607 Views
спасаясь от большого дурного глаза
я забыл в каком году это было
но как это случается
время от времени
война между США
и кем-то ещё
приближалась.
я полагаю — если мы не были так
усталы от сверхурочной работы и
читали наши газеты более внимательно
мы возможно знали бы об этом.
как-то вечером мой начальник протянул мне
лист бумаги
и я засовывая его в карман
подумал что это очередная
инструкция
и продолжал укладывать письма в
ящик передо мной.
но мой приятель Майлс что слева
сказал: « эй, Хэнк, ты лучше прочти
бумагу. мы все получили такую».
я достал лист и прочитал его
там говорилось о возможном
ядерном ударе.
первое что они сообщили нам
мы так же важны для обороны
как и флот, морская пехота и армия
и даже если
всё превратится
в пар
мы всё ещё сможем получать
нашу плату если
под кодом 809
проследуем в зону 773 и
объявим номер 662. и
это было всё.
но что мне понравилось больше всего
во время нашего перерыва
полтора часа после того
как нам сообщили
где мы сможем получать
наши чеки даже если всё
превратится в огненный шар
дерьма
никто из нас
не говорил об этом
мы говорили только о том
продержится ли «Доджерс» лидером
во второй половине сезона
до сентября и о том
кем окажется новая начальница с
длинными ногами
сукой или заразой.
оказалось
и той и другой. «Доджерс» не
устоял и мы продолжали получать
наши чеки на том же старом
месте.
правительство утратило своё
хладнокровие
напечатав этот памфлет
и
в курилке
мы поговорили и посмеялись
слегка
над этим.
- Россия, — сказали мы, — они имели ввиду
Россию.
и здоровенный негр
стучавший по конфетному автомату который
ограбил его на десять центов
крикнул:
«я так думаю: давайте бросим БОМБУ на этих
долбоёбов ПОКА они не бросили бомбу на нас!»
мы громко одобрили это
затем вернулись к нашим ящикам
и начали укладывать
письма
снова.
разговор о вечности, морали и копуляции
они возвращаются
без рук, без ног, без глаз,
без почек, без памяти
или без всего вместе, хотя
победа была
одержана;
и мадам стояла у входа
и объясняла мне:
- это не имеет значения,
мы, как всегда,
открыты
для бизнеса,
и, если у них не отстрелены
другие органы,
они нуждаются
в копуляции. - и мёртвые? —
спросил я - у мёртвых нет чувств
и денег. - многие живые в том же
роде, — предположил я. - да, но мы таких не
обслуживаем. - Бог поможет
вам. - я уверена, Он
поможет. - вы бы обслужили
Его? - я всегда обслуживала Его,
вы же знаете это:
мужчина есть мужчина и
солдат есть солдат —
им тоже нужна
копуляция,
а вам? - аминь, —
сказал я.
Я хотел свергнуть правительство, но всё, что я смог — это низвергнуть чужую жену
30 собак, 20 человек на 20-ти лошадях и одна лиса,
и глянь сюда, что они пишут:
вы эгоисты и мечтатели,
толку от вас нет ни для страны, ни для церкви,
читайте свою историю, изучайте монетарную систему,
заметьте, что расовой войне уже 23000 лет.
