206 Views
Хорошо, хоть сегодня погода, наконец, смилостивилась и устроила небольшое разнообразие двум глазам, уткнувшимся сейчас в окно – вместо дождя пошел снег.
Повылазившая из тротуаров грязь все утро ловила и глотала его скользкими губами, медленно, но верно передавая настроение снега за метр до падения и жителям Таны. Они почему-то не могут радоваться этой смене удушающего мокрого дыхания погоды на теплый падающий снег.
И вся неделя прошла как во сне.
Разве что в понедельник была передышка – в паузу дождя отправляли на Боспор посольство. На следующий день, только успел переступить лагерный порог, как заморосило опять.
Из всего города только его архонт нормально и выглядит. То медленно расхаживает по комнате, то сядет на подлокотник кресла:
– За этот плодотворный месяц! Так ты не будешь?
Кисло морщусь.
Теперь остается только ждать, – Нисохорм вяло продолжает ковырять голубой опал на взятом в плен кубке, – Все прошло нормально. Доложили, что во дворце у Боспорца сейчас ежечасные советы – что с нами делать… Ты куда?
– Ноги затекли от твоих второй час тревог. Лучше скажи: царь выпустил корабль с моим капитаном из Пантикапея?
Архонт тоже подходит к столу-карте.
Его указательный палец проводит влажный след по отполированной поверхности камня от крупной точки столицы Боспора и не боясь утонуть, останавливается в Черном море:
– Сейчас Зидик находится примерно тут. Гонец прибыл сегодня ночью. Сказал, что выехал прямо из гавани лишь убедившись, что судно отплыло.
–Так, – я смотрю: как будто след от корабля, рассеивается поглощаемое тепло архонтовского пальца, – Значит, первое дело сделано? Вот и прекрасно. Будем ждать, Нисохорм.
Он кивает и снова тянется помучить сосуд с вином.
…При долгом глотке его глаза немного задерживаются на стене, горло в последний раз дергается, но, вопреки только что выпитому, взгляд не расплывается тупым коровьим прислушиванием в глубину себя, Нисохорм лишь улыбается:
– Слушай, у тебя как с планами на воскресенье?
По таким глазам трудно сразу догадаться, что он задумал.
– Опять меня в баню думаешь затащить?
– Ну, в принципе, можно и в термы.
– Ага. Эту мысль тебе что, мое лицо подсказало?
Он кивает одновременно глазами и головой.
– Что? Действительно, так плохо выгляжу?
Нисохорм выпрямляется:
– Конечно, если бы я тебя не знал, то, может, и сказал бы, что нормально. Но, по-моему, – он всмотрелся докторским взглядом, – ты немного устал, – сделал паузу, – Ну, как, сходим?
Вот эта его не ко времени заботливость, с отдышкой после собственных слов, когда даже камни на подергивающихся кольцах менее ярко выполняют свою роль… – этого раньше не было.
– Ну, ты чего молчишь?
“Ему бы самому – доктора….”
– Ни за что, Нисохорм. Лучше поваляюсь дома.
– Ну, ладно, ладно, с термами я настаивать не буду. Но почему сразу дома? То есть, в этой серой гостинице? Когда, по-моему, тебе надо немного развлечься.
– И что ты предлагаешь?
– Ну что я могу предложить своему другу, – архонт больше по-отечески, чем по-дружески улыбнулся – и вдруг мелькнуло: “А, действительно, кем я ему, учитывая нашу разницу, представляюсь – сыном или другом?” –
– …только свой дом, конечно, – он улыбнулся снова, – возьми свою маленькую – она может поиграть с моим сынишкой, ну а мы с тобой отдохнем… если будут мешать рабы, я их отошлю куда-нибудь. А?
Я гляжу – нет, все-таки в дружеские – глаза архонта; в поисках второго варианта отвожу в сторону: “А, действительно, чем мне еще в воскресенье заниматься”, и соглашаюсь, – Хорошо. Жди к обеду. Может, и подойдем, – и спешу оговориться на всякий случай, – Только я не обещаю.
Архонт захохотал:
– Все-все-все, ты уже это сделал. Утром же я пришлю за вами в гостиницу Андроника.
–Только не очень рано. Моя еще спать будет. Воскресенье же.
