288 Views
II
Стук в дверь. Еще раз; еще, – пока негромкое «Спасибо, встаю!» не обрывает унесшие сон звуки.
Отбрасываю одеяло и действительно встаю.
Вспыхивает свечное дитя зажигалки.
Пока одеваюсь, в хрупком огоньке по темным углам расползаются змеи кошмаров, и после плотного, пахнущего спящей девочкой свитерного облегания вся сонная муть теряется из головы вообще.
Последним на плечах повисает бронежилет – прямая защита пока что от утренних туманов да холостых выстрелов степных ветров.
За атаками на пустые холмы, отступлениями и перепостроениями, пока мокрые капитаны пытались расставлять людей, а солдаты, поскальзываясь и окончательно просыпаясь об спину впередистоящего, мучились бессильными ругательствами, еще некоторое время в сырой промозглости вспоминалось так и не проснувшееся, пока шел к двери, драгоценное бормотание во сне, но и оно к третьему часу занятий на одном из особо злых порывов ветра потухло и растворилось задутой свечой.
— Повторить! – от холода греюсь командами.
— Опять?!
Отдельный, нецензурный, кажется, ропот и новое построение.
Харканье команд, тот же вымученный бросок, что и последний раз под критическим взглядом в спины.
Одинокое глотание ветра — вдали от города, вдали от на какой-то там улице школы с пришедшей на занятия ученицей, где-то там же пустой сейчас лагерь в равнинной заброшенности вспоминаемый как короткий промежуток между чередой степных пыток.
Казалось бы, как все просто: вцепиться руками в нервы и забыть про ежедневный титановый груз на плечах, молча замирать от ветра весь день – покуда поле не будет истоптано всеми запланированными на сегодня комбинациями, планировать распорядок и на завтра очередной музыкальный погром на лагерном плацу, только там и возможный в полный голос (дома –скованный наушниками, а здесь, с оглядкой на ветер и случайных наблюдателей, невозможный совершенно), да и не то настроение, чтобы что-то мешало солдатам, когда и так все на нервах.
Когда подвезли еду, они, натаскавшись оружия, разбрелись, чтобы не мешаться по трем холмам и, амнистировав ноги, попадали с котелками в траву.
Через полчаса они снова стояли сомкнутыми рядами.
— Ладно. Поехали следующее движение, Зидик! Приготовился! Быстрей закончим – быстрей уйдем.
«Чтобы прийти пораньше и все-все расспросить: с кем сегодня играла, что было в классе; или, быть может, вызывали отвечать урок?»
Объявление перед строем воспринимается без энтузиазма.
— Постарайтесь.
Отошел и подал команду.
Две первые шеренги фаланги дрогнули и сжались в куски по сорок человек, покачивая копьями, расплылись в разные стороны и замерли, ожидая.
Пять лишних минут на высыпание дроби тяжелой пехоты ЗДЕСЬ и на окончание урока математики ТАМ, глухие щелчки арбалетов и безрадостная действительность. Еще и Фазод что-то мудрит с конницей…
По следующей команде боевые порядки свернулись – на правом фланге кто-то замешкался и чуть все не сбил, и копейщики снова стали в фалангу. А на их место, немного запоздав, упали стрелы.
Прекратилось.
Отбой.
Как это интересно все выглядит со стороны – а ведь кто-то ведь видит, так же, как и мы, цепенеет от холода, на своем бугре сторожа невидимую границу собственной территории – а вдруг мы эту границу перейдем. Можно себе только представить: две сотни греческих пехотинцев и около ста интернациональной конницы, топча одной, второй, ага – третьей атакой уже чужое пастбище, который день убивают свое время и не им принадлежащие гектары травы. Ну, греки – понятно, а скифы-то тут причем? И еще этот – ни грек, ни варвар, судя по одежде, задыхающийся от хрипа своего варварского акцента на подходящих время от времени капитанов; он же – то пробующий рассмотреть погрешности построений, а то вдруг бросающий взгляд в противоположную сторону: на степную химеру (город, с оставленной там без присмотра никому непонятной драгоценностью), действительно никем не оцененную до степени отречения от престола ума ради катакомб сердца только за единственность вдруг сбивающего с толку вопроса или накрывшегося дневным сном детского движения с меркнущими, меркнущими от частых купаний границами загара на плечах, которые можно вспоминать целый день: с предвкушением их тепла на весь будущий вечер – сквозь этот сумасшедший холод и оцепенение застывших без команды войск:
— Эй! Передохнули?! Фазод, давай на новый круг.
