193 Views
Посвящается Рыбке,
Чтобы она больше не ныла
*
– А мечта у тебя есть?
– Мечта? Есть. Нажраться от пуза.
«Республика Шкид»
*
1.
Гарик вообще был человеком очень стеснительным. Он ужасно не любил оказываться в центре внимания, тем более – большого количества людей. Он как-то всегда старался стушеваться и спрятаться от него где-нибудь на задворках – не так далеко, конечно, чтобы прилечь внимание, а где-нибудь в самой гуще толпы, там, где все выпендриваются каждый на свой лад и никто ни на кого внимания не обращает. Между тем не стоит думать, что Гарику было чуждо честолюбие – напротив, он очень любил признание своих заслуг. Но не всеми. Не всех. И не всегда. А лишь в отдельных ситуациях отдельными людьми и отдельных заслуг, именно тех, которые данные люди способны по достоинству оценить в данной ситуации.
И на него никто не обращал избыточного внимания, зато именно уважаемые Гариком люди признавали именно те его заслуги, которые могли оценить именно в тех ситуациях, когда Гарик этого ждал. Он считал это главным своим везением, хотя частенько сомневался, не является ли главным его везением наличие у него безусловного художественного таланта. С другой стороны, откуда мы знаем, что наличие у него таланта – это не просто другое название признания его заслуг нужными людьми в нужных ситуациях? Чем талантливый человек отличается от почитаемого талантливым? Гарик не знал ответа на этот вопрос и пытался найти его в своих любимых книгах по философии и психологии. А в последнее время и по психиатрии.
Кроме наличия у него таланта (и его признания) Гарик мало чем отличался от обычных людей. Он любил своих родителей, которые жили в Полтаве вместе с его (уже две недели как шестнадцатилетней) сестрой. Он очень любил пломбир и чёрный кофе, а ещё лучше – пломбир с кофе. Ещё Гарик очень любил женщин, но это тоже было вполне нормально. Женщины же обращали на Гарика совсем не много внимания – ровно столько, сколько ему было нужно, что можно было отнести на счёт его везения, а можно было отнести на счёт его скромного обаяния. Ещё Гарик не любил собак (как, впрочем, и они его, и не понять, кто начал первый) и ненавидел лицемеров, из-за чего ужасно не хотел знакомиться с политиками, даже с теми, которые жаждали пожать ему руку, взглянув на его работы. Как правило, он с ними не встречался. Ещё Гарик был абсолютно индифферентен по отношению к событиям, происходящим в обществе и был, таким образом, социально пассивен. С другой стороны, у него было великое множество знакомых и даже товарищей, хотя ни одного настоящего друга, что, впрочем, тоже было вполне нормально. Боялся же Гарик трёх вещей: пауков, которых не любил с детства, начитавшись в своё время «Бибигона» Корнея Чуковского; высоты, на которую он впервые попал, приехав из миниатюрной Полтавы в огромную Москву и поднявшись на Останкинскую телебашню, и которой перепугался до одури; и встречи с одним знакомым человеком. Собственно даже не человеком, а дьяволом.
Первые два его страха также были исключительно нормальны и вполне объяснимы. Третий же его страх могли объяснить лишь психиатры и теологи. Психиатры объясняли его страх (вернее объяснили бы, если бы им представилась такая возможность) очень просто: они сказали (бы), что у Гарика вероятно хроническая прогредиентная шизофрения, характеризующаяся параноидным бредом воздействия и преследования, обнаруживающим субъективную логику и отягощённым конфабуляциями и другими мнемическими расстройствами и дальше долго выясняли (бы), нет ли у него псевдогаллюцинаций и других форм психических автоматизмов, чтобы диагностировать синдром Кандинского – Клерамбо. Но у Гарика не было ни псевдогаллюцинаций, ни психических автоматизмов. Поэтому он скорее признал бы объяснение теологов, которые сказали бы, что Гарик продал душу и вообще нечист. Но Гарик души не продавал и нечистым себя не чувствовал (напротив, очень был даже вымытый). Да, кроме того, он и в бога не верил. А дело было в том, что он просто встретился с дьяволом.
Дьявол явился ему неожиданно в тот момент, когда Гарик слушал по радио в кафе сообщение о двух душевно больных, укравших у главврача психиатрической клиники ключи и поотпиравших все палаты. Дьявол явился ему вдруг – никаких предчувствий и знамений у Гарика не было, и когда тот наконец дал о себе знать, Гарик аж вздрогнул от неожиданности. И, наконец, Дьявол явился совершенно не так, как обычно являются дьяволы (во всяком случае, в книгах и фильмах) – он тронул Гарика за плечо и спросил у него огонька. Огонька у Гарика не оказалось. Дьявол оглядел Гарика оценивающим взглядом и с не зажженной сигаретой плюхнулся на стул напротив. Выглядел он, надо сказать, весьма обычно и на дьявола отнюдь похож не был. На нём были мятые линялые джинсы с потёртым ремнём, клетчатая рубашка с засаленным воротничком и серый пуловер из плохой шерсти, в одном месте на рукаве пропаленный, очевидно сигаретой. На ногах были коричневые летние туфли, а на левой руке – часы «Слава» в жёлтом корпусе. Гарик заметил, что часы стояли.
– Что, тоскливо? – спросил Дьявол.
– Чего? – переспросил Гарик, который тогда ещё не знал, что это Дьявол, и потому не прислушивался к его словам.
– Тоскливо, говорю, одному-то?..
– Я… Я тут жду кое-кого, – соврал Гарик, даже, в общем-то, и не смутившись ни капельки.
– Бабу небось? – спросил Дьявол, скорчив хитрую рожу, да так, что глаза его стали похожи на щёлочки.
– Ага, – сказал Гарик и кивнул головой, – девушку.
– Ну да, – сказал Дьявол и бросил на Гарика насмешливый взгляд, – а я, стало быть, буду вам мешать.
Гарик улыбнулся понимающей улыбкой, мол, «сам всё видишь, зачем спрашиваешь». Дьявол широко улыбнулся в ответ и тут же резко, как-то даже грубовато, заметил:
– Врёшь ведь. Не ждёшь ты никого. Нет у тебя ни бабы, ни даже друзей. А бабы у тебя никогда и не было. Так, подруги – трахнуться и забыть. И сидишь ты здесь, потому что идти тебе, кроме дома, некуда, а там тебя никто не ждёт, так что, в общем-то, идти тебе некуда.
Он замолчал, и Гарик вдруг как-то очень ясно осознал всё то, в чём он боялся себе признаться последние несколько лет: что он удивительно одинок и никому, кроме мамы с сестрой, не нужен, а сестре, по большому счёту, тоже, так что нужен он, в общем-то, одной маме. Кроме этого, всплыло также много того, о чём этот мужик м не упоминал: что юношеские мечты изменить мир к лучшему как-то растаяли, да так незаметно, что однажды вдруг, подумав о том, о чём же он мечтает, Гарик понял, что мечтает он о хорошем клёве в субботу утром и чтоб продать на той неделе хоть десяток фигурок; о том, что он по большому счёту, ничего не знает и ничего, кроме как лепить пузатых человечков, не умеет, а ему уже двадцать пять и так жизнь незаметно дойдёт до пятидесяти, а там и до конца, а он так и останется необразованным и неумелым; о том, что скульптор он – чего греха таить – отвратный и творчество его никому не нужно, а нужны от него копии действительно великих мастеров, да крысята с надписью на пузе – чей-то день рожденья, и ни восхищения, ни любования, а ровно две минуты глупого смеха. И так вдруг Гарику стало горько, так жалко стало себя, что он даже забыл о своём собеседнике, а думал только, что мыло у него есть, хреновое правда, но скользкое, и купить бы только где верёвку…
– Да ты не расстраивайся, братуха, – сказал вдруг Дьявол, отвлекая Гарика от его невесёлых мыслей, – ну не везёт пока. Ну, с кем не бывает…
– Да ну, – сказал Гарик и неопределённо махнул рукой.
– Ну правда, – не унимался Дьявол, – сегодня не повезло, завтра может – всё совсем по-другому будет.
– У кого другого может и будет, – сказал Гарик и снова неопределённо махнул рукой, – а у меня ничего по-другому не будет. Пропащий я человечишка. И в удачу я не верю. Если я – никто, то никогда уже никем и не стану и никакое везенье мне не поможет.
– Ну, эт ты, брат, напрасно. Насчёт удачи-то.
– Чего? – рассеянно переспросил Гарик.
– В удачу-то ты напрасно не веришь. Слышь, чего говорю? – Дьявол бросил сигарету на стол, видимо отчаявшись её когда-либо прикурить, – она есть.
– Кто?
– Да удача же!
Гарик рассеянно покачал головой:
– Не-а. Нету. Как там… а, да: «удача – это ярлык, который посредственность…
– …наклеивает на достижения гениев». Человек, сказавший эту фразу, кстати, был удивительно удачлив; хотя и был, конечно, гением. В общем, отчасти это утверждение верно. Ну, то, что, мол, гении большего достигают, чем посредственности и так далее. Личностная сила там… всё верно. Но только отчасти, – добавил Дьявол и скорчил хитрую мину.
– Это от какой части? – спросил Гарик, в основном, чтобы что-нибудь спросить. Дьявол же явно был настроен просветить Гарика на счёт сущности везения, как такового, и его конкретных проявлений применительно к Гарику. Он перегнулся через стол и, отчего-то снизив голос, начал объяснять:
– Понимаешь, Гарик, весь этот мир – то бишь, вся наша вселенная – устроена таким образом, что все события здесь протекают по тем или иным закономерностям. То есть, если мы имеем некоторую замкнутую систему, то, зная положение вещей в ней в какой-то определённый момент времени, мы всегда можем предсказать каждый из последующих моментов. Например, если мы знаем, что человек – гений, то можем предположить, что он многого достигнет в жизни, а если он – полная бездарность, то ничегошеньки он в жизни не добьётся.
Гарик кивнул, но спустя секунду возразил:
– Нет, но могут же быть… там… связи. Папа у него, скажем, большой начальник.
– Собража-аешь, – радостно проговорил Дьявол, зафиксировав на Гарике указующий перст, – точно. Ни одна система в реальности не является замкнутой, – он задумался на секунду и добавил, – да и в замкнутых иногда происходят явления бифуркационного типа… – затем вернулся и продолжил, – так вот. Учитывая целостность вселенной и отсутствие обособленных замкнутых подсистем, мы должны отдавать себе отчёт, что многие явления в мире происходят стохастически. Случайно. То есть всегда могут наблюдаться определённые явления, которые никак не вытекают из состояния системы и никак не могут быть предсказаны. Ну, скажем… Гений взял и попал в аварию, а бездарность найдёт клад, ну и так далее.
Дьявол сделал ещё одну паузу и Гарик кивнул.
– Так вот, – продолжил Дьявол, – вне зависимости от того, что ты за человек, где и как ты живёшь, с тобой всегда будут происходить подобного рода случайности. И иногда они более благоприятны, иногда менее – я имею в виду, благоприятны для тебя, как человека, с которым они происходят, – Дьявол показал пальцем на Гарика, – И вот, если мы договоримся называть везением или удачей стохастические преобразования во внешнем мире, сопряженные для их «носителя» (если можно его так назвать) с положительными эмоциями, а неудачей или невезением – с отрицательными, то можно считать математически доказанным явления везучести и невезучести.
