67 Views
На его слова (не важно, здесь, какие) ответил я так:
– Да он сам первый вынул!
– Что он вынул? – уничижительным тоном спросил Павел Игнатьевич. При этом он презрительно морщил свою жидовскую физиономию.
– Ну, гулливера своего… Большой, красный…
– А у тебя и слюнки потекли! – продолжал презрительным тоном Павел Игнатьевич. Мой начальник, между прочим.
– Он сам захотел, Павел Игнатич, он настаивал, так что незачем тут воду мутить, – еле сдерживая накал, сказал я. – Ну, позабавились чуть-чуть.
– Тебе надоело здесь работать? – строго, не без тошнотворной ехидцы в голосе, спросил Павел Игнатьевич, откинувшись на спинку кресла. – На хрена было активность такую проявлять?! С такого ранга начальством деликатнее как-то надо! А ты вроде только этого и ждал! Как же! С самим замдиректора покоцаться! Да еще так долго, изматывающе! Дементий Ренатович теперь валидол пьёт! Старый человек, а ты такие страсти устроил! Причём где – на подоконнике! В конце смены! На виду у рабочих, идущих мыться на баню!
– Ну он сам же и предложил… Ну, не мог же я ему отказать!
– Я ж сказал, Александр, – де-ли-кат-не-е… Деликатнее надо быть! Он старый больной человек, а ты…
Павел Игнатьевич брызгал слюной, а я стоял перед ним, перед его видавшим виды столом…
Поверхность стола шефа: некогда была полировка, да и видна еще местами, под столетней давности стопкой пожелтевшей техдокументации, например, а так – вытерта рукавами многочисленных донегошных начальников и еще кое-чем (потом скажу).
Нутро стола шефа: от постоянных ежедневных сверхнагрузок, метизы крепления, в местах своих гнездовий, распотрошили древесину и еле удерживали стол как единое целое, со всеми его многочисленными ящичками, в которых, вперемешку с документацией, запросто можно было найти красочные картонные квадратики с презервативами.
До него, до Гаревского этого, жидяры, штук восемь на моей памяти было. Я даже, помнится, как-то, по пьяни, записал на стене одного из тех туалетов, что в цеху, прямо над писуаром:
“1.Кацман Борис Иосифович. 1988-1990. Пархатая жидовская морда!
2.Бойко Тарас Кузьмич. декабрь 1990 – февраль 1991. Жирная бендеровская жопа!
3.Поршнев Николай Фомич. февраль 1991 – апрель 1994. Рыжая рязанская репа!
4.Турчин Иван Николаевич. апрель 1994 – июль 1994. Наглая кацапская морда!
5.Сурков Николай Иванович. август 1994 – январь 1997. Наглая кацапская морда!
6.Гулин Семен Абрамович. март 1997 – апрель 1997. Ваще хуйло какое-то!
7.Оганесян Женя Ованесович. апрель 1997 – январь 2000. Так себе, хачик.
8.Куликов Степан Кондратьевич. январь 2000. Полное ничтожество.
9.Гаревский Павел Игнатьевич. январь 2000 -. Пархатая жидовская морда!!!”
А сам я всегда был заместителем всех этих вышеупомянутых начальников и руководил конторой в период безвластия, да ещё во время их отпусков, больничных и командировок. А фактически, так и вовсе – всегда именно я тут управлял и управляю, и буду управлять, поскольку лучше всех знаю всю эту кухню. Реально я тут главный, я всем заправляю в этой ёбаной конторе, только ответственности не несу – они несут, мудаки эти, начальники мои. Я работаю, а они вмешиваются своими бестолковыми ЦУ. И никак их, ебантеев, не отучишь от этих их безмозглых ЦУ! Поначалу, как только входят в курс дел конторы: Саша, сю-сю-сю! Саша, дю-дю-дю… А потом, не проходит и месяца, такое говно начинается!.. Воображают до хуя, дурбецалы – боссами себя хотят чувствовать – ЦУ раздают, да порой такие эти их “ценные указания” бывают, что даже затрудняюсь порою адекватно реагировать.