– Как скажешь, – согласился архонт, – Договорились.
А! Слушай, – встрепенулся он вдруг, – Я ведь ее позавчера видел…
–Кого?
–Да твою мелкую. Она тебе, значит, не говорила?
– Нет.
– Я зашел забирать из школы сына – ну, по пути просто было. Она подбежала, так чуть не замучила.
“Она это умеет”.
–…И знаешь, что меня спросила?
–Ну?
– А почему, говорит, ОН с тобой не пришел? Это о тебе, значит.
– Что, прямо так и сказала?
– Ну что я, врать буду? – Нисохорм для убедительности покачнулся назад. Вино дало себя знать, и архонту пришлось опереться на край стола.
– Ты действительно последнее время слишком занят своим лагерем. А она о тебе думает.
“Кажется, пора делать перерыв…”
– Вот ненавижу эту твою усмешечку в потолок, и кивание – мол, говори, говори, Нисохорм.
– Ничего, я слушаю, продолжай…
– Ты бы как-то с этим разобрался, что ли, я не знаю… – он справился, хлопнув себя по боку – так тщательно подыскивая слова, что как тут не усмехнешься… – А то морочишь голову и себе и ребенку. Как так можно?
Ты только вспомни ее в гавани.
“Ну, опять начал…”
–Это когда провожали корабль? Твое сейчас шатание очень на него похоже.
–Все шутишь. А если бы не я – сам бы, наверное, и не догадался сходить за ней в школу – спасибо, Андроник привел.
“Прятать от него вино в следующий раз, что ли…”
– Ну, Нисохорм…
– Просто больно было смотреть, как она прибежала и к тебе бросилась. А ты, видите ли, не нашел смелости в открытую при всех ей обрадоваться. Конечно, извини – тут не место для такого разговора, и это я так…
– Я все помню, архонт! “…и гавань, и девочку, и все свои сволочные поступки…”
–Не понимаю, как она тебя только выносит, – вернул в настоящее Нисохорм.
– Архонт!…
– Говорю – давай я найду тебе девушку – хорошую пару.
–К черту! К дьяволу! Пошли в школу! …Освежимся! Ты от вина, а я от тебя – умника заботливого.
*
Мимо часового, – Меня сегодня больше не будет, – он скользнул взглядом и обратно уставился в распростертый квадрат лагеря. Мимо групп людей по цветам формы густеющих вокруг капитанов – кое-где перемешанных отдыхающими от подходов солдатами – выходим из лагеря, и кивнув второму часовому – непонятно: кто деревянней – застывший человек, или копье в его руке – на параллельную с лагерем улицу.
–Тут пару кварталов, – Нисохорм легко щелкает пальцами, – Недалеко.
“Боже, я ведь действительно так ни разу у нее и не был. Ну, сволочь проклятая…”
Мы идем вдоль то подкрашенных (никак невозможно привыкнуть к таким сочетаниям цветов), то мимо наоборот: абсолютно отталкивающих серостью каменной кладки зданий. На последних частенько проступают надписи – либо в доме нет послушной руки раба, либо ленивый танаисец просто смирился – и так легче после очередной попойки хмельными глазами отличить по “родной” надписи свой дом от соседского.
В гавани дома тоже все одинаковые. И напрасно Нисохорм так завелся – я отлично все помню…
…в пристань плескало холодное море.
В тени судна – там, где вода была поспокойней – то стягивались, то разбирались несложившейся головоломкой еще хрупкие пластинки льдинок.
На пристани почти никого не было: несколько рабочих, два-три приятеля архонта, он, Зидик и подпрыгивающая, мешающая всем девочка.
Ребенок махал ручкой отплывающему кораблю.
Кто-то ей отозвался.
А потом. Уже вечером она попробовала, правда, путано – по-детски в чем-то признаться:
– А ты знаешь, мы с мальчиками на гимнастике занимаемся совсем голыми.
– А разве после меня тебя этим испугаешь? – я кутался в кровати.
Маленькая снимала платьице и почему-то не соглашалась:
– Вчера учитель оставил меня после уроков как новенькую и учил читать.
– Ну, правильно, – было непонятно, к чему она клонит, – Это его работа. А тебе что, не нравится читать?