С минуту Гарик молчал, переваривая информацию, затем, осенённый, выговорил:
– Да, но… Ведь случайности… то есть стохастические явления… они же случайны… ну, то есть протекают согласно теории вероятностей, – (Дьявол кивнул), – ну то бишь пятьдесят на пятьдесят – везение к невезению, – (Дьявол снова кивнул), – и там… что гений, что бездарь – в их жизни поровну везения и невезения. Так что по большому счёту, опять-таки, важно лишь, что ты из себя представляешь. Как человек там…как специалист. Творец.
– Творец один, – каким-то удивительно грубым тоном ответил Дьявол, но тут же подобрел и пустился в объяснения, – Ты, Гарик, в общем, логично рассуждаешь, но вот только упустил из виду одну очень важную вещь. Теория относительности – она ведь потому и теория, а не практика, что существует только теоретически. Она даёт нам ответы на вопросы о предельных случаях – нулях и бесконечностях. А для всех остальных она оперирует не данностями, а вероятностями. Ну, на примере, чтоб тебе проще было… представь себе, скажем… рулеточное колесо, – (Гарик представил), – Вот если мы его раскрутим бесконечное число раз – конечно, такого числа нет, но представим себе – то красное и чёрное выпадут поровну – пятьдесят на пятьдесят (ну, или сорок девять на сорок девять – с учётом нулей); а теперь мы раскрутим колесо конечное число раз. Конечно, при 10000ах раз соотношение скорее всего будет близким к 1:1. Но по мере того, как мы будем уменьшать количество раскруток, соотношение, опять-таки скорее всего, будет меняться. Либо красных будет больше, либо чёрных. В итоге, если мы раскрутим рулеточное колесо всего один раз, соотношение – 100% вероятности – изменится коренным образом по сравнению с бесконечностью, – выпадет либо красное, либо чёрное.
– Либо «Зеро», – добавил Гарик.
– Либо «Зеро». Но никак не пятьдесят на пятьдесят. Улавливаешь?
Гарик кивнул, хотя пока ещё довольно слабо видел связь между своей жизнью и рулеточными колёсами.
– Так вот. Если мы рассматриваем бесконечное количество жизней – а ещё если эти жизни бесконечны, то тем более – тогда, конечно, твои слова были верны. Но понимаешь – в мире нет ничего бесконечного. Даже он, – Дьявол тепло, но несколько фамильярно поднял глаза к верху, – имеет свой конец. Так что тут или там, сейчас, в прошлом или в будущем везения может быть чуть больше или чуть меньше. А если мы возьмём одну отдельную жизнь, – да ещё и ограниченный промежуток времени – преобладание одних стохастических процессов над другими может быть колоссальным. Понимаешь, в среднем0то может быть в жизни у всех везения и невезения примерно поровну, хотя и это ещё не факт, как сказал бы Сапр; но ведь среднее – оно на то и среднее, чтоб возникать при суммировании и делении частных случаев. В отдельно же взятой жизни везенья может быть столько же, сколько невезенья – и тогда мы говорим, что человек получил по возможностям; больше – и мы говорим, что это везучий человек; или меньше – и мы считаем его неудачником. А поверь мне, – тут Дьявол откинулся на спинку стула, – что стохастические факторы влияют на жизнь человека отнюдь не меньше, чем закономерности.
– Да, – сказал Гарик, видимо твёрдо уверенный в бесперспективности продолжения своей жизни, что бы ни говорил этот свихнувшийся математик, – но ведь в среднем-то везения не больше половины. И шансы того, что мне дальше повезёт, такие же, как и того, что я провалюсь в полное дерьмо, – Гарик как-то неопределённо развёл руками, – с моей безродностью я уж скорее неудачник.
– Ты с чего это взял? – спросил Дьявол и даже подался всем корпусом вперёд.
– Да потому что я БЕЗДАРЬ! Я НИКТО! И дело не в везении – такие вещи ведь происходят сами по себе… Ну… там… ни от чего не зависят. Так что шансы у меня подняться (по теории вероятностей) – один к одному, но я к тому же ещё и полное дерьмо и как скульптор и как человек, и как… короче, не мне на удачу надеяться…
– А ты уверен, что они ни от чего не зависят? – хитрым голосом спросил Дьявол.
– Кто?
– Ну… ой, мать твою… я везение имел в виду.
– Ну от этого… закона там… в смысле, теории вероятности…
– Смею тебя заверить, – перебил Дьявол Гарика, собиравшегося ввернуть словцо на счёт стохастических закономерностей во вселенной, – что удача в этом мире зависит далеко не только от теории вероятностей.
– Ха, – усмехнулся Гарик, – от чего же ещё?
– Ну, скажем, от воли тех, на кого теория вероятностей… да и вообще любая теория не распространяется. Тех, кто сам создаёт эти теории и следит за тем, как они работают.
– Это кто? – скептически спросил Гарик.
– Кто? – повторил Дьявол, – ну, Бог, например.
Гарик ещё раз презрительно усмехнулся и сказал:
– Бога нет. Ну, вернее, может он и есть, только я в него не верю.
– А в чём смысл, – усмехнулся в ответ Дьявол, – не верить в бога, если он всё-таки существует?
– А в чём смысл верить в него? – парировал Гарик.
Этот нетривиальный вопрос заставил Дьявола на некоторое время задуматься; затем он тряхнул головой и сказал:
– Впервые вижу атеиста, допускающего существование бога. Абсурд.
– Ну, глубоко набожный человек, допускающий отсутствие бога, был бы гораздо большим абсурдом, – (Дьявол кивнул с печальной улыбкой), – и если я допускаю как существование бога, так и его отсутствие, то во что же мне верить? Быть «сомневающимся»? Я решил в него не верить. Во всяком случае, это придаёт силы в борьбе.
Дьявол скривил физиономию:
– Ну, и многого ты пока добился в этой борьбе? Быть атеистом себе может позволить только сильный человек со стальными нервами. Прирождённый победитель. А тебе бы я посоветовал воздерживаться от греха, уповая на милость всевышнего. И молиться побольше.
– Да ну, – в тоне у Гарика появилось едва заметное раздражение, – видел я тех, кто на него уповает. Ходят по вагонам электричек, слезу вышибают. Пусть они за меня молятся. Копеек за десять. А у меня времени на это нет.
– А, ну да, – понимающе кивнул Дьявол, – а ты, стало быть всё время борьбой поглощён. В стремнине, так сказать. Ну смотри, смотри, не захлебнись.
Гарик не стал спорить о своей потенции, как бойца за место под солнцем, я только отрезал:
– Бога я ни о чём просить не буду.
– Ну тогда… может… дьявола попробуй, – с презрительной улыбкой сказал Дьявол.
– И о чём же мне его просить? – не спросил, а именно поинтересовался Гарик, тонко обходя вниманием то факт, что если он не верит в бога, то автоматически не верит и в Дьявола, очевидно считая это само собой разумеющимся.
– Об удаче. Попроси его сделать тебя везучим. Почему бы и нет?
Гарик махнул рукой, видимо поняв, что такому тупому собеседнику бесполезно объяснять, во что ты веришь и во что не веришь, а лучше уж найти брешь в его собственной субъективной логике:
– Ну, и с какой стати он будет мне помогать? – Гарик замолчал и спустя секунду выдал перифраз легендарной сентенции: Где я, а где Дьявол?
– Ну а если сейчас перед тобой собственной персоной оказался дьявол? – спросил Дьявол, – ты бы попросил его?
– Сейчас?
– !
– Здесь?
– !
– Передо мной?
– !
Гарик усмехнулся и покачал головой, как бы говоря «Нет, этот парень положительно ненормальный!» Затем посмотрел на Дьявола и сказал:
– А что? Попросил бы. Мне-то что терять?
Дьявол вальяжно развалился на стуле, всем своим видом демонстрируя свой высокий социальный статус. Он пристально и слегка свысока осмотрел Гарика, а затем принял свою первоначальную позу и отмороженным-отмороженным голосом сказал:
– А я и есть Дьявол.
Сперва Гарик улыбнулся и даже хотел – было расхохотаться удачной шутке, но вовремя понял, что его собеседник при всей вальяжности был совершенно серьёзен. То есть либо был душевно больным, либо являлся ни кем иным, как Дьяволом. Ну, в Дьявола Гарик, равно как и в Бога, не верил, оттого предпочёл первый вариант. Оставалась сущая мелочь: решить, что теперь делать, сидя за одним столом с сумасшедшим, считающим себя Дьяволом.
– Ты и есть Дьявол?.. – чтобы выгадать время, спросил Гарик.
– Да, я и есть Дьявол, – ответил Дьявол.
– Ну тогда я тебя прошу, – Гарик решил ему прежде всего не
перечить, – прошу об удаче.
– Более конкретно. Просьба должна формулироваться яснее. Иначе я не смогу её выполнить.
– Ну, скажем так: я прошу тебя, чтобы с сегодняшнего дня все случайные события в моей жизни протекали с благополучным для меня исходом.
– Ну, это уже другое дело. Вот это вполне выполнимо. Пожалуйста.
Прошла секунда, другая. Дьявол молчал. Гарик осторожно спросил:
– И что теперь?
Дьявол видимо не понял вопроса:
– А что теперь?
– Ну, что теперь делать? Там… ну, не знаю.
– Жить, – ответил Дьявол, – жить дальше.
– А сделать там ничего не надо? Ну, ритуал какой-нибудь…
– Какой ритуал? Не мели ерунды. Я – Дьявол, а не шаман
племени Карасаев.
– И что, вот так… и всё?
– Что всё?
– Ну, в смысле, я уже везучий?
– Да, – недоумённо сказал Дьявол.
«Дёшево я отделался», – подумал Гарик, а в слух сказал:
– И что, я могу идти?
– Ну конечно!.. Кто ж тебя держит…
Гарик осторожно встал и не спеша пошёл к выходу. Только в дверях он один раз обернулся, когда Дьявол негромко, но так, чтобы Гарик услышал, просто и как-то даже по-свойски сказал: «Увидимся». Гарик внимательно посмотрел в лицо Дьяволу – ничего не выражающие губы, прямой нос, густые брови и глубокие тёмные глаза, от которых сеточкой расходились морщины, – и вышел. Больше он не оглядывался и не останавливался, пока не пришёл домой.
Так Гарик стал везучим.
2.
Позднее Гарик узнал, что это был за мужик. Конечно, звали его не Дьявол, а совсем наоборот: Николай Дмитриевич Деркач; и работал он, конечно (по крайней мере на Земле) совсем не дьяволом, у нас и должности-то такой нету, разве что в парке аттракционов, да и то это никакой не Дьявол, а так… клоун какой-то. Работал он физиком-теоретиком. В смысле, раньше работал. А теперь он уже второй год находился в клинике для душевно больных людей, расположенной на краю города – четыре остановки на электричке от центра.
Узнал об этом Гарик, когда на следующий день опять зашёл в кафе и плюхнулся на своё обычное место. За истекшие сутки вроде бы ничего экста ординарного не произошло и никаких проявлений везучести Гарика не наблюдалось, во всяком случае он их не заметил. По кафе – от кухни до выходной двери – двигался уборщик со шваброй в руках и Гарик равнодушно смотрел на него, думая, что интересно было бы узнать, что же это вчера был за мужик и откуда он тут взялся…
– Слышь, Гарик, – сказал, остановившись у его столика, уборщик. Поднатужившись, Гарик вспомнил, что его звали Сашей, – а этот твой… собутыль… ну, в смысле, собеседник… вчерашний… он ведь эта… псих. Вчера там психи с Игрени сбежали, вот он тоже… с ними. Тут вчера понаехало народу! Санитары там, милиция. Они этих психов по всему городу ловили.
