быть, на днях.
– Ну и не надо! – она резко обижается.
Отходит от стола и показывает язык:
– Дурак!
Наклоняюсь с кресла, чтобы схватить опять – маленькая отскакивает:
– Дурак приставучий!
Гасить детскую вспышку лучше всего необращанием внимания. Небрежно отклоняюсь обратно.
Маленькой сразу становится нечего делать.
Стоять на месте глупо, на кровати полдня нечего было делать – сейчас тем более…
– Я пошутила.
Следующий шаг навстречу должен быть моим.
– Ты что, и вправду, как от нас пришла, на окне сидела?
Маленькая подняла руки и схватилась за край стола. Спряталась, выглянула.
– А что мне еще делать?
– Не знаю. Поспала бы, что ли, пока меня нет.
– Не. Не хочется.
«Скажи лучше: страшно одной в комнате».
– Тогда пошли, поедим?
Я не тороплю – у маленькой девочки тоже плохое настроение. Прямо эпидемия какая-то сегодня!
– Пошли.
Она идет к двери, оборачивается на все еще сидящего хозяина:
– Ну пошли-ии…
Встаю и спускаюсь за уже застучавшими по лестнице шажками.
Стол стоит уже накрытым.
Девочка подбежала, взобралась на стул. Ожидающий хозяин гостиницы (по совместительству – шпион за мной, а с недавних пор путем подкупа – еще и за маленьким ребенком) привстал со своего места напротив:
– Тебе что?
Маленькая быстро оглядывает.
– Вот это, это и еще вот столько рыбок, – показали четыре пальчика.
«Надо будет приналечь с ней на математику».
Под накладывающие постукивания ложки прохожу, сажусь на свой стул и жду, когда наш шпион-прислуга обслужит и меня.
– Так. То же, что и ей, только в полтора раза больше.
Моя тарелка возвращается с явно неодобрительным видом.
– Ты мало ешь последнее время… – старческий контраргумент, если я действительно надумаю стучать Нисохорму.
Отмахиваюсь:
– Как всегда.
Принимаюсь за котлету и салат.
«А ничего, вкусно!»
Показываю вилкой:
– Сам-то чего? Ешь давай, а то подумаю, что отравлено!
Со старческим кряхтеньем и ворчаньем он приступает сперва к салату. Но без особого энтузиазма.
– Что? Не нравится, как сам приготовил?
Он прожевывает:
– Просто спешить некуда.
– Это вам, – грязная вилка два раза тыкнула воздух, – надо есть побольше, вы молодые!
Я наклоняюсь через стол:
– Что-то разучительствовался наш старик. Тебе-то хоть понравилось?
Маленькая кивает.
– А на тарелке тогда почему осталось? Наелась уже? – кивок повторяется.
Она соскальзывает со стула:
– Я пойду наверх?
– Иди.
Чтобы доставить удовольствие ближнему, накладываю с миски себе еще орехов в зелени. Ближний проводил взбежавшую наверх девочку:
– Хороший у тебя ребенок!
Хорошие слова для укорачивания стариковских жизней.
– Засмотрелся, засмотрелся уже! Смотри, за тобой тут присматривают.
Он чуть не поперхнулся:
– Ну, разве я в этом смысле…
– Тогда я понял. Извиняюсь.
– Ничего.
«Ничего, ничего, я чуть что – и за уже обещанное вознаграждение тебя твой собственный раб и зарежет. Тут в таких делах не до шуток».
– Спасибо за ужин, – отодвигаю тарелку, – «неплохой все-таки человек наш комнатосдатчик!» – ну а теперь давай последние новости! По Танаису и окрестностям.
– Новости?
– Да-да, давай выкладывай! Или опять секреты за моей спиной?
– Какие секреты? О чем ты? – старый потянулся налить никем невостребованное вино, и я жду несколько старческих глотков.
Кружка отставляется:
– Главная новость – то, что сарматы пытаются узнать, куда угнали Атик с Фазодом.
– Не добили его в Тавриде – теперь ищут ветер в поле? Ну-ну…
– Сарматы сейчас у царя на особом положении. Мы как-никак тоже под ним ходим.
– Ну, это пока что! Дальше.
– Старым караульным частям полиса тоже не нравится наша связь со скифами.
– Наплевать. Это не новость. Дальше. Что архонт?
– Нисохорм нервничает.
– В этом я сегодня убедился. Еще что-нибудь?