А ещё я всегда без проблем трахал всех их секретарш. Ну почти всех. А то одна там совершенно беременная была и всё шоколадом запихивалась, буквально через силу себя им кормила, а потом, в сортире, сладко-коричнево блевала, по нескольку раз на день – так что мне не хотелось даже в рот ей совать, а еще одна мне не нравилась – противный мускусный запах издавала. Ах да, еще две, ну, просто не давали, пидараски.
Все мои начальники также поёбывали своих секретарш, но по месту работы – ограничиваясь своим затертым столом-сексодромом, – задами бабьими и грудями белыми полировка его столешницы затиралась всё ж интенсивнее, думается, чем рукавами неохочих до писанины начальников (но и это были неосновные ластики – чуть попозже узнаете…)
Но уже около года, секретарши у моего шефа не было. Взамен перепихона с канцелярским бабьём, в нашем не столь уж и сплочённом мужском коллективе, прижилась иная, причём, даже на наш взгляд, извращенная, противоестественная забава.
– Ну так что, Александр Руденко? – продолжал Гаревский, из-за стола пялясь. -Что будем с тобой делать?
Пялился он, надо сказать, пренеприятнейше. Косооко как-то пялился. И глазищи его подочковые – велики и пусты, словно пяльцы. К тому же, он, по обыкновению, сложил свои руки в паху и, будто котяра домашний, запустивший коготочки в мягкую вещь, томно перебирал пальчиками, опускал-поднимал кисти рук ненамного – массируя подштанное своё срамное хозяйство. О, как знакома мне эта прелюдия! Но неохота мне было сегодня, не в форме я нынче – так и сказал.
– Что? Вчера с Дементием Ренатовичем, израсходовал весь свой задор? – прошипел Павел Игнатьевич. – Со мной теперь гнушаешься?
– Типа того! К тому же, ничем вы меня не удивите! И хрен вы мне что сделаете! – ответил я резко и шефа сие разозлило вдруг вкрай.
– Откуда такая уверенность, мальчик?! – злобно распялил моё самолюбие тоном.
– Жидяра!
– Сука! – вскочил с этим словом, и укрытым за тканью штанов, прямым уж стволом, в меня целясь: “На стол заявление! Хватит! Достал уже, мудель хохляцкий!”
– Заткнись уже, морда жидовская, займись рукоблудием лучше!
Как здорово видеть, как челюсть Гаревского, в процессе злобЫ, без смысла трясётся, как грудь тела женского, в процессе ходьбы!
Без стука зашел Криворученко, мастер гидравликов.
– Там в цех кого-нибудь из вас требуют, – сказал он, не обращая, особо, внимание на очередной рецидив нашей с шефом, уж приевшейся всем, конфронтации.
– Да хрен с ним, с цехом! Михаил, ты слыхал уже как Руденко Ренатыча отимел? – спросил Гаревский уж поспокойнее, причём открыто теперь массируя подштанную свою тумесценцию – ох, как же его начальника-то моего прёт всё, что к забаве относится!
– Ну так, все только об этом и гутарят, – сказал Криворученко и окинул меня прободающим взглядом, отчего во мне что-то заныло и почувствовал я, что всё будет, и не плохо так будет, и скоро.
– Говорят, – продолжал мастер гидравликов, – имел место довольно редкий рот фронт?
Промолчал я. Обидно: все знают – будет зависть…
Гаревский ответил:
– Да, Мишань, поимел заместитель мой замдиректора-то… Прединфарктное состояние у старика.
– Да сам он первый полез… – бурчал я и глядел на вошедшего – с ним бы! Говорили, правда, что он, от жадности, всё больше по дешёвым сосачкам – не моё это. Хотя ведь дело не в этом – в азарте!
– А ты, Михаил, поучаствуешь с нами в забаве? – Гаревский спросил у гидравлика.