– А как его звать?
– Кого?
– Ну, собеседника моего вчерашнего?
– А-а-а… Да шут его… Щас… Колей вроде… Дальше не помню.
Гарик во что бы то ни стало решил узнать, с кем же он вчера говорил. Он решил сегодня же съездить в больницу… А, собственно, чего ждать? Прямо сейчас и съездить. Гарик вышел из кафе и подошёл к троллейбусной остановке одновременно с нужным ему троллейбусом. На удивление удачно он доехал до вокзала – за четыре минуты до отхода его электрички; стоило ему запрыгнуть в вагон, как она тронулась.
Выйдя на нужной ему остановке, Гарик покрутил головой по сторонам, пытаясь определить, где находится клиника и, словно по наитию, пошёл наугад. Минут через десять он подумал, что, в общем-то, глупо в его положении выбирать направление методом тыка, так как направлений как минимум восемь, а Гарику нужно только одно; одновременно он уткнулся носом в табличку областной психиатрической больницы для психов.
Санитар, с которым он разговорился, оказался на редкость понятливым и буквально с полуслова понял, кого ему описывает Гарик. Не смотря на то, что истории болезни строго запрещалось показывать кому бы то ни было, лечащий врач Николая Дмитриевича сдался на удивление легко и как-то не особенно напрягаясь пошёл на грубое нарушение деонтологических норм, что не оправдывалось даже заверениями Гарика в том, что он обладает исключительно полезной для лечебного процесса информацией. Впрочем, Гарику история болезни всё равно мало чем помогла. Диагноз Николая Дмитриевича формулировался так: “Тимергазический Экстравертированный Пикнофильный Эндолиорф с манией величия и ваготоническими барборигмами”. Из этого набора слов Гарик понял только, что у дольного завышена самооценка.
Из беседы с лечащим врачом Гарик также мало что понял. Пояснения врача оставили у Гарика впечатление, что тот пытается не объяснить суть болезни Николая Дмитриевича, а напротив, запутать Гарика. После того, как на вопрос о том, что такое вербигерация, тот ответил, что имеет в виду персеверационную логорею, Гарик оставил попытки что-либо понять. На рассказ Гарика врач ответил скорее философски, нежели конкретно. Он сказал, что описываемые Гариком симптомы в общем виде, в принципе, не патогномичны для данного эндолиорфа, однако вполне объяснимы в контексте частичной кратковременной ремиссии. Однако Гарик никак не мог понять, как Николай Дмитриевич сумел так чётко и легко прочесть его, Гарика, словно книгу и так логично рассуждать об этой жизни вообще и о везении в частности. Врач сказал, что ничего “такого уж” его пациент не выдал и всё это так или иначе объяснимо и Гарику хорошо бы не забивать себе голову ерундой, а больше работать и крепче спать.
Последней надеждой Гарика была личная беседа с Николаем Дмитриевичем.
Войдя в палату, он, противу ожидания лицезреть Дьявола-во-всей-его-красе, увидел маленького скукошенного человечка, не только не напоминавшего его вчерашнего собеседника, но будто являвшего его буквальную противоположность. Попытки вытянуть его на продуктивный разговор оказались безуспешными и через двадцать минут стараний Гарик решил: «Не. Это не он.», и ушёл, будучи уверенным, что Дьявол вселился в это тело лишь на короткий срок. Так и не смог понять только, почему именно в это. Но кто поймёт Дьявола?..
Вернувшись домой, Гарик плюхнулся в кресло, достал газету и включил радио. «Эх, “Нау” бы сейчас послушать», – подумал Гарик. Спустя секунду, Ди-джей быстро затараторил на его ди-джейском языке:
– А сейчас по просьбе Гали из Кривого Рога и Гали из Конотопа мы ставим их любимую песню группы “Наутилус Помпилиус” – “Я хочу быть с тобой”.
Она же была любимой песней Гарика. Послушав первые аккорды песни, Гарик подумал: «Да-а-а… повезло…». Впервые с момента разговора с Дьяволом Гарик заметил какие-либо проявления собственного везения. Почему-то с этой минуты он стал замечать их всё чаще и чаще. К концу дня поток везения был уже непрерывным. Стоило ему захотеть отбивной, как он обнаруживал в холодильнике забытую когда-то свинную вырезку, стоило захотеть курить – и в дверь стучались сотрудники рекламного отдела “L&M”, бесплатно распространяющие образцы новой продукции, захотелось высказать кому-то всё, что накопилось в душе после чтения газет – и в дверь стучались агитаторы коммунистической партии. На улицу же выходить вообще было страшно: всё, что бы Гарик ни захотел, исполнялось в течение буквально минуты. Посидеть, отдохнуть – вот тебе скамеечка под раскидистой ивой; попить – вот тебе автоматик газированной водички; повеселиться – вот тебе уличные клоуны с безупречно новыми и ужасно смешными анекдотами; в тишине побыть – и автомобильный поток постепенно почти иссякает и людей на улицах всё меньше. Апогеем вечера стала мысль Гарика: «Эх, бабу бы сейчас!» и последовавшее столкновение нос в нос с девушкой, проходившей мимо, которую Гарик не заметил, начав разворачиваться.
– Ой! – вскрикнула девушка.
– О! – воскликнул Гарик и тут же заботливо добавил, – вы не ушиблись?
– Нет. Нет, спасибо.
– Да за что… Извините, я такой неловкий.
– Да что вы… Это мне надо было быть осторожней…
Утром он проснулся уже после того, как она ушла, оставив короткую записку из восклицаний и междометий с номером телефона в приписке. Уже спустя час Гарик никак не мог вспомнить, куда он её положил и в итоге решил, что так наверное даже лучше. Он боялся ответственности. Слишком сильно.
Подойдя к реализатору своих фигурок с новой партией “крысят”, Гарик с удивлением узнал, что всё, что было выставлено, уже продано и люди продолжали спрашивать гариковские фигурки уже после того, как они закончились, так что Гарик получил ещё один заказ. Кроме того, реализатор – куцый мужичонка с лисьими глазками – состроив предупредительную гримасу, проинформировал Гарика, что в доме учёных проводится выставка работ местных художников и работы Гарика (не “крысята”, конечно, а те самые работы, для лепки которых Гарик и стал скульптором) возможно будут кстати. Гарик мысленно определил туда пару своих скульптур и пошёл по аллее неспешным шагом, глубоко задумавшись.
“Может быть всё это ерунда, конечно… там… есть же всякие совпадения”, – думал он, – “в конце концов, даже по закону этой, как её… в смысле, вероятности,… то больше, то меньше… везение и невезение… случайность…”
В этот момент взгляд его упал на уличный лоток с пирожными и Гарик, сообразив, что для счастья в настоящий момент ему не хватает только мира во всём мире и немного сладкого, подошёл к лотку, надеясь получить хотя бы второе, если американские агрессоры сделали невозможным ближайшие десять тысяч лет. Выбрав глазами пирожное за 73 (семьдесят три) копейки, он вдруг вспомнил, что не взял с собой денег, и в кармане, вместе с проездным на все виды транспорта, кроме метро и маршрутного такси, лежит лишь горстка мелочи. С лёгким испугом Гарик запустил руку в карман, ожидая обнаружить там сумму копеек эдак в семьдесят две, что было бы обиднее всего.
Ровно семьдесят три копейки.
” Случайность… ага!.. Всё, твою мать, случайность…” – думал Гарик, расплачиваясь и засовывая удивительно сочное и в меру сахарное пирожное в рот.
Теперь Гарик почувствовал себя совершенно счастливым: пирожное ублажило тело, а развеявшиеся сомнения относительно везения – дух. Оставалась сущая мелочь: решить, что делать со своей столь очевидной и яркой везучестью. Кому-то это может показаться странным, но Гарик всерьёз испугался своей удачливости; в первую очередь, конечно, как возможности “засветиться”. Хотя Гарик понимал, что никакой собственной вины в его везении нет, он как-то имплицитно боялся расплаты за него, да и вообще боялся излишнего внимания, что светило ему сейчас самым непосредственным образом и в таких размерах, что дедушка Ленин покажется полузабытым провинциальным профсоюзным лидером. К тому же и ощущение некоторой незаслуженности всего полученного слегка выводило Гарика из равновесия.
Доев пирожное, он принял единственно верное решение: “С этим надо шо-то делать”. Он даже немного восхитился простодушной красотой этой мысли, столь непретензиозной и изящной. Вопрос был только в том, что именно надо было предпринять с “этим”. Секунду постояв на улице, Гарик пошёл домой, где, достав чистый листик в клеточку и ручку, сел за письменный стол с твёрдым желанием раз и навсегда решить, каков план действий на ближайшую жизнь.
Начать следовало, очевидно, с рассмотрения возможностей; так сказать, потенциала ситуации.
Потенциал у ситуации был нехилый. Надо так было понимать, что теперь все стохастические процессы, протекавшие в жизни Гарика, протекали в его жизни с благоприятным для него исходом. А это значило, что участие в любом – то есть решительно любом – процессе со стохастическими элементами гарантировало Гарику успех. Какова вероятность того, что именно гариковские работы будут замечены критиками на выставке? Сто процентов. Какова вероятность того, что Гарик попадёт случайно под машину? Ноль процентов. То есть не около того. Не близко к этому. И даже не стремится к этому в пределе. Сто процентов. Ноль процентов. Абсолютная уверенность в собственной неуязвимости. Абсолютная уверенность в своей победе. Сто раз раскрутим рулеточное колесо – сто раз выпадет двойной ноль. Гарик выиграл. Во веки веков. Аминь.
Гарик выдохнул собрался с мыслями и продолжил. Какие преимущества может получить от этой ситуации он лично и какие недостатки она может иметь? Преимущества: удовлетворение всех собственных желаний, которые тем или иным образом зависят от бифуркационных процессов. То есть всех желаний. Недостатки: возможно, следующая за всем этим совсем не бифуркационная, а очень даже скорее наоборот, слава. Чего бишь теперь со всем этим делать?
Гарик нажал на кнопочку ручки и кончик стержня показался из отверстия на её конце. “Какие у меня есть желания?” – подумал про себя Гарик, деля страницу пополам вертикальной чертой, и ставя вверху страницы “+” над одной колоночкой и “-” над другой. Жедания были вот какими: вкусная еда, секс два раза в неделю, новый японский телефон с автоответчиком и чтобы соседи после одиннадцати не шумели. “Да-а, негусто”, – разочарованно подумал Гарик и тут же порадовался, что сам способен это понять и, стало быть, не всё потеряно. Тут же, чтобы не сбывать эту волну, в список желаний мысленно были добавлены “чтобы родители долго жили”, “чтобы сестра хорошо в жизни устроилась” и ещё какая-то непонятная “экзистенциальная самоактуализация”. Подумав, Гарик заменил последнюю на “творческую самореализацию”, а ещё через три секунды окончательно повыбрасывал умные слова, остановившись на признании своих работ специалистами. Гарик решил, что первые несколько желаний вполне можно заменить на более лаконичное “деньги”; благополучие сестры тоже отчасти можно было включить сюда же; от-другой-части оно зависело от собственного желания сестры куда-то в жизни двигаться. Таким образом, в левую колонку листа были записаны:
– деньги (много).
