226 Views
Это состояние души. Это свойство духа. Это цвет сердца.
Это надежда на любовь и безверие в смерть.
Это ненависть к чужой смерти. Это непредательство своей любви. Это едва ли не последний шанс вызвать любовь к жизни.
Это наклон души или такой крен в сторону лиц – когда чтобы их целовать нужно становиться на колени. Это обрыв, это душный эпилог в который страшно заглядывать с самого начала.
*
Крики птиц. Приторные скрипы корабля, баюканье стен, укачивание волн, и шатание-шатание утреннего кусочка в оконной отдушине. Еще пять минут тихого счастья с привидениями запахов прошлых товаров, встрясками волновых падений и радугой в окне. И еще сотни корабельных перепадов на полное оживление от теплых прикосновений уютного дыхания и детского соседства под одной на двоих курткой.
Каждый раз вот так бы просыпаться – в теплой полутьме под двух рукавным покрывалом – с щекотанием спутанных волос в лицо, – странно, что такие чистые, но приедем, все равно помоем: (это по мерзкой, уже сейчас составляемой сволочной программе)… – а если нырнуть дальше – мимо всех ощупанных за ночь швов и перегибов до безумия короткого платья, к сбившейся его границе: как тогда на базаре от ветра, когда еще одна подошедшая повыбирать сволочь случайно засмотрелась, и, быстрая, не торгуясь покупка все оборвала, присвоила – “где следующая волна?” – легкое падение на пятипалый восторг руки – все равно ведь за глубиной сна не почувствует морской болезни, жара и тихого пиратствования соскользнувшей с худенького бедра на живот, впрочем в такт сну замеревшей ладони…
Неужели вчера переправляя ее легкий испуг узкого трапа с земли на судно, можно было так спокойно ощущать охват этих ручек на шее, для удобства даже подбросить и прижать на миг задохнувшуюся попутчицу угловатым поддерживанием сзади, а потом на палубе, присев-отпустив у всех на виду, с тем же спокойствием задавать через нее вопросы нервному капитану. Должно быть, такая сдержанность от того что “у всех на виду”, а до этого… – нет, кошмары заброшенного сарая на безлюдной окраине, когда маленькая ухаживала столько времени и, главное, никуда не сбежала, лучше не вспоминать. И так понятно, что такое везение выпадает только раз в жизни.
Подумать только… Поворот случая, один шанс на тысячу и …Ура! Выигрыш! – Вот она моя удача – спит и ни о чем не подозревает.
Интересно, право двухнедельного полуобморочного знакомства позволяет сейчас “Уже утро, Нам скоро выходить” – растормошить, зацеловать – (всю корабельную команду за борт или на реи) и наслаждаться до самой запрещенной глубины, до бредового припадка, пока не уткнемся в мель…
Или может по-другому: – вообще не пугать несколько лет, оставляя лишь в роли маленькой переводчицы… и только потом, когда-нибудь, когда сами собой начнут возникать после душных снов головокружительные вопросы, на которые после неоднократных приставаний придется отвечать, может быть, только тогда…
Новая встряска, жалоба спины уставшей висеть на плече над краем койки… Похоже, самое время поискать в кармане сигареты и для начала сходить наверх – оглядеться.
*
В лицо свежим ветром – на палубе никого.
Вот она родненькая… сигаретный огонек принялся ярко поеживаться в беловатой полутьме от удвоенных, считая ветер, затяжек. Сопли бы не потекли – и ладно. От волнения, блин, черт бы его побрал. И ноги продрогли.
Повитряный порыв заставляет передернуться, и первый пепельный ошметок, не удержавшись, валится на доски.
И воздух.
Руки, боясь, чтобы пальцы ни на что не засмотрелись, сжались в кулаки.
Старательно. Старательно разжимаю их… И ежусь на вздохе – в глотке гуляет привкус свежей глины, раскаленной меди и ласточкиных гнезд. Набор запахов перемешивается, и вот уже рот переполняют разжеванные до слюны (неужели это моя собственная?) – лепестки цветов. “Первое время, наверное, придется немножко побыть на нервах… А сейчас прекратить, как спасенный утопленник, дышать во всю грудь и дергаться как идиот на все воздушные оттенки”.