– Не я читала, он сам читал, – девочка попробовала скрыть свою нелюбовь к буквам, – Мне книжка не понравилась.
– Тебе не нравится проза?
Она не поняла. Улеглась, доверчиво, как только во сне прижалась.
– Стихи нравятся больше?
– Да, стихи люблю больше.
– Ну, тогда я сам с тобой буду заниматься чтением.
Но маленькая, кажется, осталась недовольна.
Вот сегодня и выясним, как их там учат.
“Здесь, что ли?” – тротуар под ногами истоптанно оборвался.
– Сюда, – Нисохорм открывает высокую калитку, впускает меня первым и проходит сам.
*
По небольшому двору бегают дети.
Кидаются друг в друга наспех скомканными мокрыми снежками, вырванными из редких сугробов.
Натренированный глаз отмечает редкие: на четыре броска – одно попадание в цель. Жидкие раны не смертельны, и дети продолжают веселиться своим игрушечным дуэлям.
“Перемена. Жаль, что не урок гимнастики!”
А где же маленькая? Может, в самом здании?
Нет. Вон она – …отбивается больше грязью, чем снегом, от двух нахальных мальчишек-ровесников …а сама – только в одном платье.
Ускользнула из-под трех залпов подряд. Подбежала к сугробу, подняла, сжимая окоченевшими ладошками выливающийся из рук комочек, быстро размахнулась, бросила, …и вдруг увидела двух стоящих во дворе людей. Сразу все забыла.
Расплескивая быстрыми ножками небесную кашу, подлетела – в глазах опередившие слова слезинки:
– Привет, – …
В ответ успеваю поздороваться сфотографировавшими ребенка ресницами, –
…– а ты за мной пришел?
– Да, – протягиваю руку, – Ты рада?
Вместо ответа она хватает мой указательный палец и тащит, вызывая в детской войне заминку чрез всю площадку к школе: “Посмотрите, кто у меня есть. И как он меня слушается…”
– У нас сейчас последний урок. Ты останешься?
Путаясь и чуть не наступая тянущей к себе на урок ученице на пятки, отвечаю, – Разумеется, – и вхожу за ней в темный вход обучения греческим наукам.
В дверях сталкиваемся с лысым человеком с лицом Моны Лизы.
Постаревшая Мона здоровается через голову чужого с архонтом и, сразу догадавшись по ребенку, со мной:
– Проходите, проходите, – и, выглянув на улицу, – Де-ти! В класс!
Среди рассаживающихся мальчиков и девочек, маленькая подводит меня к своей парте:
– А я тут сижу, – и, оставляя первый стул мне, садится на свободное место справа.
В детском шуме и криках последними входят учитель и архонт.
Нисохорм устраивается за последней партой, а Мона проходит вперед, к широкой доске.
– Начнем урок по истории старой Греции, – педагог говорит раскованно и властно. Сам архонт города и его строгий помощник ему не помеха.
Девочка дернула за руку и зашептала:
– Мы домой вместе пойдем?
Оглядывая затылки и профили учеников и учениц, киваю.
– Сегодня, – приступил к своей обязанности человек у доски, – мы поговорим об отношениях поздней Греции и раннего Рима. Затем нам надо будет усвоить черты сходства и различия между Римом Императорским и нашим собственным городом. И, в конце урока, – преподаватель повысил голос, – с которого вы все, не будь меня тут, охотно бы сбежали, мы перейдем к Малой Азии. К ее владыкам греческого, архаического…
“…пьяного и анархического…” – по-моему, никто не слушает.
Последний урок.
А тут еще два таких новеньких в классе, на которых не может не коситься, хоть и старается, даже учитель – дети как бы невзначай оборачиваются, если тот на них не смотрит; преподаватель в точке опоры своим словам на чьем-нибудь лице старается взглядом с одного на другое привязать к себе как можно больше пар глаз, но лишь перебегает за следующим, предыдущий пойманный норовит отбежать в сторону…
– На третьей парте! Не вертеться!…
Накрутив по классу еще несколько петель – раз от раза все быстрей, Мона Лиза вроде нащупала нить детского внимания к своей оскопленно-усредненной физиономии и, уже почувствовав себя на своем месте тем, кем ему и полагается тут быть, начала наматывать клубок урока.