– желание сестры
экзистенце
творческой само
чего-то достичь в этой жизни.
– долголетие родителей.
– признание моего таланта специалистами.
С правой колонкой оказалось труднее. С одной стороны, вроде бы, неприятность тут могла быть всего одна, но она была какой-то многоликой и вроде как даже неконкретной, что делало её ещё неприятнее. В конце концов, Гарик выделил три возможных направления, откуда он мог ждать удара и записал их под знаком “-“:
– деньги (много).
– желание сестры
экзистенце…
творческой само…
чего-то достичь в этой жизни.
– долголетие родителей.
– признание моего таланта специалистами.
–
– кто-то заметит, что мне слишком часто везёт ;
– кто-то заметит, что мне слишком крупно везёт ;
– кто-то заметит, что мне незаслуженно везёт (ну, то есть, там, всё приходит) ; .
Почему-то в левой колонке Гарик после каждого пункта ставил точку, а в правой – точку с запятой. Он и в конце поставил точку с запятой, но потом исправил её на точку, видимо подбивая черту возможным неприятностям. Он ещё раз довольно оглядел своё скромное произведение и достал ещё один листик, чтобы определить свои действия.
Целых три пункта (деньги, признание и незаслуженность) объединялись одним словом: лепить. Поскольку Гарик всё равно больше практически ничего не умел, то и денег он больше ничем заработать не мог, и талант его признавать больше было негде. Насчёт денег, правда, был ещё вот какой вариант: играть там, лотереи покупать и так далее; но правая колонка этот вариант отметала с порога. Кроме того, если все деньги будут заработаны признанным скульптором, то и о незаслуженности говорить будет нельзя. Все остальные пункты надо было реализовать в частных планах. Пятнадцать минут потрудившись, Гарик создал примерно следующее:
Делать.
Лепить (как можно больше и как можно выпендрёжистей), выставляться и пытаться продать то, что можно. Полученные деньги тратить согласно дополнительному списку [эту фразу Гарик вставил для придания солидности документу; дополнительного списка он так и не составил].
Благотворно влиять на сестру: покупать её нужные книжки и фильмы [что здесь подразумевалось под “нужными”, Гарик и сам не знал, но небезосновательно полагал, что поймёт это, придя на книжный рынок].
Благотворно влиять на родителей: покупать им книжки про здоровье и лекарства, если нужно. Следить за их физической формой [в этом месте Гарик слегка запнулся, а потом дописал ниже:].
Начать бегать и купить гантели.
Не делать.
Не играть в азартные игры (карты, шашки, шахматы) [Гарик хотел было приписать и нарды, но очень уж он эту игру любил и потому удержался].
Не играть на игральных автоматах (покер и т.д.)
Не покупать лотерейных билетов.
Не участвовать в конкурсах (кроме творческих).
Не очень часто выставлять свои работы [это Гарик решил “держать марку”, чтобы не превратиться в окончательную попсу].
Не рисковать слишком сильно [это не из опасения за свою жизнь, а чтобы никто не заметил масштабов везения].
Не пить слишком много.
Не цепляться с ментами [последнее Гарик добавил скорее для проформы, так как без этого тезиса всё его собрание жизненной мудрости было бы неполным].
Гарик откинулся на спинку стула и, довольный, перечитал своё творение. Очень даже ничего. Затем он подумал, какой сегодня день, прикинул, что суббота послезавтра, и тут вспомнил, что совершенно потерял из головы рыбалку. Он хотел было вписать что-нибудь в “делать”, но затем подумал, что на клёв он всё равно не повлияет, а если ему везёт, то и само собой всё будет здорово.
И клёв действительно был хороший.
И родители вняли гариковским советам.
Да и сестра потихоньку за ум бралась.
Ну а уж признание таланта Гарика было бесспорным – за последующие полгода он стал фаворитом всех выставок, на которых выставлялся и победителем всех конкурсов, в которых принимал участие.
Так Гарик стал знаменитым скульптором.
3.
Шли дни.
Шли недели.
Шли, наконец, месяцы.
Кто-то может быть удивится – ну шли себе и шли. Ну и что же тут такого? Э-э-э… не всё так просто.
С тех пор, как Гарик достиг всего, чего хотел в жизни, он вдруг стал ощущать ток времени. Не изменения, которые это время с собой несло (как это обычно происходит), а именно сам ток времени. День. Неделя. Месяц. День. Неделя. Месяц. День. Неделя. Месяц. День, неделя, месяц, деньнеделямесяц, деньнеделямесяц… А-а-а!!!
Оно текло по венам, текло сквозь Гарика, вокруг Гарика, кругом. Это было странное ощущение, поначалу не вызывавшее ничего, кроме удивления; вскоре, впрочем, удивление перешло в раздражение и, далее, в отчаяние. Время приносило с собой тоску и Гарик со всей отчётливостью начал понимать, что слова “везение” и “удовлетворение” кардинально отличаются не только по количеству букв, но и по смыслу. Всё, что происходило в его жизни – победы на конкурсах, большие заработки, отменное здоровье, уважение и известность и ещё бог знает что – конечно, не могло не нести с собой положительных эмоций, но эти эмоции как приходили, так и уходили, не оставляя в душе Гарика сколь-нибудь существенного следа. Постепенно он всё глубже и глубже проникал в суть сказок про мужиков, продавших душу чёрту за какие-нибудь мелочи. Сказок таких он знал несколько, но все они заканчивались одинаково – выяснялось, что то, за что мужик продал душу – на самом деле золотая обманка, да только душа уже продана и сделать теперь ничего нельзя. Любимой песней Гарика теперь была не “я хочу быть с тобой”, смысл которой Гарик никогда особенно не догонял, а прочувствованная до глубины души “она идёт по жизни смеясь” Машины времени.
Гарик всё меньше и меньше интересовался вещами, которые раньше так радовали его, создавая иллюзию борьбы за выживание. Он часто стал запираться в своей мастерской и целыми днями напролёт лепил, не делая перерывов на обед до тех пор, пока от голода не начинала кружиться голова. Половину работ он тут же сминал, и лепил из этой глины что-нибудь по-новой. Оставшуюся половину работ он расставлял по всей мастерской, которую теперь пришлось расширить, купив отдельную квартиру. Лишь немногие из них Гарик решался выставлять и продавать – те, которые по-настоящему трогали его до глубины души. Как-то Гарику пришло в голову, что если бы сейчас он был никому не известным художником, таким, каким он был перед всей этой историей с дьяволом и его непонятными подарками, он сумел бы добиться нынешнего признания своими силами; то есть трудно стало отделять признание его фактического мастерства от его патологического везения.
Противу своего обыкновения, Гарик стал очень интересоваться людьми. То есть он как бы не нарывался на разговоры, но постоянно при них присутствовал; не начинал, но провоцировал на них других людей. Вроде бы Гарик никогда не находился в центре внимания, но всегда в гуще толпы, всегда там, где видно максимум характеров, пусть и спрятанных под разнокалиберными масками. С удивлением Гарик обнаружил в себе любовь к социальным наукам (прежде всего психологии), причём любовь страстную, переходящую в щенячий восторг. С ещё большим удивлением Гарик открыл для себя психиатрию, поняв вдруг, что в одном учебнике психопатологии можно найти поистине собрание мудрости веков. Глубина человека – не какого-то конкретного человека, а человека, как явления – поражала его.
Поскольку Гарик был скульптором и именно в эту свою жизненную роль ушёл сейчас с головой, его особенно интересовали подобные ему, их мотивы и судьбы. Из всех философских и научных построений больше всего его интересовали концепции творчества, а из всех людей – художники. С особым тщанием прислушивался он к разговорам коллег, выставлявшихся вместе с ним, хотя не особенно-то много из них черпал. Но он ждал – сам не зная чего – и в конце концов дождался. И, хотя в жизни Гарика практически любую мелочь можно было угадать заранее с совершенной точностью, встреча, которая раз и навсегда изменила его жизнь, произошла совершенно неожиданно.
Он поскользнулся и упал.
И только в этот момент заметил парня, стоявшего у него за спиной.
– Не надо мне только говорить, – сказал парень, не проявлявший никакой интенции к тому, чтобы помочь Гарику встать, – что это вас искусство так срубило.
– Тут полы натирают парафином, – сказал Гарик, – очень скользко.
– А-а-а, – сказал парень, – не романтично, но по крайней мере честно. Нравится?
Вопрос относился к весьма концептуальному произведению искусства, представлявшему собой огромную, вероятно, самую большую из настоящих, подкову. К подкове прилагалась также огромная лупа, через которую можно было разглядеть по центру подковы несчастную мёртвую блоху, приклеенную к подкове лапами. Сие творение называлось “левша”, хотя кто именно здесь был левшой – подкова или блоха – Гарик не понял. Когда этот парень тихо подошёл, Гарик рассматривал подкову, думая о том, что он, наверное, никогда не поймёт концептуального искусства. На этой ноте он решил перейти к следующей работе, но попал со своими скользкими подошвами в вышеописанную аварию.
– Нравится? – ещё раз спросил парень.
– Не знаю, – ответил Гарик и пожал плечами, хотя отлично знал, и для пущей убедительности соврал ещё раз, – трудно сказать.
– А-а-а, – протянул парень, кивнул головой, выражая понимание гариковскому непониманию, и пошёл дальше.
Гарик почувствовал, что нота, на которой оборвался разговор, была в данной гармонии неустойчивой, а то и просто фальшивой и, чтобы ещё хоть что-нибудь сказать, бросил вдогонку:
– А вам?
– Что мне?
– Вам нравится?
– Я – автор, – коротко отрезал парень, дав понять, что в этом контексте не имеет никакого значения, нравится или не нравится, главное, чтоб ты хорошо учился. Он посмотрел на подкову, повернулся и ушёл.
Историческое знакомство состоялось.
Собственно, то, что оно историческое, Гарик понял гораздо позже; а пока он только заинтересовался этим странным, простым на вид, но таким сложным (если судить по работам) пареньком. Он уже видел его раньше на каких-то бомондовских тусовках, а теперь стал целенаправленно искать его взглядом на любых посиделках, будь то растаманский сэйшн на замызганом флэту или выставка художников – постмодернистов в столичном доме учёных. Формального знакомства так и не состоялось. То, что парня зовут Алексей, а фамилия ещё хуже, Гарик узнал ещё тогда (возле подковы было написано); парень же Гарика узнал тоже, вероятно, оттуда же. После своего минутного разговора они не стали ближе, но стали здороваться при встрече и уже через две недели впервые поговорили по-настоящему – без трусов. Они вместе парились в бане за деньги общего знакомого и после пары пива разговорились. Гарик, захмелевший от пива, жары и – впервые за долгое время – по-настоящему интересного собеседника, как на духу выложил всё, что он думает о концептуализме, а заодно постмодернизме, сюрреализме, футуризме и всех остальных видах высокого творчества, возникших после Родена. К величайшему удивлению Гарика, его собеседник (попросивший называть его просто Лёхой) полностью с ним согласился. То есть на сто процентов.
– А-а-а… так а как же? – недоумённо поинтересовался Гарик.