Еще раз затянулся: “Ага. Проняло и полегчало”. И спасительный дым превратил обычные легкие в поддерживающий тело дирижабль. “А классно! Классно все-таки”.
Это сколько же я не курил? Недели две, наверное: судя по часам и выжатой руке, до локтя которой часы научились съезжать, пока валялся в стерильном на болезни бреду… Две недели сплошных кошмаров, в темном течении которых только ел, спал и со стеклянными глазами “занимался” со своим живым приобретением русским, как довольно сносно на первом вчерашнем экзамене смогла объяснить ожившему господину маленькая девочка. Умница такая. Маленькая, а все равно понятливая, и без дурацкого нытья, как обычно в этом возрасте.
Гад. Башка болит до сих пор.
А все из-за этой полумесячной летаргии и вчерашнего – только продрал глаза – истеричного погружения на судно, когда маленькая переводчица, наконец, приступила к своим прямым обязанностям:
На всю жизнь веселый от и сейчас корабельной пляски капитан, срываясь в легкий скандал, требовал добавки, чтоб его мерзкие подручные перетащили с другого конца города наши вещи – еще пришлось возвращаться на тупых ногах обратно – показывать дорогу, но все равно настроение уже тогда было веселое, затем вечером отплывали в отдельной ото всех каюте, забитая дикими запахами башка все, кроме сна, отложила на следующий день, затем быстрая, короткая ночь все сверлила и сверлила до утра тем не забыть бы, что оставлено на завтра, с частыми просыпаниями от того, что не один, на сумасшедшую радость – с кем!, не один, с оглядками на прошлую жизнь и даже сквозь сон пониманием что теперь – здесь, так будет даже не сколько захочу (хотеть буду всегда) – а сколько успею; особенно если оглянуться на ярчайший корабельный эпилог: все подробности того действительно самого главного, даже под ветром медленно остывающего до сверкающего ощущения первого раза, – то, что случилось там – в теплоспящем низу пятнадцать минут плюс пол сигареты назад:
Как проснулся от “не так” придавленной руки и открыл глаза.
Девочка продолжала спать, и на чужую попытку приподняться на локте недовольно придвинулась.
Как долго мучаясь, чтобы не разбудить, не испугать ее “э т о” сделалось даже не успев куда. Затем, прикрыв ее, выскользнул из-под своей части куртки. А она, ощутив сзади тепло освободившегося пространства, повернулась личиком в сторону скрипнувшей половицы, во сне растирая коленями липкие остатки чужих осторожностей. Я же тихонько достал из кармана ее странного одеяла пачку сигарет (наклонился низко-низко) и перед холодом наверху сначала накурился девочкой. И лишь затем поднялся на палубу.
“Прекрасно, прекрасно”. Жар внутри, и так не давая замерзнуть, понемногу дробится на росу оттенков и счастливая, подлая душа прислушивается к непривычной тяжести в себе: новому теплому веществу, которое для шутки или проверки встряхивает наперекор ледяному ветру: – с непривычки слишком сильно, и обдает всего изнутри теплом.
Сколько же тонн случайностей в свое время пришлось обойти, чтобы попасть с ней сейчас на одно судно, подумать страшно… На базаре я мог бы выбрать кого-нибудь постарше – это самая мелкая случайность, которую маленькая девочка перечеркнула полупрофилем своей оскорбленной фигурки, когда ее слушающую чужую болтовню отогнали взрослые девушки (они быстро заметили странного иностранца) и она разок посмотрела тоже.
Или еще раньше… гораздо раньше: когда жизнь годами зависела от очередного лета с его раздетыми пляжами и морем, где можно было случайно сфотографироваться с десятилетней красавицей, а потом вспоминать об этом всю долгую зиму; или играя в выбрасывание из моря с ее тезкой одногодкой, наоборот – забыть о будущей пустой зиме, или, когда пройдя по пляжу дальше, дальше (выискивая эскиз каютной оставленной внизу картинки) натыкался на голенькое пятилетнее существо и бессильно падал на песок, только внутри переживая подстрекательства уродливых мыслей.