– Да я бы с удовольствием, да токо там это… С насосно-аккумуляторной станцией что-то… Конвейер остановился. Все нервничают. Вас, кого-нибудь, в цех просят. Электрики залупаются, говорят, что, вроде, там по-нашей части. А хули по нашей, когда по ихней! Эти их тиристорные преобразователи, конченные, даже не блымают! Я так этому пидару их, Куряпкину, и сказал! А он распизделся, типа, клапана наши подвели! Типа, шланги мы давно не меняли! Пиздобол хуев! Ну, он у меня допиздится, блядь!
– А ну-ка, Мишка, тащи сюда и Куряпкина! – распорядился Гаревский. – Щас мы, втроём, разделаем этого мудака Руденко вдоль и поперёк.
– Ты, блядь, фильтруй базары, жид пархатый! – не особенно, правда, и злясь сказал я.
Мне уж и самому захотелось покоцаться. Тем более намечался Куряпкин… Его участие придавало нашей, довольно постыдной забаве, некий отвлекающий, от этой самой стыдобы, шарм. Очень уж он особенный, такой, мужик. Его широкие, крепкие, со следами давнего ожога от электрической дуги, кисти (особенно, когда он так мило, с чувством, формирует их “лодочкой”) – о, как все мы ими любуемся, в процессе наших увеселений. Какое обычно для всех нас загляденье – куряпкинские, с виду очень мужицкие, но в нашем деле такие ласковые, такие точные, даже рассудительные, что ли, кисти – мягкие, безошибочные: как он нежно, неторопясь, умеет накрывать ими предметы нашей страсти, нашего вожделения!
– Ну, Куряпкина-то я позову. А как быть с неполадками? Ремонтировать же надо! – всё ещё не мог отойти от важной производственной проблемы Криворученко. – Конвейер-то стоит! Трансферкара-то лишь одна – дохуя рулонов не погрузишь! Куда девать рулоны? Стан останавливать? Конвейер стоит… Да наверно уже и стан стоит!
– А у меня уже хуй стоит! – резонно ответил шеф. – Да и у Руденко, вон, тоже что-то там шевелится.
И действительно, я уже так настроился на приятное времяпрепровождение, так ждал этой – кому-то, возможно, мнящейся непотребной, и даже негигиеничной, противоречащей всем нормам промсанитарии – забавы (мне даже Гаревский стал мил – вот ведь как возбуждается-то, в предвкушении, словно мальчик!), что мой хуй пульсировал, возростал, топырил спецовочную хабэткань; анус мой непроизвольно сжимался, простатно подсобляя фаллоразбуханию.
Михаил глянул мельком на этот, происходящий в моих штанах, процесс, сдвинув на лоб каску, почесал затылок, затем запустил руку в карман штанов, долго там чем-то шелестел и бряцал, углубляя руку чуть ли не по локоть, постепенно вынимая всякие отвертки, ключи, копейки…
– Цацки забыл! Бля буду! Дома забыл! – в ужасе выпучил глаза.
– Ну ты ебень! – разочарованно воскликнул шеф. – Слышь! А может ты на бане, в шкафчике оставил?
– Хуй его знает. Пойду посмотрю.
– Да пока ты там ходить будешь, весь запал у нас пройдёт!
– Ну, блин… А у вас лишних нет? В долг.
– Ну ты и ебень! Ну и ебень… – повторял шеф, рыская по ящичкам стола.
– Вот, есть фуфло какое-то… – он выкинул на стол несколько, блёклой раскраски, неглянцевых бумажных квадратиков-подушечек.
– Тонкие что ли? – недовольно покосился на них Криворученко.
– Тонкие и полутонкие. А хули ты хотел? Ты ж у нас спец по сосачкам! Если что, то один в другой засунешь – сойдёт!
– Ну, разве что так… – смирился гидравлик. – Отдам потом, если что…
– Ну так как? Тольку Куряпкина зовём или будем забавляться втроём? – нетерпеливо спросил Гаревский, нервно теребя, разминая, раздувшийся свой передок. Сквозь синюю брючную ткань слегка проступило мокрое, липкое на вид пятно.
Я без лишних слов подошёл к телефону, набрал номер девяносто третьей подстанции.
