37 Views
Все сколько-нибудь стоящие мужики, боевые парни и девки и даже несколько баб нашей деревни в пятницу вечером собираются у Глебова нужника. Мы приходим сюда не ради удобства отправления естественных нужд — в этом смысле сортир вполне обыкновенный. Но есть здесь какая-то тайная сила: не выпив ни грамма, мы всякий раз начинаем улетать.
Первым чувствует что-то кривой Пахом, плюгавый мужичонка без левого глаза, за свои сорок лет даже не освоивший устройства двигателя трактора «Беларусь». Он распрямляется, глядит единственным правым куда-то поверх голов и произносит что-нибудь такое:
— В художественном авангарде, господа, нет настоящей жизни. Возьмите Казимира Малевича и его «Черный квадрат». Где вы видели в нашей среде обитания что-либо, похожее на абсолютно равносторонний прямоугольник? Природе свойственна округлость, и противостоять этому правилу — значит идти против самой природы и обрекать себя на непонимание окружающими.
Спросите вы у Пахома днем в огороде, что есть «Черный квадрат» — он посмотрит на вас прозрачным взглядом и в лучшем случае подумает, что вы обознались. Откуда ему знать такие вещи? Но здесь он говорит, мы слушаем, и нам тоже все кристально ясно. Лешка с мехдвора обычно сразу лезет на рожон и начинает возражать:
— В авангарде, Пахом Семеныч, есть онтологическая правда. Человеку важна не только природа вокруг, но и возможность трансцендентного рывка за пределы привычного. И ежели импрессионисты стремились как бы слиться с природой, то Малевич вслед за ними был просто жизненно необходим. Если вы помните, он и сам некоторое время творил в импрессионистическом духе, так что ни на что не похожий черный квадрат был закономерным этапом и его собственного творческого развития. Ведь что лучше выражает прорыв в иную реальность, как ни вещь, прямо противоположная привычной среде?
Лешка по-своему парень толковый: поставь ему ящик водки — из мотоцикла комбайн соберет. Но по гуманитарной части у него всегда было плохо, и когда мужики на работе курят и базарят за политику, он чаще всего молчит, поскольку связно рассуждать не может и с трудом выговаривает даже слово «президент». А у Глебова нужника — откуда что берется? И про Малевича, и про Канта, и про перспективы введения земства, и даже про корни коммунистической идеологии в народном сознании.
Есть у нас и ученая дама, Женька, что работает в клубе уборщицей. Пока Пахом с Лешкой обсуждают главный предмет спора, а прочие поддерживают то того, то другого, она скромно молчит и вяжет очередной носок для кого-то из одиноких дедов, которые взамен снабжают ее зеленью с огорода. Но потом, когда страсти накаляются, так что вот-вот мужики схватятся за грудки, а бабы за волосы, она поднимает взор и произносит что-нибудь отвлеченное, так что мы сразу видим предмет с другой стороны. К примеру, в разговоре про Малевича, когда Пахом уже обозвал того масоном, нарушающим равновесие истории, Женька высказалась так:
— Господа, законы жизни, наверное, не совсем такие, как мы с вами себе представляем. Может быть, с иной точки зрения «Черный квадрат» и какой-нибудь цветок на клумбе — вещи совершенно равнозначные, поскольку произведены одной и той же творческой силой.
И здесь мы, натурально, начинаем рассуждать о законах жизни вообще. Такие слова, бывает, говорим — мороз по коже. Спорим круто, но до драки дело не доходит — в худшем случае, обзываем друг друга ортодоксами и еретиками. Я тоже иногда произношу что-нибудь, чего от меня никто не ждет. Вот, помню, когда спорили про современный литературный процесс, вдруг пришло в голову, что Акутагава и наш Адам Глобус черпают свои сюжеты из одного источника. Все присмотрелись — и правда, из одного. А теперь спроси ты меня, кто такой Акутагава…
Только на Глебову вдову, Авдотью Никитичну, тайная сила этого места никак не действует. Часов в восемь она выходит, чтобы воспользоваться нужником по прямому назначенью (мы-то себе такого кощунства никогда не позволяем). Еще от калитки огорода кричит: а ну, кыш, бездельники, парткома на вас нет. Мы, конечно, расходимся: во-первых, чтобы не ссориться окончательно и снова придти через неделю, во-вторых, время позднее, пора скотину кормить.
Ну а сегодня я сижу здесь в одиночестве, ночью, и записываю этот рассказ. Дома мне наши споры ни в жисть не вспомнить, а, бывает, охота. Поговорить не с кем — до пятницы еще три дня — приходится писать. На выходные приду в клуб, зачитаю — то-то учителя из школы, что мне двойки по литературе все десять лет ставили, удивятся. Они-то ни во что такое не верят.