От таких ежегодных самообманов с видом на море нервы с перебитыми костями и сейчас полощутся в морском сквозняке…
Встряска, палуба приподнялась и грохнулась вместе со всем кораблем об следующую ступеньку волны, выровнялась и вновь мягкое море.
А кормчий наверное вон в той каморке – это как раз на руле. Сидит и дивится на первого утреннего пассажира решающего в данную минуту пойти ли предложить ему сигаретку и завязать знакомство, или нет – все равно языка не хватит и значит вопросы о носильщиках и достопримечательностях “где бы лучше остановиться” откладываются до города, до тех пор, пока не прибудем на место.
А там…
Сперва, конечно, нужно будет где-то поселиться. Какое-нибудь не шумное, спокойное место невдалеке от центра вполне бы подошло. Наилучший вариант: пустой дом, бабка с утренней стряпней (бабка желательно глухонемая) и соседи без страсти лезть в чужие дела.
Когда в пустой, осенней гавани оборвутся эти туда-сюда раскачивания, под крики диких негородских птиц над наклонившимися домами мы пойдем по каменному дну улицы вдоль двух- и одноэтажного чередования пустых – без стекол окон, и какая-нибудь мелочь, какая-нибудь ерунда – квадратные колонны у покосившегося здания на перекрестке станут для меня первым танаисским ориентиром по дороге к гостинице, и ее хозяин с удовольствием оглядев тяжесть сумок (долгие постояльцы) будет долго пересчитывать оплату на год вперед за свой пустырь в спартанском духе с обычным во все времена набором мебели: широкая кровать (это хорошо, что широкая), два полукресла, стол, и что-нибудь еще – что-то среднее между шкафом и сундуком, а девочка будет изредка переступать на холодном полу и косо посматривать на кровать, куда можно будет залезть вон в тот уголок под одеяло.
Затем, когда гостиничный прислужник будет куда-нибудь спроважен – за новой мебелью, например, дверь запрется изнутри и на всякий случай задрапируется взятым с кресла покрывалом.
Убирая останнюю щелку, я буду долго-долго – будто это последний камень в личный склеп поправлять непослушный кусок материи, сам, тупо соображая, как мы интересно выглядели со стороны в чужих, падких на гадкие интриги глазах, и знал ли местный архитектор, рассчитывал ли эту комнату и на подвалы мерзкой мечты и на маленькую девочку в одних стенах? Где только решением задачи “сколько раз смогу поцеловать одну и ту же родинку” можно упиваться до самого утра, до бесконечности. И никому ничего не исправить! – какие могут быть помехи на окраине цивилизации, в тихой Комнате Исполнения Желаний никому неизвестной гостиницы?
Теперь, здесь, даже особо рьяные блюстители нравственности только разведут руками: – автомат, два АПС плюс широкий набор гранат сумеют предупредить самый навязчивый интерес (чуть что — и беглый огонь) – простите, я не знаком с вашими законами, если они что-то пронюхают и придут убедиться собственными глазами.
В самом деле: пока будем идти по городу – сколько человек успеет увидеть и сколько очень быстро услышит о двух странных новоприбывших: парень с явно не сестрой, – тогда кто она ему? — вопрос из вопросов с достаточно скучным еще на какое-то время ответом, а о скрытой же пока, гораздо более двусмысленной правде так никто и не узнает – о том, что здесь произойдет и будет затем твориться сперва дни, потом недели, потом… теплая морская зима все сгладит и превратит замурованным одним и тем же воздухом ту комнату в родную. Но на первое время – осторожность во всем – какой-нибудь особый закон по защите детства – и все испорчено. Все задуманное пойдет в совсем ненужном взгляде местных властей на «Ах, вот он кто», иностранца. Глупые случайности ни к чему. До вечера, наверное, можно будет просто привыкать к новому положению вещей: ведь уже завтра мерзкие владения дополнятся другой мебелью, примесями неотложных дел и новым детским отношением к главному контрабандисту оружия и дошкольной любви, запоминать все мелочи и детали и только завтра ознакомиться с ближайшими окрестностями поподробней.