– Трудно сказать, – искренне ответил честный Лёха, – самовыражение.
Гарик ему возразил, в том смысле, что самовыражение должно иметь какую-то осязаемую форму; не так, конечно, что “Вечный идол” Родена – это искусство, потому что его можно пощупать, а лунная соната Бетховена по обратной причине – нет, но то есть смысл какой-то за всем этим стоять должен. Вот ты объясни мне Лёха, как концептуалист реалисту – какой такой смысл ты вкладывал в эту свою левшу, бишь, в эту подкову с блохой? Я вот, к примеру, ничертаськи там не понял, ну да мне, должно быть, и не дано, а вот вкладывал-то ты что?
Лёха весело так пожал плечами и улыбнулся:
– А, ничего…
– Как так? – не понял Гарик.
– Да вот так. Странные вы, реалисты – подавай вам или что-то простое да понятное – Шадров, да Кишфалуди-штроблей, или глубокий смысл. Нету там никакого смысла. Нету и никогда не было. В этом-то и весь кайф, понимаешь – каждый находит что-то своё, не похожее ни на что…
– Ага. Я вот, к примеру, ничего не нашёл. Правда, ни на что не похоже.
– А-а, всё шутишь… Ты вот Гарик, ответь мне на такой вопрос… – он задумался, потом мотнул головой и перефразировал, – нет, ты сам себе ответь на такой вопрос: ты нахрена вообще лепишь? Ну, то бышь, не зачем там твои работы мировой культуре или министерству образования, а вот ты сам-то нахрена это делаешь? Тебе оно зачем?
Гарик задумался. Всерьёз так задумался. В смысле, почесал ногтиком нос, поблуждал глазами по стенам, налил и выпил. Потом посмотрел на Лёху и несмело начал:
– Ну-у, нравится мне.
– То бишь прёт?
– Ну да, наверное.
– А ежели бы не пёрло, то наплевать, значит, и на смысл, и на зрителей, и на мировую культуру?
Гарик с сомнением посмотрел на Лёху, но признал, что да, пожалуй, прав Лёха. Тут Лёха улыбнулся и сказал, что какая ж тогда к дьяволу разница, есть смысл или нету смысла, если главное, чтобы пёрло. Упоминание дьявола слегка выбило Гарика из сути происходящего, но он согласился, что действительно, с этой точки зрения, право на жизнь имеет любое произведение искусства, да и чего угодно вообще, ежели творца (художника то бишь) прёт процесс его создания. А если это произведение ещё и потом кому-то нравится – совсем здорово. Прямо-таки процесс регенерации культуры в самом ярком своём проявлении. На чём они и порешили, допили пиво и стали наслаждаться прочими прелестями жизни. Прочие прелести не возражали и покорно отдавались в руки мастеров лепного дела.
И – как иронично старуха судьба – одна из прочих прелестей, ковыряясь в сумочке в поисках губной помады, выронила блокнот. Собственно, выронила она всё содержимое сумочки, а блокнот просто не заметила, когда собирала его (содержимое) обратно.
В блокноте оказались стихи.
Не поймите неправильно – Гарик вовсе не любитель рыться в чужих вещах и читать чужие блокноты. Но прелесть упорхнула раньше, чем Гарик его нашёл, а как, скажите на милость, искать хозяина блокнота, если ты даже не знаешь, что там написано.
Стихи были написаны одним и тем же, весьма, кстати, мужским почерком, были очень разными, но все чуть-чуть резковатые и ни одного из них Гарик никогда раньше не слышал. “Ничего себе, даёт девка”, – подумал Гарик, перелистывая страницы.
Иногда бывает так: голова начнёт раскалываться,
Начинаешь вдруг смеяться и над всем вокруг прикалываться,
Начинаешь улыбаться, корчить рожи перед зеркалом
И на время забываешь, что любить здесь больше некого
И на время убегаешь в это тихое безумие
От гниения живьём с именем “благоразумие”,
От гниения, что всех, оживляя, убивает,
Иногда бывает так. А иногда так не бывает.
Некоторые стихи были слегка авангардными: с ускользающим ритмом и плохо просматриваемой рифмой, а в некоторых ускользал и смысл. Впрочем, после песен нуворишей русского рока Гарику было не привыкать. Все стихотворения были с претензией на глубину и почти во всех она угадывалась, хотя не всегда просматривалась. Гарик не был уверен, что правильно понял, например, следующее стихотворение:
Типа стихи.
С неба падает на меня песок,
Застилая мои глаза.
Вся наша жизнь – непрерывный ток
Вера в памяти – лишь слеза.
Боль, пронзающая меня насквозь
И сгибающая меня пополам
Говорит мне: сдайся, брось,
А я ей: нет!!! Не отдам!
Я б давно уже бросил, если б знал,
Что мне так мешает летать;
Мой мир – эргистал,
Полная бессмысленности бесконечная война,
переходящая из одной стати в другую стать.
А когда я закрываю глаза,
Песок сыпется мне на голову.
Судьбинушка моя – ты коза,
И это ещё не грубость по твоему поводу.
Человеку, пожалуй, никогда не бывает так безысходно плохо,
Как в минуты, когда он должен быть абсолютно счастлив.
У меня сейчас есть всё, что может иметь такой пройдоха,
Ну и? Бросить в унитаз и нажать на слив.
Какие-то вещи местами
Повышают мне настроение
Я начинаю говорить стихами,
И у меня даже появляются какие-то стремления.
А вообще-то всё это конечно хуйня.
Забудьте всё, что я здесь написал.
Жизнь, на самом деле – классная штука,
А мир – никакой не эргистал.
Особенно его смутил топоним “Эргистал”, в котором Гарик ни за что не поставил бы правильно ударение, если бы не рифма. Слово походило на название бриллианта, ну в крайнем случае – деликатеса, но означало по-видимому что-то совершенно иное. Немного коробило неожиданное использование нецензурной лексики, и, честно говоря, даже после третьего прочтения Гарик не уловил ритм и не словил сужность ряда логических переходов. Но в общем, стоило признать, произведение оставляло после себя некоторые впечатления и заканчивалось на мажорной ноте (хотя было не совсем понятно, хорошо или плохо то, что мир – не эргистал).
Не слишком Гарик понял и такой авангард:
Никто не хочет жить кротом
И умереть в подводной лодке,
Но я об этом скажу потом,
А этот стих будет коротким.
Не смотря на явную интеллектуальную непритязательность этого произведения, Гарик потратил битый час, пытаясь визуализировать крота в подводной лодке. Было что-то в этом образе по-настоящему безумное, то есть – истинно авангардное. “Концептуализм”, – в конце концов догадался Гарик.
И всё же наибольшее впечатление на Гарика произвело произведение, от концептуализма весьма далёкое, обладающее ритмом, размером, рифмой и, главное, довольно ясным смыслом и даже своего рода моралью.
Не верь в отчаяние вздоха
Смотрящего по сторонам,
Не верь в отсутствие подвоха
В прощеньи и любви к врагам.
Не верь ни в силу восхищенья
Ни в подлинность любви толпы
Не верь, что каждое стремленье
В итоге обратится в пыль
Не думай, что Земля, как прежде,
Продолжит ток пустых ночей
Не верь в бессмысленность надежды
Не верь.
Не верь.
Не верь.
Не смей.
В отличие от большинства стихотворений в тетради, это имело даже название. Оно называлось “Самоубийце”, что добавляло стихотворению какой-то новый смысл и заставляло Гарика задуматься ещё на минуту.
“Во даёт девка”, – снова подумал Гарик.
Однако, уже на следующий день выяснилось, что даёт вовсе не девка. Хихикая и улыбаясь, она объяснила, что где-то тут потеряла блокнот своего мужа, и, на удивлённо-испуганный взгляд Гарика, тут же исправилась: “В смысле, бывшего мужа”. На все вопросы относительно того, кто её бывший муж, чем он занимается и вообще, прелесть продолжала смущённо улыбаться и краснеть, как тот мужик из анекдота на вопрос, куда он дел 2,5 килограмма героина. В итоге Гарик, твёрдо решивший увидеть автора своими глазами, заявил, что вернёт блокнот только ему лично в руки.
Автор, представившийся, как Тимофей, оказался высоким худощавым парнем с располагающим лицом под копной светлых волос и быстрыми глазами. Одет он был хорошо и лишних слов не говорил, хотя общался смело.
– Где блокнот? – с ходу спросил он.
Гарик хотел сказать что-нибудь насчёт чего-нибудь такого, чтобы…, но всё, что он смог выдавить – это потребовать у Тимофея доказательство авторства. Из документов у Тима (так он попросил называть себя) при себе оказались только октябрятский значок и требование в библиотеку имени Горького на книгу о вкусной и здоровой пище Блюмы Вульфовны Зейгарник, перевод с немецкого Эти Шулимовны Натанзон.
– Чево ж ты, Тимушка, паспорт с собой не носишь? – вроде как в шутку спросил присутствовавший Лёха, тоже читавший стихи и изъявивший желание лицезреть автора.
– Нельзя мне, – загадочно ответил Тим, и тут же спрыгнул с темы, предложив доказать своё авторство декламацией стихов из блокнота. По выбору Гарика он прочитал четыре разных произведения, а затем почти по собственной инициативе – пару штук, не вошедших в блокнот. В общем, отмазался.
Блокнот был возвращён с обязательным требованием пол-литры. Собственно, требование было чисто номинальное, чтобы был повод продолжить общение (а отнюдь не из желания лишний раз наклюкаться). Тут же оказалось, что Тиму нельзя только носить паспорт, а вот пить с деятелями искусств – пожалуйста, можно, сколько влезет. По случаю удачного обнаружения блокнота (или его владельца, это смотря с какой стороны посмотреть) был накрыт импровизированный стол, за ним – баня, за ней – ну, как водится. Водилось, как обычно.
Ореол загадочности вокруг Тимофея сохранялся ещё дня три. Потом, в сугубо конфиденциальной обстановке, Тим сказал, что всё, на чём нет грифа секретности, он может им рассказать. А это вот что: последние полтора года он работает в учреждении с вывеской “Вытирайте ноги. Уважайте труд уборщиц”. Остальная информация – секретная.
– Ежели ты такой секретный, – сказал Лёха, – чево ж ты пьёшь неизвестно с кем?
– Почему неизвестно с кем? – неожиданно парировал Тим. – Я бы в жизни не пошёл ни за каким блокнотом к людям, которых предварительно не проверил по полной программе.
– По полной программе, – поинтересовался Гарик, – это в смысле родственников до третьего колена и знакомых до границы Польши с Германией?
– Да, – просто, но как-то очень убедительно ответил Тим, практически закрыв на этом тему его работы. Никто больше не спрашивал, почему он так рано уходит, и зачастую так поздно возвращается, и что ему говорят такого по серому мобильному телефону, звенящему посреди ночи, что он враз трезвеет и выметается, бросая на ходу извинения, за полторы минуты. Зато на всякие посторонние темы вопросов друг другу было задано – тьма. Сначала выяснилось, что Тим по образованию – психолог; затем как-то в разговоре проскочило, что по профессии он, в сущности – психиатр, после чего обнаружилось, что по складу ума он – математик. И уже по его собственным словам – в душе он поэт. В общем, вполне достойных представитель класса самоутверждающихся зазнаек, отлично вписавшийся в коллектив.