Видя учительскую увлеченность, маленькая полушепотом потянула снова:
– А гулять пойдем?
– Не разговаривать, – вдруг оборвал обманутый ревнитель дисциплины. Не сдержавшись, проскочил дальше, – сколько еще будет продолжаться этот шалтай-валяй-болтай? – и к ребенку, – Ты что, готова к уроку лучше других? Выходи сюда.
– Ладно, потом, – девочка вскакивает.
Все дети оборачиваются, смотрят на нее. Разумеется и на меня.
Она проходит между рядами, ловко отбивает чью-то, сунувшуюся было зацепить, руку.
Остановилась и повернулась к классу, ожидая, что скажет учитель.
– Расскажи нам о демократии греческих полисов.
– О демократии? – первоклассница врастяжку переспрашивает взрослое слово и, через несколько безуспешных мгновений откопав в песочнице своей головы что-то на демократию похожее, просит, – А можно о царях?
– Можно, – учитель вынужден принять во внимание мое присутствие и согласиться, – В какой-то мере это тоже о демократии. Начинай.
– Из Плутарха, –
Маленькая сдвинула пятки, сложила ручки сзади и поясняюще коротко повернулась к преподавателю, – Это мне дома читали.
Обернулась обратно к классу.
Вдруг, не зная как приступить, отмахнулась от пряди волос, вложила левую ручку на место – за спину, и выпрямила головку:
– Из Плутарха… Когда-то был такой царь – Пир Эпирский.
Учитель сразу оборвал, – Когда?
– Не знаю, давно, – и ребенок упрямо продолжает, – Он был не простым человеком. Вместо верхних зубов у него была одна сплошная кость. Он был сильный. Не с виду, – она останавливается и уверенно находит не очень определенное, – …а так. Он воевал с самыми сильными странами. Римом, Грецией, Карфагеном. И всех побеждал. Он проиграл, только когда Рим и Карфаген против него объединились.
Маленькая ученица рассказывает то, что я ей читал и смотрит на меня. Рассказывает и сама упивается, как на нее глядят с ее парты. Глазки просто сияют. Вытянулась. Платье спускается к коленкам, да так и остановилось на пол пути. Открытые ножки сжаты от сквозняка и волнения.
– …Однажды Пир был ранен. Друзья прямо посередине боя стали уводить его с поля. Один враг это увидел и через всех закричал Пиру, что он трус. Тогда царь повернулся и пошел обратно, и никто из его солдатов не смог его остановить. Он вышел на середину поля и увидел, что это ему кричал большой, огромный варвар. Варвар стоял и ждал его. А Пир, раненый, подошел и разрубил его пополам, тот ничего не смог против царя сделать, – девочка на мгновенье запнулась:
–А еще у Пира была странная смерть. Когда он приносил животных в жертву, их головы упали в свою кровь и остались живые. (“Ну, немного не так там было…”). Но этот царь вошел в город. А там оказались враги. И в войске Пира были слоны. Они тоже вошли в город. Один слон сошел с ума и стал по улицам бегать. Тут Пира ранили и ему отрубили голову.
Маленькая перевела дух.
Посмотрела на класс, на меня, на учителя.
– Хорошо, – профессионально педагогическое лицо остается непроницаемым, – Садись.
Ребенок проходит на свое место и гордо хлопается рядом.
– Молодец, – моя рука ложится на ножку.
Девочка мельком оглядывает класс – не видит ли кто? – и с удовольствием щипает покусившиеся пальцы.
Шепчу: «На нас все равно не смотрят».
Но ребенок неумолим, – “что будут, если заметят, расспрашивать потом девочки”.
Учительские планы все равно сорваны, и у доски отвечает урок какой-то пацан.
“Что-то о Риме, о преемниках Августа…”
Ни я, ни она не слушаем. Ее оживление еще не прошло, хотя она это и скрывает маленькая, застыв рядом со своим осыпающимся трухой однообразной мечты соседом.
Сосед в отместку глядит по сторонам – на подружек, и, не вытерпев, искоса возвращается на сидящее в вязаном платье собрание ложного внимания к уроку, чувство превосходства над другими детьми и абсолютно бесполезной через час гордости.
–Которая из них твоя подружка?