прекрасно, я помню 20 лет назад,
сидя со старым еврейским портным —
его нос при свете лампы казался пушкой,
нацеленной на врага —
и итальянцем-фармацевтом,
жившим в дорогой квартире в лучшей части города,
мы замышляли свергнуть неустойчивую династию;
портной, пришивая пуговицы к жилету,
итальянец, тыча сигарой мне в глаз, просвещали меня,
самого по себе — неустойчивую династию,
всегда пьяного, насколько возможно,
начитанного, голодающего, подавленного;
и, в сущности,
молодая, добротная баба разрешила бы всю мою вражду,
но я не знал этого;
я слушал моего итальянца и моего еврея,
и брёл затем вдоль тёмных улиц, покуривая чужие сигареты
и наблюдая, как тыльные стены домов охватывает пламя;
но где-то мы промахнулись:
то ли мы были недостаточно мужчинами,
недостаточно большими или малыми,
то ли мы просто хотели поболтать со скуки,
только анархия не вышла;
и еврей умер, а итальянец всё серчал,
ибо я оставался с его женой, когда он уходил в аптеку,
он не заботился предотвратить
свержение своего личного правительства, и оно пало легко;
дети уснули в соседней спальне,
и я чувствовал себя немного виноватым;
но позже я выиграл 200 долларов в кости
и уехал на автобусе в Новый Орлеан;
я стоял на углу, слушая музыку, доносившуюся из баров,
и я стал ходить по барам и сидеть там,
размышляя об умершем еврее:
как он пришивал пуговицы и говорил — все его дела —
и как он сдался, хотя был крепче любого из нас,
он сдался, так как его жёлчный пузырь
не мог больше функционировать,
и, может быть, это спасло Уолл-стрит и Манхэттен,
и Церковь, и Центральный Парк, и Рим, и Левый Берег;
но жена фармацевта,.. она оказалась милой,
она устала от бомб, спрятанных под подушкой,
и от освистывания папы римского,
у неё была очень хорошая фигура, очень красивые ноги,
и я полагаю — она чувствовала то же, что и я:
что слабость была не в Правительстве, а в Человеке,
что человек никогда не был так силён, как его идеи,
и что идеи — это правительства, обернувшиеся людьми;
и вот это началось на кушетке с пролитым мартини
и закончилось в спальне: страсть, революция, вздор —
окончились,
и шторы трещали от ветра, хлопали, как пушки,
свистели, как сабли,
и 30 собак, 20 человек на 20-ти лошадях
преследовали одну лису
поперёк поля, освещённого солнцем,
и я поднялся с кровати и зевнул, и почесал живот, зная,
что скоро, очень скоро, я буду снова пьян, очень пьян.
Достоевский
Достоевский —
у стенки, расстрельная команда готова.
затем приходит помилование.
что если бы они расстреляли Достоевского?
до того, как он написал всё это?
я предполагаю, что это не имело бы
прямого
значения.
миллиарды людей
никогда его не читали и никогда
не прочтут.
но я знаю, что меня, молодого человека,
он пронёс через фабрики
и бордели,
приподнял меня высоко во тьме
и доставил
в лучшее место.
даже в баре,
пьянствуя с другими
отщепенцами,
я был рад, что Достоевского
помиловали;
помиловали меня,
позволили мне смотреть прямо в эти
протухшие лица
моего окружения,
где правит смерть;
безупречный алкаш,
я держался стойко,
разделяя зловонную мглу
с моими
собратьями.
рождён доходить
я сидел в общей камере,
и у всех сокамерников были наколки:
РОЖДЁН ДОХОДИТЬ
РОЖДЁН ПОДОХНУТЬ
каждый из них мог свернуть цыгарку
одной рукой.
если бы я упомянул Уоллеса Стивенса
или даже Пабло Неруду,
они сочли бы меня сумасшедшим.
я мысленно присвоил моим сокамерникам имена:
этот был Кафка
тот был Достоевский
этот был Блейк
тот был Селин
и вон тот был
Микки Спиллейн.*
я не любил Микки Спиллейна.
и, конечно, вечером, когда погас свет,
мы сцепились – кому спать на
верхних нарах.
кончилось тем, что никому из нас не достались
верхние нары —
каждому достался карцер.
выйдя из одиночки,
я обратился к тюремщику:
я сказал ему, что я писатель,
чувствительная и одарённая душа
и что я желаю работать в библиотеке.
он добавил мне ещё двое суток карцера.
когда я вышел, меня отправили в обувной цех.
я работал с Ван Гогом, Шопенгауэром, Данте,
Робертом Фростом
и Карлом Марксом.
Спиллейна они отправили штамповать номерные знаки.