– Как же тебя занесло в учреждение без вывески? – как-то на пьяную голову поинтересовался Лёха.
– Воо-первых, – растягивая слова, начал Тим, – учреждений без вывески не бывает. На моём учреждении, например, ясная и недвусмысленная вывеска: “Вытирайте ноги”.
– Возможно… возможно! – выделил Лёха, – я не искушённый в этих вещах человек, но вывеска “вытирайте ноги” для меня не более информативна, чем отсутствие всякой вывески.
– Дело здесь не в том, что более информативно – я согласен, что эти вещи несут в себе равное количество информации – а в том, что они несут в себе разную информацию. Чтобы ты это лучше понял, я тебе скажу, что воо-вторых, занесло меня вовсе не туда. Двумя кварталами ниже учреждения с вывеской “вытирайте ноги” в подвале полужилого дома, – Тим так и сказал: “полужилого”, – располагается другое учреждение с вывеской “Посторонним вход воспрещён”. И попал я поначалу именно туда, а не в “Уважайте труд уборщиц”. Это я уже потом, двигаясь по служебному коридору, сюда перешёл. И поверь мне, для тренированного уха вывески “Вытирайте ноги” и “Посторонним вход воспрещён” звучат совершенно по-разному и совершенно разную информацию несут.
Гарик, всё время молчавший, хотел было блеснуть лингвистической эрудицией, исправив тимовский “служебный коридор” на более приятную уху “служебную лестницу”, но вовремя сообразил, что чёрт его знает, какой вид имеет служебный проход в учреждениях в вывесками “Вытирайте ноги” и “Посторонним вход воспрещён”. А о том, каким же всё-таки ветром Тима занесло под эти вывески, он, вероятно, и сам не знал. Зато знал очень много всякой всячины, о которой ужасно любил беседовать с неискушённым и потому вечно внимательным Гариком, и искушённым и потому вечно спорящим Лёхой.
И уже спустя месяц они заходили друг к другу без предупреждения, и в общем не важно что пить, и пить ли вообще, и в общем не важно, кто первый с кем не согласился, и “всем завтра рано вставать”, но это же не повод, чтобы не закончить.
Так у Гарика появились друзья.
4.
Как-то в марте Тим прочёл Лёхе и Гарику новое стихотворение:
Глаза.
С деревьев падает заснувшая листва
Окутан город звёздной сказкой. Ночь.
Шуршит листва печальные слова:
Никто и никогда не сможет мне помочь.
Пройдёт осенняя минутная гроза,
Небрежно скинет покрывало лунный луч
И чудятся опять мне серые глаза
Лучистой дымкой облаков и туч.
Занудного поэта скучная строка
Кретинов и политиков святая дочь
Вонзит мне в душу страшные слова:
Никто и никогда не сможет мне помочь.
Я думаю, я знаю, я боюсь,
Я сплю, смотря на лунный потолок,
А серые глаза, святая грусть –
Безвестный полуночный мотылёк…
Мой страх, что ты опять приснишься мне
Тупая боль опять прогонит прочь,
В обрюзгшей и пошарпаной стране
Никто и никогда не сможет мне помочь.
Родная теплота остывших слов,
Тоска, водяра, косячок, опять тоска,
Ум, совесть, патриотизм, любовь,
Вождей народов мертвенный оскал.
Осталось полдороги, полпути,
Осталось полбессмертья растолочь,
Тебя догнать суметь, суметь тебя найти
Никто и никогда не сможет мне помочь.
– Что-то какое-то очень женское стихотворение, – скривившись, приговорил его Лёха.
– Это оно, наверное, потому, что написала его женщина, – догадался Тим.
– А-а-а, – скучно протянул Лёха, чей интерес к произведению на этом исчерпался.
Гарик тоже подумал, что стихотворение гораздо больше похоже на произведение женского ума, нежели мужского, но подумал об этом не с раздражением, а с какой-то тёплой грустью.
– Слышишь, Тимушка, прочти ещё раз, – попросил Гарик.
Тим помедлил секунду, потом махнул рукой:
– Не, нет настроения.
– А прочитать его где-то можно?
– Я нигде не записывал, я всё запоминаю… Слышишь, давай я тебя с автором познакомлю. Только она не любит, когда её стихи видят незнакомые люди, так что если что – читал тебе не я.
Гарик тут же согласно кивнул. Ему ужасно хотелось познакомиться с женщиной, которая создала Это. Он перебрал ещё раз в уме отдельные запомнившиеся строчки. Такая тоска! Откуда?!. Что-то удивительно родное он услышал в этих строчках, что-то очень глубокое, откуда-то из-под самого сердца. Что-то было там очень близкое лично ему – какое-то туманное одиночество, какая-то загнанная в самый угол любовь к жизни. Он вздохнул и ласково посмотрел на Тима.
С автором (вернее, если можно так сказать, с авторшей) Тим познакомил Гарика через два дня на чьём-то дне рождения. Представилась обладательница глубокой тоски Таней, хотя, насколько Гарик разбирался в именах (а он в них вообще не разбирался) имя это ей совершенно не шло. Гарик представлял себе Татьян дородными возвышенно – упоёнными женщинами, по-русски красивыми и приветливыми. Так он, во всяком случае, видел себе представительниц этого прекрасного греческого имени после произведений классиков отечественной литературы.
На деле же Таня (которую все поголовно называли почему-то Солей) оказалась тонкой сосредоточенной девушкой, смело признавшейся (как-то там к слову пришлось), что ей двадцать девять, хотя выглядела она, если не смотреть на своеобразный интеллигентски уставший взгляд и морщины вокруг глаз, от силы на девятнадцать. Приветливостью особой она не отличалась, и красивой её назвать было нельзя, во всяком случае признанный любитель женской красоты Лёха по традиции за семь секунд (именно столько, по мнению учёных, тратит человек на определение того, подходит ли представитель противоположного пола ему в качестве потенциального полового партнёра) осмотрел её с ног до головы и вынес суровый вердикт: “С пивом”. Это означало, что если как следует выпить, то она может и показаться ему красивой, а на трезвую голову пусть клеится к кому-то другому. Впрочем, это был далеко не самый страшный приговор: далее шли “Под винчик”, “Только водка” и сакраментальное “Я столько не выпью”. Но не смотря на это мнение мужской общественности, было в ней что-то трудновыразимое словами, что и разглядеть-то не у всех выходило с первой попытки, не то что оценить, но что заставило Гарика не отрывать от неё взгляд весь вечер.
Он долго, даже после того, как их представили друг другу, стеснялся с ней заговорить; в итоге, она заговорила сама.
– Ну? – как-то очень буднично спросило она, будто за минуту до того их прервали на середине разговора.
– Что? – спросил Гарик, хотя отлично её услышал и даже понял, что она имела в виду.
– Ну? – ещё раз повторила она, поборов соблазн зарифмовать произнесённое Гариком слово чем-нибудь нецензурным.
– Я… Я стихи Ваши слышал, – скромно промямлил Гарик, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы объяснить, почему он от неё головы не поворачивает.
– Много? – спокойно спросила она.
– Что?
– Много стихов, спрашиваю?
– Один, – Гарик прокашлялся, – одно стихотворение.
– Тимофей “Глаза” продекламировал? – так же спокойно спросила она, как-то сразу убивая желание врать и что-то придумывать.
– Угу, – тихо промычал Гарик, – только он просил Вам не говорить.
– Только, пожалуйста, давай сразу на “ты”; обращение “вы” заставляет меня вспоминать, что в моём возрасте женщины обычно уже за мужем и рожают второго ребёнка.
– Хорошо.
– Ну и как тебе?
– Что?
– “Глаза”.
– А-а-а… очень здорово. – Гарик был совершенно искренен, что читалось в его восхищённом взгляде, не позволившем ей сказать что-нибудь типа “Ой, ну ладно врать-то”.
– Спасибо. Только восхищаться тут совершенно нечем. Такие стихи писать очень просто.
Гарик поборол соблазн узнать, что подразумевалось под “такими стихами” и просто выразил своё несогласие, а затем в очень путанной форме – ещё раз восхищение её талантом.
– Да ты просто никогда не пробовал. – отрезала Татьяна, – Попробуй, сам увидишь.
– Соля! – позвали её из другого конца комнаты и она, извинившись одними глазами, куда-то исчезла.
Гарику очень хотелось что-нибудь ей сказать ещё, или что-нибудь ещё от неё услышать, но в тот вечер они больше не пересеклись. Прострадав по этому поводу всё следующее утро, он решил, что искать встречи с ней, наверное, имеет смысл только после следования её совету и написания какого-нибудь стишка.
Эта мысль стала, как ему показалось уже к вечеру, самой страшной ошибкой в его жизни.
Час ему понадобился на то, чтобы решить, что любовная лирика, учитывая степень его знакомства с девушкой, будет не к стати. Затем ещё полчаса ушло на определение темы будущего шедевра. Произведение (так решил про себя Гарик) должно быть сюжетным и иметь некоторую мораль. В качестве главного героя был избран, скажем… бродяга. Уличный нищий, который ходит по этому миру и приносит людям счастье одним своим появлением. Ну, или как-то так.
Размер будущего произведения не должен спасовать перед негласно установленным у Татьяны; в “Глазах” было семь строф, и Гарик решил, что не меньше пяти он просто обязан выдать.
Теперь осталась сущая мелочь – текст.
Что такое “муки творчества” Гарик так по-настоящему и не узнал до этого дня. Уроки художественной школы давались ему удивительно легко, а скульптуры, хотя и не всегда устраивали его (по правде сказать, никогда не устраивали), тем не менее рождались на свет удивительно быстро. Теперь же Гарик понял смысл этого словосочетания во всей его полноте. Его крутило, швыряло, било об пол и “колбасило по полной программе”. Текст стихотворения один раз даже практически подошёл к концу, но, когда осталось полторы строчки, у Гарика начался очередной припадок и всё произведение начало рождаться по-новой. В процессе Гарику даже пришла в голову красивая аналогия написания стихов с рождением ребёнка: начинаются схватки, отходят воды и дальше ребёнок как бы движется туда-сюда, потихоньку проталкивая себе дорогу в этот мир.
В конце концов он весь целиком появляется. И – нравится он тебе или не нравится – он твой, и он уже появился, так что хватит привередничать, пора любить то, что есть.
А было пятистрофное сюжетное стихотворение с моралью про бродягу. Называлось оно “Нищий” и родилось, как и все уважающие себя дети, ближе к утру.
Нищий.
Он идёт по дороге. На его сапогах –
Пыль дорог и болотная тина.
Отражается мир в сине-серых глазах:
Лес, озёра, речная долина.
В этой сказке у каждого – жёсткая роль,
Хоть коленца судьбы и капризны:
Кто-то – шут, кто-то – раб, кто-то – просто король,
Незавидные линии жизни.
Хоть на дне, хоть на троне – свободы не жди,
Каждый чем-то оплетен и связан.
Лишь бродяга свободнее ветра – ведь он
Никому и ничем не обязан.
Он не любит фанфар. Незаметен, как тень:
Промелькнёт – и исчезнет из виду…
Только станет ясней серый сумрачный день
И рассеется чья-то обида.
Словом тихим, как шорох травы на ветру
Отведёт и беду и ненастье,
Снимет боль – и уйдёт, как роса поутру,
Оставляя другим своё счастье.