Край детского ротика приоткрывается:
– Ира? А вон – спиной.
Наискось через парту моему взгляду подставлена тоненькая шейка под короткой стрижкой и скуловой профиль подпертый скучающей рукой щеки.
“Ничего особенного, в общем”.
– Наконец-то, – выдыхает девочка.
Отвечающий ученик сел, и учитель стал задавать упражнения на дом.
– Завтра выучить то-то, то-то, то-то…
Никто, за исключением трех-четырех отличников, похоже, и не слушает.
Остальные уже загрохали партами, засобирались. Кое-кто даже успел дать подзатыльник приятелю и выскочить наружу.
Маленькая встает и тоже начинает складывать свои исцарапанные листики в сумку:
– Подержи, – она вдруг вытаскивает тяжелый железный обрубок из-под стула и сует его во взрослые руки, – Это стрела.
– Я вижу. Откуда?
– Сегодня дядя возле школы утром встретил, подарил. Там буквы есть.
Приглядываюсь: “В самом деле”.
“ВЫЗЫВАЮЩИЙ СТРАХ – ПУСТЬ УМРЕТ. УДИВЛЯЮЩИЙ – ПУСТЬ УДИВЛЯЕТ”
–Хорошая чеканка. Аер подарил?
– Кто?
– Ну, с крестиком?
– Да.
– Ну, я ему устрою завтра. Кинь себе в сумку. Твой ведь подарок.
Подходит Нисохорм:
– С ним поговоришь? – в сторону педагога.
– Нет.
Вижу, как тот сквозь учеников уже приближается к нам, и чуть сбавляю громкость, – Мне его рожа не нравится.
Маленькая, конечно, слышит.
Я же в полный голос:
– Ну, мы пойдем, – и, не глядя на подходящую вплотную лысую фигуру, продвигаюсь на выход, увлекаемый отучившимся на сегодня ребенком.
Через школьный, истоптанный дворик.
Перед самым носом калитку открыл Андроник.
Две секунды на пустое хлопанье глазами:
– А-а… ты сам ее сегодня забираешь?
– Да.
Я показываю, – Ты иди. Там Нисохорм, – и выхожу с девочкой на улицу.
Закрывшаяся калитка обрывает за спиной освободившийся из-под строгой опеки детский гам.
– Куда идем? – полураздетая ученица, подскакивая и подпрыгивая, – “отмучилась на сегодня” – нетерпеливо забегала глазками с меня на заманчивую дорогу.
– Домой, конечно. Ты очень легко сегодня оделась, замерзнешь.
Она согласно поежилась и кивнув: “Я погреюсь?” – бегом сорвалась по грязному, хрустящему тротуару.
Стараясь наступать нога в ногу на ее следочки, двигаюсь следом.
Маленькая забегает шагов на десять вперед – к ближайшей луже. Незамерзшие обегает и бежит мне навстречу. Стекло застывших быстрой ножкой суетливо пытается промять к моему приходу, а если я применяю хитрость и, несмотря на протесты: “Это нечестно!” – прибавляю шагу, старается хотя бы проломить луже плоский череп.
Хлюпнула сандалией в грязь.
– Ну вот, допрыгалась. Уже ногу намочила.
Маленькая обернулась:
– А все равно не холодно.
– Все равно теперь пошли только домой, и без твоих штучек.
И девочка уже без пробежек и припрыжек пошла рядом.
“Вон поворот”, а дальше по уже заученной почти ежедневными переходами на “работу” пойдет знакомая комбинация улиц и в конце, как приз танаисского лабиринта, – гостиница. “Надо бы заказать старику устроить сегодня какую-нибудь вкуснятинку…”
– А мы с Андроником вот здесь проходим, – девочка вдруг дернулась в предпоследний переулок.
Но я уже не хочу ломать мысленного маршрута.
– В другой раз пойдем, как ты захочешь. А сегодня – по-моему. Ладно?
– Мимо лагеря? – пройдя мимо “не своего” ответвления дороги, обрадовалась она.
– Да.
Еще два склеенных одной стеной дома, один – монументально одинокий – и поворот.
Ребенок вырвал ручку и, опередив, выскочил первым:
– А вон твои.