– Нет. Это все. И если хочешь мой совет, то постарайтесь на учениях не уходить далеко в степь. Мало ли что…
– Ну ладно, – поднимаюсь из-за стола, – если пораньше меня разбудишь, то не уйдем. И утром – стакан сока! Не забудь!
– Хорошо.
Подъем пять минут назад уже проторенной дорогой. Вхожу. Дверь – закрыть поплотней.
И шторой. «Это никогда не лишне».
Маленькая уже сидит в хозяйском кресле, ждет.
– Сейчас! Только сниму эту гадость.
Бронежилет косо падает на стул в углу.
Хозяин подходит к столу. Девочка продолжает сидеть.
– Что сегодня в школе делала? – я наклоняюсь над книгами и толстым альбомом для рисования (изготовлено в СССР) заменяющем маленькой ученице тетради.
– А вот… – она показывает, – ой, это не то!
Но я уже перехватил:
– Это какой урок был посвящен этому зверю?
– На летиратуре.
– Вот, – перелистнула первоклассница, – сегодня опять училась буковки писать.
Моему взгляду доверяют посмотреть на маленькие, неумелые, царапающие черточки. Я разглядываю и незаслуженно хвалю:
– Уже получается!
Она перелистывает дальше.
– А учитель говорит, что плохо.
– Он тебя обманывает.
– Нет. Он серьезный.
– А сама сейчас свое имя написать сможешь? А потом прочитать?
Маленькая пожимает плечами.
«Притворяется».
– Давай, попробуй.
Из-под моей руки вытаскивается придавленная к столу ручка. Лев переворачивается вниз мордой.
И она небрежно, старательно задерживая над каждой буквой дыхание, начинает выводить.
Предпоследняя тщательно подправляется. Первая подводится еще раз, и маленькое личико, отклонившись назад, гордо оглядывает свое творение:
– Кажется, получилось…
Кривые буковки лежат в разные стороны, у двух или трех расчленены суставы, но не восхититься ими нельзя.
– Здорово! Только вот эта, по-моему, в другую сторону должна смотреть.
Девочка сперва недоверчиво смотрит и, спохватившись, поправляет, окончательно все размазав.
Отстранилась: «Ну как?»
– Теперь намного лучше. Сама прочтешь?
Сопливо вздохнув, маленькая ученица медленно, по черточке прочитывает свое свежее, корявое (еще и ручка заедала) царапанье.
– А что получилось? – я откидываюсь назад.
И губки, опять два раза сперва неуверенно убеждаясь в написанном про себя, наконец-то в полный голос произносят имя.
Ребенок победно улыбается:
– А теперь ты напиши свое.
– На этом же листе?
– Да.
Вынимаю из пальчиков теплую ручку:
– На греческом?
– Нет. По-своему, – радостно, будто сама придумала, догадывается девочка.
Я записываю.
Она смотрит.
– А вот эта и эта как у нас, – пальчик тыкает, – верно?
– Верно! Все правильно. Я сам, когда учился, то читал и писал гораздо хуже, чем ты сейчас.
Личико повернулось:
– Правда? А рисовать тебя тоже учили?
– Нет. Рисовать научился сам.
Маленькая вдруг долгожданно вспоминает, – я ведь еще сегодня не отчитывался:
– Ой, а сегодня ты рисовал?
Уже успевший нагреться под рубашкой лагерный альбом вытаскивается и доверчиво кладется перед провожающим всю эту процедуру взглядом на стол – поверх школьной книжки очередной необходимой по программе ерунды.
Какое-то время идет листающий, иногда останавливающийся на старых картинках поиск. Еще один листик…
– Вот это? – ненужный вопрос сказан и тут же забывается.
Она разглядывает.
– Это скала?
– Да. А похоже?
Следует насколько похвальный, настолько и завистливый кивок.
– Опять под музыку рисовал?
– А как же иначе!
Альбом закрывается.
– А мне дашь?
– Что послушать? – прикидываюсь я полуграмотным по предмету «музыка».
– Да, послушать. Как сегодня в лагере.
– А если, – показываю на окно, – прибегут и будут кричать? Тут же не лагерь…
– А мы сделаем громче, или, – находит решение догадливая девочка, – я буду слушать через на-ушах-кружочки, а сверху еще твой шлем одену.
– И сразу рисовать будешь?
Маленькая опять без комплексов превращает чужую идею в свою:
– Буду.
Ну вот. Хоть одному человеку поправлю настроение! Подчищу совесть.
И хотя это, конечно, отменяет на сегодня все страшные кровати, но не добавлять же, в самом деле, к своему и так уже чудовищному званию еще и титул – «Музыкальное».