Гарику было чем гордиться: во-первых, “рваными” строками, в которых предложение заканчивалось посередине и посередине же начиналось следующее; во-вторых, ряд красивых логических переходов, которые должны были наполнить стихотворение новыми смыслами и заставить читателя задуматься (чего стоил один переход от шута и раба к “просто королю” и упоминание о незавидности всех линий жизни); и, наконец, в-третьих, замечательный (как назовёт его позднее сам Гарик) “баланс слов”, которого он так долго пытался достичь, но в конце концов не избежал. Было, конечно, и от чего скривиться, но Гарик, как истинная мать, принял решение любить своё дитя, каким бы оно ни было, и, как всякая роженица, заснул довольным мёртвым сном.
Теперь осталось представить своё чадо на суд общественности в лице незадачливой поэтессы. Гарик взял у Тима её телефон и, всего каких-нибудь полтора часа пострадав, набрал номер.
– Да, – ответил спокойный женский голос.
– Я… Меня зовут Гарик, – ответил Гарик, прислушиваясь к грому собственного сердца, выскакивающего из груди.
– А, привет. Читай.
– Что… Что читать?
– Ну, стихотворение. – продемонстрировала Татьяна чудеса проницательности, – Ты же за этим позвонил.
– Ну… По телефону…
– А-а, ну давай встретимся.
Как-то всё происходило удивительно быстро, но такое предложение Гарик не мог отринуть. Они договорились о встрече, попили кофе и Гарик, жутко смущаясь и запинаясь, достал листик и прочитал своего выстраданного “Нищего”.
– Ничего… Очень ничего, – похвалила Таня гариковский стиль, – долго писал?
– Ну…
– Часов десять, наверное.
Гарик мысленно прикинул и поразился точности оценки.
– А откуда ты…
– А слышно, – перебила его Таня, – сам поймёшь потом.
Потом Гарик ничего не понял, и предложил Тане пойти погулять. Они прошлись по набережной, по парку, затем опять по набережной. Они поговорили чуть-чуть о литературе, чуть-чуть о музыке и совсем чуть-чуть об изобразительном искусстве. Потом как-то разговор переключился на старые советские фильмы, они начали наперебой вспоминать, что кому запомнилось, и за этим в общем-то приятным занятием их застал ливень. Гулять стало несподручно или во всяком случае мокро и холодно. Гарик довёл Татьяну до её дома. Войти она не предложила, не объясняя причин. Неловкое молчание продлилось ровно полторы секунды. Прервала его Таня, ещё раз похвалив “Нищего” и предложив Гарику в следующий раз написать что-нибудь менее чёткое; посвободнее и полегче.
– В смысле, не такое умное? – переспросил Гарик.
– В смысле, не такое тяжёлое, – ответила Таня и, не прощаясь, пошла домой.
На следующий день Гарику надо было срочно уезжать на целых два дня и заниматься совсем другими делами. Мысленно за эти два дня он раз двести возвращался к стихотворению, которое, как он для себя определил, он обязан написать. Но, признаться самому себе, Гарик совершенно не понимал, что значило “не такое тяжёлое”. Наверное (так он, опять же, про себя решил) имеется в виду то самое ощущение, которое возникает у читателя при чтении стихотворения, и, среди прочего, которое подсказало Тане, что “Нищего” Гарик писал десять часов. То есть, чтобы уменьшить тяжесть стихотворения, прежде всего надо было написать стихи быстро и весело, или уж во всяком случае не сидеть над ними целый день.
Быстро Гарик писать не умел, а весело к тому же ещё и не хотел. Так что когда он приехал и сел над сиротливым письменным столом с твёрдым желанием тут же, не отходя от кассы, родить шедевр, кроме этого твёрдого, аки камень, желания похвастаться ему было решительно нечем.
Ну, решил Гарик, спустя полчаса, весёлость тут точно не обязательна. Можно писать стихи быстро и при этом с таким содержанием, чтобы всем прочитавшим жить не хотелось. Явно в качестве “лёгкости” не проходила и бездумность (так он понял ещё из разговора с Татьяной). Так что писать надо было умно, в меру грустно, но при этом не рожать то, что “должно быть”, а писать то, что пишется.
Писать то, что пишется, Гарик пробовал и при работе над “Нищим”, но потом безжалостно это вычёркивал и переписывал по-новой. Теперь же Гарик почувствовал какое-то странное вдохновение. Он отбросил все мысли о том, что он кому-то что-то “должен”: ни размера, ни сюжета, ни чего-то экстраординарного. Просто его мысли, такие, какими они получились и легли на бумагу.
Впрочем, переписывал Гарик те мысли, которые легли на бумагу, по меньшей по восемь раз каждую. Однако прогресс был на лицо: на произведение, которому Гарик решил не давать имени, у него ушло всего-то два с половиной часа (то есть – специально для скептиков – в четыре раза меньше, чем на “Нищего”).
“И это пройдёт” – написал на кольце
Известный еврейский мудрец.
Всё то, что имеет начало
Должно когда-то иметь и конец.
Любое несчастье, любая беда
Уходят, оставив лишь след
Ведь время течёт, как речная вода
Вне памяти – прошлого нет
Но помни, что счастье – такой же поток
Уносит в безвестную даль
И там, где потянется к солнцу росток
Слезою прольётся печаль.
Не ради ошибок живёт человек,
Но бьётся, как рыба об лёд,
Как глупо мы тратим недолгий свой век,
Забыв, что и это пройдёт.
Ну, конечно, здесь тоже было не всё идеально и было ещё над чем работать, но согласитесь: в четыре раза быстрее и в десять раз романтичнее. Гарик довольно перечитал, затем перечитал ещё раз, как бы приучая себя любить то, что получилось, и решил, что вполне читабельно. В смысле, можно нести на суд женщины с пепельными волосами (а именно такой расцветкой волос обладала Татьяна).
Суд был решительным и скорым:
– Ничего, опять очень ничего, но опять не хватает лёгкости.
– Ну, я старался, – развёл руками Гарик, признаться, немало огорчённый такой резкостью.
– Да не обижайся. Я говорю правду только тем, к кому хорошо отношусь.
Гарик, довольный, улыбнулся.
В этой критике была одна положительная сторона – тот факт, что Гарику было, куда расти. Это было, признаться, очень здорово. И даже сквозь обиду на недостаточность лёгкости Гарик не мог не заметить собственной радости.
Дело в том, что написание стихов он не воспринимал в другом контексте, как выпендрёж перед Татьяной, а, следовательно, в тот день, когда он создаст идеальное произведение, он прекратит заниматься столь несерьёзным делом и снова начнёт лепить. Но было одно маленькое обстоятельство, в котором Гарик сам себе чертовски боялся признаваться: ему очень понравилось писать стихи, даже несмотря на потраченные часы и нервы. Так что теперь он смело решил браться за следующий, мотивируя это тем, что так надо для пользы дела.
К вечеру Гарик, ужасно уставший и довольный, смеясь вместе с Татьяной, провожал её домой и никак не мог вспомнить, что же они целый день делали, что означало, что он не запоминал всё, что происходило, что в свою очередь означало, что он начинал чувствовать себя с ней естественно. Гарик был немало весьма удивлён этим фактом, но главное потрясение вечера было ещё впереди.
Когда время снова зависло перед входной дверью Таниного дома, она вдруг повернулась и как-то очень решительно сказала:
– Ну?
– Что “ну”? – недоумевая спросил Гарик.
– Мне начинает казаться, что твой интерес ко мне мотивирован исключительно желанием попрактиковаться в написании стихов, а всё остальное – просто дань вежливости.
Только тут Гарик по-настоящему осознал, что именно в этом пытается убедить себя последние несколько дней и что, по большому счёту, это совершеннейшая ерунда. Проницательный взгляд Татьяны будто прорезал его насквозь, содрал с него какую-то глухую оболочку, за которой он прятался с того момента, когда давным-давно в детстве его впервые обидели.
– Извини, – как-то неловко сказал вдруг Гарик.
– Не за что. Так ты будешь что-то делать или нет? – в её голосе не было ни резкости, ни злобы, только буквальный вопрос.
– Я… Напои меня чаем, – у Гарика и в самом деле пересохло в горле.
– Ну, заходи.
И Гарик зашёл.
– Какой чай будешь? – спросила она, усаживая его на стул в уютной кухне и включая электрочайник.
– А какой есть?
– Резонный вопрос. Сейчас посмотрю… Ну, есть… – и она начала перечислять названия, ни одно из которых ничего Гарику не говорило.
– Стоп, стоп. Я в них всё равно не разбираюсь. Сделай мне такой же, как тебе.
Она насыпала чай в чашки и села напротив Гарика, ожидая, когда закипит чайник.
– Слушай, – вдруг сказал Гарик, – можно тебе задать один вопрос?
– Валяй.
– А почему тебя все называют Солей?
Она рассмеялась и посмотрела на него:
– Я отвечу тебе на этот вопрос при условии, что ты тоже ответишь мне.
– Хорошо.
– Соля – это сокращение от Ассоль. Так меня прозвали на третьем курсе за Грина, которого я безумно тогда любила. Весь поток потом шутил по поводу принцев и алых парусов; правда, недолго. Ассоль сократили до Соли и многие уже не знают, что это значит.
– А я думал, это как-то связано с солью или хотя бы с солнцем.
– А все так сначала думают. Теперь твоя очередь: почему ты называешь себя Гариком? Тебя ведь не так зовут.
Гарик хотел опять по привычке начать врать и рассказывать историю про отца, который очень любил фильмы Гарри Купера, но глаза Соли, снова увидевшие больше, чем должны были, не дали ему.
– Есть такой психиатр: Гагик Назлоян. Я в психиатрии не силён, но то, что делал этот парень, потрясло меня. Он лечит шизофрению лепкой. Из глины. По-разному лепит, иногда сам лепит маску пациента, иногда лепит вместе с ним. Я не знаю принципа, но сама мысль: исцелять людей лепкой! Когда я прочитал про него, я решил, что стану скульптором. А в качестве псевдонима возьму его имя. Но “Гагик” для русского уха звучит слишком странно, вот я и назвался Гариком.
– А почему ты это скрываешь?
– Да… не знаю даже… стесняюсь, наверное… вообще ты права. Меня Сашей зовут.
– А меня Таней.
– Я знаю.
Она засмеялась и вдруг приблизилась вплотную в нему. Он почувствовал её дыхание на своём лице, ощутил мощнейшую волну, сметающую его с ног, и то, что они сказали друг другу в следующую минуту, навсегда запечатлелось у него в памяти.
– Всё так быстро, – с трудом проговорил он.
– Жизнь такая короткая, – ответила она.
И впилась своими губами ему в губы.
Когда заканчивается повествование и начинается лирика, книга обычно меняет свой облик. Исходя из этого, некоторые авторы стараются писать повествование и лирику в одном стиле (не самый, поверьте мне, лучший вариант), некоторые вовсе исключают повествование, оставляя в книге одну лирику, а некоторые, наоборот, проскакивают лирику, сосредотачиваясь на сюжетной линии. Хорошо это или плохо, я отношусь к последним.
Поглубже зарываясь лицом в пахнущую ею постель и прислушиваясь к шуму воды в ванной, Саша вдруг понял, ЧТО именно Соля имела в виду под лёгкостью. Конечно. Чёрт возьми, всё так просто, а он никак не мог этого понять. Саша сел на постели и за четыре минуты сочинил стихотворение. Нет, оно само сочинилось за четыре минуты, крича и вопя, что это слишком большой промежуток времени для него.