В глазах приятно отпечатываются знакомые покривления солдатской улицы, и я убеждаюсь – действительно: через дорогу справа, казармы сквозь промежуток входа-выхода выпускают арбалетчиков на обед.
– Может, к тебе зайдем, – стонет маленькая.
– Простынешь, – отвечаю убежденно, и она не настаивает.
– Тогда пошли за ними, – придумывает она.
Я делаю несколько шагов на середину улицы.
– Нет, – девочка тут же ломает “построение” и тянет на узкий тротуар под капающую морзянку крыш:
– …только чтобы они нас не увидели.
И я послушно делаю биссектрису к стене.
Идем сзади солдат – по тротуару.
Они метрах в сорока – по всей ширине улицы шагают вольным, неправильным строем.
Задние, согласно детскому плану, и не думают поглядеть назад.
– И ка-ак это они тебя слушаются?
Сомнения такого рода оскорбительны и я заставляю себя ответить:
– Да почти так же, как и ты. Только получше.
Арбалетчики входят в столовую.
Мы проходим мимо через полминуты.
Теперь прямиком в гостиницу.
Двадцать три положенные на этот переход минуты оборвались ровно у нужного дома.
Через залапанный ногами и нетрезвыми руками вход проходим внутрь.
Из-под стола, сразу узнав маленькую вошедшую, юркнула на кухню кошка.
С утра подметенный, еще чистый пол, а все остальное привычно знакомо – отгородка стойки, полки с глиняной посудой по стенам, еще два стола. Пустые стулья убраны в беззвучный ряд под окно: и без того нечастых посетителей последнее время нет совсем – Нисохорм постарался. Но хозяин не в обиде – архонт платит.
“Куда же подевался этот старик?”
Детские шажки уже застучали по ступенькам, и, глядя снизу, как вспыхивает до основания ножек короткое платье, быстро сожалею, что лестница не до неба.
“А, ладно, потом спущусь”, – ключи у меня, и нужно поторапливаться следом: отпирать-пропускать-заходить-закрывать.
В комнате полный беспорядок.
Обстановка затянувшегося мятежа или погрома.
Уютно.
Школьница добавляет в эту жуткую меблировку еще большей теплоты, швырнув в сторону кресла (не попала!) – сперва сумку с книжками, а затем – наугад, не глядя, –стянутый за мокрую макушку носочек.
Оглянулась, – “вот кто тут хозяин!”, разбежалась и прыгнула во второе кресло. Другой сдернутый носок – миролюбиво и без всяких траекторий – на пол. Откинулась: “А что он будет делать?”
“Он” прошелся на середину комнаты. Потянулся – в груди хрустнуло. Посмотрел в окно. “Завтра я точно знаю, что делать – пойдем к архонту в гости. Вечером, нет, лучше часа в два пойдем, поедим”, – фантазия истощается.
– А Ирочка, оказывается, очень красивая девочка.
– Да? – маленькая от такого неожиданного признания “главное, с чего бы это вдруг?” – взрывоопасно даже теряет слова.
– Она, она… ведь даже не повернулась ни разу. Ты не видел.
– Вот только у нее стрижка немного короткая. Ты ей так и скажи.
– Скажу, – девочка возмущенно перегибается через кресло к брошенным книжкам, – Сейчас, подожди, – Устраивает на коленях альбом и что-то там принимается карябать.
– Не смотри.
– И не думаю, – я жду посередине комнаты и от нечего делать смотрю то на шепчущую от вдохновения маленькую первоклассницу, то просто в окно.
– Ну вот!
– Уже? – подхожу и беру в руки уже выдранный и кое-как сложенный листок бумаги.
ПОСЫЛКА – написано сверху.
“Интересно” – разворачиваю и читаю.
ДУРАКИ НАЗЫВАЕТСА УСЫ? ГУБЫ НЕКРАСИВИ НОС ИШО НЕ КРАСИВЫЕ УШИ. “Точка – ты гляди – точку не забыла наляпать” –
ЛУБИ ИТ ИРА.
Дальше – сердце и глупая сломанная стрела посередине.
“Вот, значит, как…” Посылку запихиваю в карман – на память; на той неделе, может быть, в степи похвастаюсь перед кем-нибудь – перед Сидинисом, например, – какой у моей девочки прекрасный почерк.