…И все-таки что-то не так, все-таки чего-то не хватает.
Какой-то естественной судороги, которую легко придумываешь только с этого продутого, размытого каплями расстояния, целый день глядя на искаженные усердием лица, и которую так трудно нащупать в себе, когда капли остаются кап-капать за неприступными для них ставнями и бородатые морды сменяются на долгожданное личико.
Может быть потом – когда научится хорошо читать, с этих раскрашенных синим вверху – зеленым внизу расстояний можно будет посылать ей письма, объясняющие это морско-травное настроение – такое от нее далекое, но обязательно с подкупающими подробностями «о чуть не убившемся с лошади всаднике и обругавшем его Фазоде» (действительно, где такое увидишь чтобы варвар матюкал грека?), или о только по краю горизонта светлой, зелено-голубой полоске щели: для ветра из степи-ловушки – «я тебе когда-нибудь такое нарисую», или же, но как бы между прочим – про слепой блеск воткнувшейся в трех шагах дрогнувшей на арбалетном пазу стрелы рядом с размечтавшимся о маленькой читательнице (разборчивый почерк) господином и ежедневным чем-нибудь отличившимся гонцом (сегодня можно было бы и Зидика – в школу, а если уже разбежались – то домой, сообщив напоследок пароль, придуманный еще утром вдвоем в постели). А пока:
— Фазод! Кончай лаяться, как собака!
Тускло-водородное украшение неба высится на отметке двух часов: проверка по стрелкам уточняет – «даже на пятнадцати минутах третьего».
У маленькой ученицы сейчас, должно быть, уже начался предпоследний урок. Последние сомнения заново построенных рядов замирают, и я затаскиваю взгляд от города снова на солдатские спины.
— Зидик! Сидинис! Готово?
Сидинис отходит от конструкций человеческих тел на капитанское возвышение.
— Сейчас посмотри, – Сидинис становится рядом и глубокомысленно осматривает то, что получилось, и дает команду отряду Фазода.
— Прорыв надо попробовать здесь и здесь, в двух местах одновременно. – Капитан штурмовиков делает ударения рукой в намеченных точках.
Ребята скифа начинают дугообразный разбег и, слегка брызнув стрелами, через препятствия подрагивающих копий пытаются вклиниться в указанные Сидинисом участки.
На одном это через пятиминутное сопротивление удается, а на втором, будто споткнувшись об мелькающую золотую точку между рядами, — останавливается.
Конница Фазода сбивается в кучу и начинает отступать перед радушно осыпающими их стрелами. Копья фаланги обжимают всадников и постепенно вытесняют их обратно.
— А у Атика неплохо получается, – выдает свое отношение к происходящему Сидинис, – ишь, как собственного дядю перебил!
— Да. Неплохо.
— А вот Зидик что-то слишком суетится, – не отвлекаясь от борьбы внизу, пробормотал капитан сбившихся, заотступавших на левом участке штурмовиков, – он, говорят, скоро нас покинет?
— Да. Корабль уже готов. На Боспор.
— Нисохорм мне тоже предлагал, а я подумал – ну чего я там не видел на этом Боспоре.
— К тому же без тебя тут бы один мальчишка бунт бы поднял.
— Ну и это тоже, – поморщившись, досадливо кивнул Сидинис, – …а Зидику зачем на Боспор? Скоро штормы ведь…
— Я знаю. И Нисохорм знает, но так нужно. Сперва в Пантикапей, а потом, если получится, то и дальше… Пока об этом рано говорить. Лучше вон туда посмотри…
Конница наконец прорывает на фланге пехоту и выходит на запланированную точку – «начальский» холм. Капитаны дают знак прекратить сопротивление и поднять оружие.
— Хорошенькие улучшения мы вчера придумали. А Сидинис? – вслед за подъехавшим начальником конницы к холму приближается с пустым арбалетом Аер.
Фазод флегматично получает команду зайти на новый круг и уводит своих на исходные позиции.
— Аер!
— Что?! – он отбрасывает эмоции холостым визгом тетивы в землю.