Счастлив тот, в ком не гаснет свет
Старых сказок и детских снов
Кто не сделает зла в ответ
И не скажет жестоких слов
Кто сумеет сдержать удар,
Даже если нет сил терпеть
Жаль, я слишком молод и слишком стар
Чтобы это когда-то суметь.
– Оно, – одобрительно кивнула головой Соля, выйдя из ванной и плюхнувшись на постель рядом с ним, – только ничего ты не слишком молод и не слишком стар. Как раз такой, кокой нужно, – и она поцеловала его в лоб.
– Слушай, чего ты всё время меня критикуешь? Ты думаешь, стихи просто писать?
– Думаю, просто, – ответила она и вдруг как-то очень серьёзно посмотрела на него и тихо прочитала:
– Слушая, если я однажды
Окажусь по ту сторону грани
Поклянись, что ты не скажешь:
“Меньше стало одной дрянью
Меньше стало гнилой сердцевины
Легче стало дышать ветром
Не всем блядям пошли бы седины
Между мной и ней – километры.”
Обещай, что хоть ты так не скажешь,
Если вдруг, на всякий случай,
Если ты дать мне не успеешь
Если не сможешь, не научишь.
Я хочу тоже, как ты умеешь
Греться в снегу босыми ногами
Можно я буду, так как ты веришь
Верить, что всё можно сделать руками.
Если меня не окажется вовсе,
Знай, что кого-то я всё же любила
Может немножко, совсем как осень
Было же что-то, что ведь было.
Слушай, а если всё-таки, всё же
Мы были по разные стороны грани,
Ведь ты будешь первым из тех, кто скажет:
“Меньше стало одной дрянью”.
– Это… – Саша недоумённо посмотрел на неё, – это кому было написано?
– Тебе. Только что, под шум воды. Вода всегда нагоняет на меня грустные мысли.
Он прижал её к себе, что было сил, и их не осталось не осталось ни на что, кроме того, чтобы тихо-тихо повторять:
– Не скажу, не скажу, не скажу…
Так Саша влюбился.
5.
Его разбудил телефонный звонок. Сквозь сон он с трудом понял, что из трубки женским голосом спрашивают его имя. Саша попытался нащупать рядом Солю, но её почему-то не было.
– Да… да, это я… – сказал он, смутно соображая, откуда телефон может знать, кто он и что он тут делает.
– Меня зовут Оля. Одна из пострадавших назвала этот номер и сказала, что вы должны быть дома.
Сон слетел в минуту.
– Каких пострадавших?
– Произошла авария…
Мысли Саши оторвались от тела, плавно взлетели вверх и спикировали на тёмный задымленный перекрёсток, где горели три спаянных воедино автомобиля. Голос звучал откуда-то очень издалека и с каждым именем отдалялся всё дальше и дальше. Лёха, Тим, Соля…
Саша был слишком далеко, чтобы просто поинтересоваться у самого себя, что они могли делать в одной машине посреди ночи.
– Я сейчас приеду, – трубка сама упала на рычаг.
Меряя ногами приёмный покой, он думал только об одном:
“Только бы живы, только бы живы, всё остальное – ерунда, только бы живы, и мать мою, как же это могло случиться, и вообще всё это бред какой-то, и как их туда занесло, только бы живы, МОЮ МАТЬ…”
Раскрылись двери и вышел врач.
– Ничего определённого пока вам сказать не могу, – лицо
непроницаемое, как бетон, – состояние критическое; мы работаем.
Всё.
Саша носился по покою, как угарелый, думая, чем, ну впринципе – чем он мог помочь? Ничем. Он постарался успокоиться и плюхнулся в кресло. Туманное напряжение стало потихоньку выкристализовываться у него в голове в строки. Одна шла за другой паровозом и будто не было между ними никакой связи, они сами рифмовались друг с другом и создавали во всём этом какую-то логику.
В голове моей черти играют в футбол
Жгучей искрой в мозгах отражается боль
Нервы – ржавые тросы над чёрной рекой
Я пытаюсь поймать перебитой рукой
Уходящее время.
Он встал, прошёлся туда-сюда, но снова, обессиленный, плюхнулся в то же кресло. Попытался хоть чуть-чуть собраться с мыслями, но только строчки всё продолжали и продолжали приходить, на этот раз словно пытаясь приободрить его.
Но на бледной личине – улыбки оскал
Пусть никто не заметит, что я так устал
Моя маска – “компьютер”, и, веря в себя
Я пойду к своей цели без зла, не скорбя
Отметая проблемы.
Но не был он никаким компьютером, и не мог он “отместь” проблемы. Был он тупым и глубоким депресняком. “Хорошее название для стихотворения”, – подумал Саша и снова попытался собраться в кулак. И когда мысли чуть-чуть рассеялись, пришло какое-то туманное воспоминание, где-то далеко, на краешке сознания, но оно было очень важным, очень важным именно сейчас…
Дьявол!
Саша вскочил и со всех ног бросился на улицу. Поймал машину, запрыгивая на ходу прокричал адрес, суя мятые бумажки. Деркач Николай Дмитриевич. Твою мать, вот кто мог ему сейчас помочь! Если ему вообще кто-нибудь мог помочь.
Если кто-то думает, что ворваться посреди ночи в психиатрическую клинику просто, пусть попробует. Саше это стоило получаса усилий и шести взяток, плюс фантастической работы фантазии, нарисовавшей такие веские причины того, что больного надо увидеть именно сейчас, что пред ними дрогнули бы и каменные стены.
Николай Дмитриевич тихо сидел у себя на кровати, будто ожидая появления Саши. Когда тот выгнал всех медсестёр под какими-то очень важными предлогами, Дьявол тихо проговорил:
– Привет.
– Здравствуй.
– Ты по какому поводу?
– Я по какому поводу? Как будто ты не знаешь! Что это значит?
– ЧТО значит?
– Ну, был же вроде бы договор; насчёт везения, там всяких стохастических процессов. Помнишь?
– Не было ничего.
– Как это не было? Что значит не было?
– А вот то и значит. А что случилось-то?
– Все мои друзья… моя любимая женщина попали в аварию! Лежат сейчас в больнице в критическом состоянии; как назло ведь, – тень сомнения промелькнула в голове у Саши, – слушай… это что, ты всё это подстроил?..
– Да ничего я не подстраивал. И никакой я не дьявол. Я пациент психиатрической клиники. Ты что, дело моё не читал? Ничего я не знаю ни про какие аварии, так тебе ерунды какой-то наговорил, а ты ведёшься на всю эту лобуду, как маленький. Дьявол, удача, женщины какие-то…
– Подожди, – Саша задумался на секунду, – но ведь мне и правда везло. Крупно везло. Всё время до сегодняшнего дня.
– В чём?
– Ну, в работе, в делах там…
– Я сейчас скажу тебе одну вещь – только ты пожалуйста не обижайся. Никакого везения или невезения на самом деле не существует. Существуют только события. Помнишь? Когда мы с тобой тогда говорили, я называл их благоприятными для данного конкретного индивида, или неблагоприятными. Но в том-то и штука, что нет никакой благоприятности или неблагоприятности. Все события нейтральны сами по себе, благоприятность или неблагоприятность – это только наше мнение о них. Если ты настроился ожидать удачи – что бы ни произошло, ты именно её и дождёшься. Или во всяком случае, именно её и увидишь. Есть правда ещё один аспект. Если ты веришь, что у тебя всё получится, и делаешь всё исходя из этого, оно не может не получится. По крайней мере, рано или поздно. Ты кем работаешь?
– Я – скульптор.
– Значит, ты и правда хороший скульптор, – Дьявол смотрел на офонаревшего Сашу, ожидая какой-нибудь вербальной реакции, но не дождался, – а ни про какие аварии я ничего не знаю и помочь тебе здесь ничем не могу. Правда.
Правда.
И всю дорогу обратно Саша пытался переварить его слова, но столько всего вдруг за несколько часов навалилось на него, что он только и мог схватиться за голову и держать её, чтобы она не разорвалась. Но она упорнее и упорнее расползалась в разные стороны, упорнее и упорнее, расползалась и расползалась…
Саша начал что-то шептать ей, но страх, что вся его жизнь, всё, во что он верил, вдруг превратится в ничто был так силён, что он закричал.
– Тихо, тихо, хороший мой. Кошмар приснился? – руки Соли ласково гладили его по голове, – интересно, почему мне кошмары никогда не снятся?
Саша отдышался и в голове его осталась одна единственная мысль:
“Чёрт, а как хорошо жить, оказывается!”
– Ничего, всё в порядке, – сказал он Соле, – спи, родная. Спи.
Он ещё минут двадцать полежал, вспоминая свой сон, но потом сон потихоньку сморил его и уже где-то на границе он увидел настоящего Николая Дмитриевича, давно покинувшего нас с вами и пускающего слюни в рубашку, ничего не знающего и не понимающего. На этот раз Саша отлично понимал, что это сон, но всё равно попытался что-то у него спросить, что-то ему рассказать, что-то очень важное услышать. Ничего. Только сопли и тупой бездумный взгляд. Тупой и бездумный. И, окончательно проваливаясь в сон, Саша всего и успел, что последний раз сказать ему:
– Спасибо.
Как бы то ни было, что бы это ни значило, был или нет он чем-то ему обязан.
– Пожалуйста, – своим обычным голосом ответил Дьявол.
Люди – фишки?.. букашки?.. пешки?..
И такие подчас бывают.
Над бездонной трясиной – вешки
Через жизнь тропу намечают.
Мы идём к неизвестной цели
Наших звёзд не видать в тумане;
Что сумели успеть – успели,
Остальное – на заднем плане.
И, не выдержав гонки с жизнью,
Чьё-то сердце взорвётся болью
И сольётся с болотной слизью.
Это наша судьба с тобою.
Ведь мы – люди.
КОНЕЦ.
Стихи Гарика принадлежат перу Влада Четырко. Стихи Соли были написаны Ириной Юниковой. Я не знаю их и никогда ни с Владом, ни с Ириной не встречался; их произведения попали ко мне совершенно случайно, при обстоятельствах, о которых очень долго рассказывать. По этой причине я не имел возможности спросить у них разрешение на использование их стихотворений в своей работе. Я хотел бы поблагодарить их, пусть даже таким образом, за замечательные стихи, воплотившиеся в талант моих героев. Спасибо. Диас.
Дмитрий Савочкин
Дмитрий Савочкин родился в Харькове, живет в Днепропетровске. В детском саду и начальных классах школы любил представлять себя великим писателем. В английской спецшколе учил английский язык. В физико-математической гимназии - физику и математику. На факультете психологии и педагогики - психологию. В Axciton Division School - судебную психофизиологию. На различных тренингах продаж и работы с персоналом учился продавать и работать с персоналом. Работал грузчиком, преподавателем, журналистом, ночным сторожем, опером управления уголовного розыска, оператором детектора лжи, менеджером по разным вопросам, редактором. Сейчас работает в рекрутинговом бизнесе. В некоммерческих целях сделал перевод «Бойцовский клуб» Чака Паланика. Уверяет, что аналогии с этим романом появились в «Марке Шейдере» сами собой. Савочкин писал свою книгу как ликбез шахтерской жизни