– Толян,- сказал я в трубку, в ответ на “слушаю, Куряпкин”, – бери цацки и к Гаревскому. У нас уже хуи стоят, не терпится, блядь! Быстро!
Положил трубку.
Шеф уже достал заветный свой кулёк, принялся за копание в нём: шелестя яркими цацками, выбирал “сегодняшние”: раскладывал ромбики глянцевых, плотных аляповато-одутловатых – в одну кучку; в другую – поплоше; квадратики тонких и полутонких – в третью, – косясь на Михаила и бурча: “а я тебя, пожалуй, тоже такими ж пропердолю”.
Блин, а у меня уже опал – всё испортил этот ебень Криворученко своей забывчивостью! Как же можно забавляться-то этими тонкими? Не то даже, что неэстетично, неувлекательно, пропадает всякий азарт… – сам материал их какой-то негодный, невзрослый для нашей серьёзной забавы.
Зашёл Куряпкин.
– Ну всё, все в сборе! Давайте к столу! – скомандовал шеф.
Мы окружили видавший всякое стол.
Первым запустил руку в штаны я. Выложил свой толстый, на затёртую поверхность стола..
– Ого, какой у тебя большой гулливер, – почтительно сказал Куряпкин. – Давно такого не видел! Сейчас всё больше красные, с малиновым оттенком. А такие-вот, жёлто-синие, как правило маленькие.
– Хохол ведь! – вставил Гаревский.
– А у тебя, жидяра, что это ещё за сморщенная, да еще и обрезанная красная шапочка? Хернёй какой-то трёшь стол! Противно руками касаться! – не остался в долгу я.
Куряпкин с гордостью вытащил своего холёного, большого, очень аккуратного на вид золотого фазана.
Патетично, с причмоком, соприкоснул его со столом.
Криворученко, смущённо, разминал, разглаживал на затёртой столешнице, свою сморщенную раковую шейку.
– Ну, поехали, – сказал шеф. – Приготовились… Начинаем.
Задвигались наши руки, замелькали кисти – расшатанный стол ходил ходуном..
У меня получилось из трёх два.
У Гаревского – из трёх два.
У Криворученко – из трёх один.
У Куряпкина, как всегда действовавшего особым, присущим лишь ему одному способом – из трёх три.
Совокупили всё: в большого гулливера вдели маленькую красную шапочку, в большого, толстого золотого фазана – малышку раковую шейку, затем гулливера с красной шапочкой кое-как засунули в золотого фазана, совершенно скрыв из виду раковую шейку. Слегка потрясли конструкцией, проверяя на предмет нежелательного распада. Теперь всё зависело от Михаила.
На этот раз Михаил все три раза бил не “лодочкой”, а прямой ладонью. Очень нежно, бил, почти не касаясь истертой столешницы, изящно, после удара, отводя ладонь в сторону, при этом проворачивая её на девяносто градусов.
Из трёх три.
Продолжать не имело смысла. Он забрал все фантики, сложил в карман штанов. Для следующего раунда оставил своего “счастливого” золотого фазана.
Я полез в штаны и достал маленького кота в сапогах – не хотелось рисковать последним большим гулливером. Гаревский достал обёртку от шоколада – алёнку, Михаил Криворученко соединил вместе два полутонких фантика – школьные: в отличие от полутонкой раковой шейки, они не котировались наравне с большими и малыми, толстыми обёртками шоколадных конфет и плиток.
В этот раз выиграл я.
Александр Руденко
Писатель, переводчик. Родился 30 мая 1974 года в городе Запорожье. Живёт там же. Пишет там же. Основные годы активности пришлись на 1993-2005 гг. "...и да простят меня так называемые "неподготовленные читатели" за "филологическую профдеформацию", проявляющуюся в моих текстах. Я не стараюсь потрафить массовым вкусам, или заработать на этом деле денег, или добиться дешевой скандальной популярности. Я пишу то и так, что и как хотел бы прочесть у других, но, по той или иной причине, у этих самых "других" не нахожу..."