— Добавь на пробитом участке ряд своих и скажи Зидику и скифу, чтобы поставили по две десятки в том месте поближе к фаланге.
— Попробуем так.
— Мы уже пятый раз пробуем! Сколько еще можно? – арбалетчик поднял свое тяжелое оружие и грохнул его на плечо.
— Сколько-сколько… Не знаю сколько! До вечера, до Нового года! Сколько нужно!
— Сидинис! Ты видел. Где нужно добавьте людей.
Капитан зигзагами – чтоб не поскользнуться – начал спускаться к Аеру, и они идут к войскам – начинать все заново.
— Будем пробовать.
И мы пробуем – до темноты, до вечера, который по пятам последнего учебного отступления прошел до самого Танаиса и ворота за нами захлопнулись от него напрасным грохотом – он перевалил через стены на улицы; затем гостиница начала притворяться спящей, отпустив в заложницы хозяйскую кошку во двор, и, наконец, только две ставни отделяют нас от задушившей шаги последнего пьяницы под окном темноты.
И ветер.
Он везде.
Где-то там – в оставленной степи. Где-то в ночном тихом лагере, в подглядывании на второй этаж – сквозняками по небольшой комнате.
Снова от его неутомимых колыханий листьев в мелких лужах под окном – вздрагивать, снова, прислушиваясь к отсеянным им до гласных далеким переговором кого-то с кем-то, придумывать собственное нарушение тишины хоть чем-то – для девочки интересное…
Маленькая на кровати – от наклоненной головы из-за вуали расчесываемых волосиков виден один подбородок. Взрослая расческа в тридцать пятый раз оставляет, оставляет на месте личика блестящие раздвигающиеся полосы.
— Что у вас было в школе? – неожиданность нарушения тишины заставляет вздрогнуть даже наши тающие дубликаты солнца – четыре нелепо расставленные в разных местах свечи.
— Ничего! – маленькой наконец надоедает, и сорокового полосования не делается.
Она бросает расческу на свое кресло – ловлю и, привстав, отправляю ее в задний карман. Падаю обратно.
— Не хочешь разговаривать?
— Я вредина! – с емкой хмуростью выдает ребенок.
— Ну, вот еще! Кто тебе это сказал?
— Ира! – ответы первоклассницы идут в устало восклицательных тонах. «Наверно, в школе так и учат…»
— Ее так бабушка называет, а она меня, – маленькая немного покачалась на кровати раздумывая, – и еще Ира мне говорила, что ты плохой. А ей бабушка так сказала.
— Даже так? – я говорю намного спокойнее, а то, по последним данным, акустика гостиницы доносит некоторые наши разговоры до первого этажа и я получаю в свой адрес за ужином глупые улыбки со стороны комнатосдатчика этих предательских стен.
— Да, так, – маленькая вдруг встретилась с что-то уж слишком тягучим хозяйским взглядом и насторожилась: «наверное, напрасно проболталась, что он плохой».
— А есть будем сейчас?
Плечико пожало неопределенно склонившуюся щеку.
— Или будем делать что-нибудь другое? «Похуже».
— Сейчас-сейчас, – поспешила опомниться девочка и добавила по затухающей, – а что? Вон ту дыню?
Мой кивок полон соболезнования как к плоду, так и заодно и к обжегшемуся об холодный пол ребенку, вплотную подошедшему к столу.
— По-ня-ятно, – по инерции протянула она и задумалась, глядя, как безжалостный хирург с лагерным акинаком уже наклонился над дыней.
— А что у вас сегодня было?
Отрываюсь на мгновенье – личико серьезно. Хитрая девочка, похоже, темнит. «Дался ей мой отряд в это время суток».
— Ничего особенного, – четвертование нашего желтого ужина идет как можно равнодушнее, – скоро отправляем с Зидиком посольство за архитекторами.
Она делает вид, что этот факт разжигает ее интерес, как если бы она увидела, что я прикуриваю под водой и у меня это получается.
— И что потом?
— Потом будем делать город. Для тебя. Тебе ведь надоела эта гостиница? – она кивает, а я падаю в кресло перед раскромсанной дыней, – и чтоб нам никогда никто не мешал.
Маленькая забирается на второе, чтоб быть со мной вровень. До «ровня» остается еще далеко.