А если она – маленькая, уставшая от корабельных перегрузок и переводческих услуг девочка, уснет опять? Уже на новом месте? Что тогда делать? Как начинать?… Об этом тоже стоит подумать…
Разбудить ли, встав и грохотом кресла баррикадируя дверь, или последний раз проверяя, что под кроватью никого нет, подойти, дотронутся до ручки, а потом прикасаться еще, еще и снова, уже во все места и так весь вечер, или…
Если, как сегодня утром, здесь на корабле больше не получиться, то что мне делать с сонным безоблачным тельцем? Когда только одно прикосновение к нему сожмет мне сердце в грязную фольгу, два дотрагивания растопят ее в глубокомысленную лужу крови, которая мутными фонтанами застынет в голове и мышцах, и я осторожно чуть-чуть сдвину платье – трусиков, конечно, еще не придумали, я присяду на кровать – дух переведется на новой высоте: самой мучительной части тепла, вечно не хватавший цвет наклоном сведется до запаха, еще на одно мгновенье – ведь таким больше не будет – еще на секунду приближая все пляжи – нет, не так, – подрывая руки до бесчувственности под нее всю – вздрогнула, наконец, и потом только губами успеть перекрыть непонимание ее личика и возможный визг.
…А завтра, чтобы замалить вину скуплю все танаисские игрушки, дам отрезать палец, брошу в прохожих гранату.
Но пока что только заунывные накаты волн.
Снова прислушиваюсь и вглядываюсь.
Море… С прозрачностью волн такой же, как у нас осенью. И краски и звуки почти те же.
Всплеск посильней.
И вот еще одна волна, поотстав от корабля, уносит на грязно-пенном затылке одинокий взгляд в сторону тянущегося берега.
А вроде действительно – не так уж и холодно.
То ли от знания, что от тепла отделяет всего лишь короткий скрипучий спуск, то ли от сигареты во все-таки застывших пальцах.
И дымка с берега небольно бродит по голове, в мозгах и дальних планах о городе и степи, когда нужно будет покинуть свое убежище и чтобы избежать ненужных объяснений со всем Танаисом о странной цели приезда, завязать знакомство с каким-нибудь богатым политиком, военным или торговцем.
Такие знакомства естественно пойдут не быстрее освоения языка, и значит, чтобы побольше разговаривать с малышкой, перенимать от нее не только греческие ругательства, приставать к ней ежедневно будет делом невозможным.
По программе минимум на первые две декады отводится четкое овладение тройкой сотен слов – это значит, чтобы без лишних проколов и поскорей сойтись с властями; но опять же – чтобы чистенько и без осечек: пару покушений я еще кое-как стерплю (мало ли кто как поймет детскую истерику на весь город или, например показ новейших образцов оружия), а там далее, в более туманных планах, наверное, нужен будет лагерь… Вот только с маленькой девочкой будет проблема: детских садиков тут нет, вечно таскать ее с собой я не смогу и, стало быть, нужно будет или отменять собственные выходки или что-нибудь придумать.
Удовлетворенные этим последним выводом, вампирски обугленные останки сигареты коротким щелчком отшвыриваются в море. Быстрое падение – почти без брызг, и начинаются синусоидные колебания в сторону берега. “Минут через сорок, возможно даже одновременно с нами, когда будем подплывать к городу – может и будет на месте”. Домысливаю окурковую судьбу: “Выбросится, и станет лежать самым необъяснимым предметом на многие километры. А где-то к весне, потянутый сползающим льдом, возможно и снова встретит меня в море”.
Последнее провожание взглядом глубокой степи и возвращение обратно к морю: …скоро город, можно спускаться вниз (только убрать с лица противоветерную гримасу) и будить, если еще спит.