Взяла одну дольку и принялась сосредоточенно надкусывать: «оставим пока этот глупый разговор».
Одной ладошкой оторвалась, закатила мешающий рукав до плеча, – он съехал обратно до локтя.
«А ничего, сочная!»
По ручке потекла капля, но маленькая и не думает обращать внимания.
Вниз, вниз – к локтю…
На пол пути я не выдерживаю:
— Вытри.
— Что? – она оторвалась, капелька продолжает спускаться.
Меня передернуло.
— Вот тут, – я дотронулся до собственных вен.
Она глядит на меня, на руку. Слизнула. «Липкое на моей руке остается».
— Вытри рукавом.
«Да скорей же!» Я вижу, как продолжает блестеть.
Девочка, недопонимая хозяйской брезгливости, потерла то место об себя: «Все?»
«Теперь хорошо».
Я снова принимаюсь за дыню и, глядя на сидящего рядом ребенка, улыбаюсь. «Чего бы такого сказать? Чего-нибудь эдакого».
— А я тебя сегодня утром не закрывал, – откладываю корку и откидываюсь на мягкую спинку, – а ты что, не заметила?
Недонесенный к ротику кусочек повисает в согнутой руке, грозя пустить еще одну противную слюну.
Маленькая подняла головку – волосики безвольно повисли: «Значит, сегодня была еще одна возможность убежать?» Несколько секунд цвет детских глаз – в полную высоту, и она снова принимается жевать эту проклятую, жесткую («и как это не проснулась проверить, пока не зашел вести в школу Андроник…») дыню.
«Ну ладно…»
Отложила.
Выгрызенные куски скальпа лежат, жалко холодея.
Не менее жалкий маленький дикаренок захотел сначала встать, но, вспомнив про свою необутость и холодный пол, решил прежде погреть ножки под свитером. «Потом видно будет. Может быть, удастся до спасительной (мучительной) кровати добраться и на чьих-нибудь руках».
Попробовала сделаться обиженной – ужасное занятие уже скоро – не получилось. «Прямо сейчас ведь не начнет…»
— Мне завтра рано вставать, – пробует намекнуть полусытый хозяин.
— Ну и что, – у девочки от предчувствия срывается голос: «Мраморный пол, кажется, придется переходить вброд одной. Как холодно будет!»
— Надо тушить свечи.
— Да? – бесчувственно прошептал ребенок.
Не выдерживаю:
— Ты чего такая? Заболела?
— Нет, – она опускает глазки – «сам ведь знает», – не заболела.
— Зато завтра я выполню любое твое желание. Какое попросишь.
— Это завтра? – маленькая явно не желает радоваться: это еще когда будет, а этот – вот он: сидит, ждет.
— Или ты не рада?
То, как ее ручки вцепились в собственную коленку, ясно показывает тщетность моих отвлекающих уловок. Но она все-таки перебарывает себя:
— Рада.
Маленькая просто ожидает, а вдруг сейчас случиться чудо – молния в дом например попадет; глазки беспокойно расслаблены.
«Но не откладывать же, в самом деле!»
— Теперь все?
Девочка в кресле напротив сонно и достаточно правдоподобно кивает.
— Тогда ложимся?
Маленькая поняла, что ее последняя надежда исчезла.
— Дурак черный! – она тяжело съехала с кресла и ступила на холодный пол босыми ножками. Ища сочувствия, вздрогнула, – а может…
Сразу обрываю:
— Что, еще один выходной? Хочешь, чтобы у меня взорвалось сердце? – мне больше нечего добавить, и я немного виновато замолкаю.
Маленькая медленно – какой там пол. Сейчас будет еще хуже. Проходит к месту пытки. Залезает.
Потянула свитер:
— Это снимать?
— Как хочешь.
Она снимает.
Подхожу. Раздеваюсь – наконец-то: можно до утра забыть про все.
Или…
Чтоб навести надежные понтоны, нарубить мосты, набросать гати к детскому берегу – может быть, стоит и рискнуть, а может сердце не взорвется?
А утром, пока маленькая спит, накраду полный рот запахов ее шейки и волос, набью им все карманы, чтобы задыхаться потом весь день – и, может быть, этого хватит, чтобы не думать об окружающем, которое с завидным постоянством прячется в разведенные осенью краски города вот уже который день…
