15 Views
Степь штормит осенью: ветер зло рвет неподдающуюся зелень травы – не получается, – и он с неподдельным отчаянием кидается на людей. По закрывающимся от него плечам, отупевшим от его надоедливости коленям (копейщики хитро спрятались от него по пояс за щитами), по кутающимся в обезумевшие паруса своих плащей всадникам…
А сверху – круглосуточное дежурство туч над головой. Натоптанная утром по пути на полигон трава их, видимо, о чем-то предупредила – подозрительная густота отборных тучевых частей, до сих пор, правда, не проронив ни капли, неумело прячется за холмами (редкие, опасливые взгляды солдат на небо их не провоцируют), и более-менее светлый коридор из разложившихся вчера днем облаков над дорогой от места учений до самой Таны пока не спешит затянуться скользящей петлей дождя. Небо будто играет с нами: то опустит мохнатый потолок чуть ли не на копья вышагивающей фаланги, то расслабит человеческие нервы уколовшимся откатом облаков за проступающие рифы одиночных птиц.
«Если не поторопимся…»
– Один против трех, что в Тану придем мокрыми, – вслух высказал мысль всей колонны Сидинис. «Одно из двух: либо за такой прогноз я вырву каркающему капитану один язык, либо язык и руки, чья бурная жестикуляция – «вот правую даю на отсечение, что дождя сегодня не будет!» – склонили весь лагерь утром к выходу. Тоже – гидрометцентр мне нашелся!»
– Так, подгони там фалангу! Чего они еле шаркают как восьмые сутки по болоту?
– Послушают они меня! – изрек законченный пессимист. С недоверием в очередной раз посмотрев на небо, но ускорил шаг и двинулся в начало колонны.
Люди устали, а измученная утром почти тысячей ног степь на вечерних переходах домой и впрямь не только в переносном смысле похожа на травное болото. После последних дождей, особенно сегодня. Особенно – для идущих в последних рядах.
Штурмовики опять проиграли, и им приходится брести в самом хвосте отряда и добивать в грязь измолоченную «арбалетными» ногами траву, и путаться в черных стеблях, и проклинать своего удравшего вперед капитана. Их возвышающимся над головами «гнилой» пехоты союзникам (коннице Фазода до зависти неувязаемо легче) будто и не проиграли тоже. Неспешно двигаются параллельным курсом по ту сторону колонны, – кони по не растоптанным буграм перешагивают только через неизбежность получасовой отсрочки перед теплым отдыхом в казарменных конюшнях. Всадники не поторапливают. Кое-кто даже переговаривается, бросив вышагивания под собой к и так неизбежной конечной цели.
«Хотя на той стороне от ветра, пожалуй, холоднее», – дрожь окоченевших рук фатально в десятый раз перехватывает, скрючивает, прижимает к телу края скифского плаща – единственной вещи на давно остывших плечах – моего согласия на дань местной одежде.
Целый день стояния, хождения и понуканий: «Подтянуть фланг! Растянуть фланг! Не сюда! Туда! Разойтись!» – вдоль бестолковых войск: «Так и до весны ни черта ведь не научитесь!»
Под конец больше стоял. «И это по такой пронизывающей холодине!» Безрадостно наблюдал на отступления-нападения частей. Чувствуя приближение коченеющих судорог столбняка, опять ходил и кричал. Для себя я все это стараюсь, что ли?
Сколько сил и человеческого тепла поглотила ненасытная степь на этот раз?
Пальцы со злобным упрямством снова перехватывают расплесканный по спине, ненавистный кусок слабой одежды. «Паскудное ощущение…» Зло кожи внутри тела переплавляется в злорадство: «Ничего! Полчаса – ну час – я еще помучаюсь, но потом… В несмываемой никакими дождями, ветрами и временем комнате, отыщу неизбежную кровать с детским теплом внутри (если девочки там не окажется – отдам последний на сегодня приказ) и отогреюсь. И уж тогда ничьей степной воле – пускай хоть зайдется в крике всех одуревших от зависти ко мне химер, не вытащить моих кутающихся и оттаивающих под маленьким тельцем ладоней».
Злорадно скалюсь специально в ветреную сторону. Прищуренный из-под подкошенных набок ресниц взгляд сразу подмечает нарушение строя.
«Незаметно» для командира, просочившись из штурмовых частей (и в то же время, по возможности, понезависимей в глазах собственных подчиненных) на ту сторону колонны продралась даже с учетом шлемных помех сразу узнаваемая фигура хрупкого варвара. Атик обернулся, видна ли его выходка начальству – будто бы посмотрел со стороны на свою десятку и пропал между всадниками. «Тоже замерз».
Я поискал глазами двух телохранителей Фазода, – Атик вынырнул возле дяди уже сидя на лошади. О чем-то перебросился с ним парой фраз и, повернув животное, быстро проломился по ту сторону всадников. «К себе в лагерь поехал – греться». Нарушение дисциплины конечно, но делаю вид, что не заметил: Атика разве исправить?
На том краю, во главе движения прибавили шагу, – Сидинис все-таки уговорил копейщиков – штурмовики как по команде заподнимали головы: «Долго еще?» Но четкость танаисских стен уже не мешает различать даже ставшие не более чем спицами на их фоне, копья фаланги, и солдаты без капитанских указаний сами подтянулись к арбалетчикам и поддержали новый темп.
Обтекаемый военным потоком, из колонны на мою сторону выбрался Сидинис. Остановился, поджидая. На третьем десятке проплывающих мимо него шеренг оторвал взгляд от подошедшего вплотную, корчащегося под порывами командира:
– Эй! А вы чего? – заорал на вышедших на ходу помыть об траву ноги группку солдат, – Куда вылезли? А ну в строй!
Я прошел на несколько шагов вперед – накричавшийся Сидинис быстро догнал. Последний поворот перед городом. Обходя затянутую ржавой травой насыпь старой могилы, прямая колонны слегка выгнулась – ее выпуклый гребень стал быстро меняться проходящими войсками:
фаланга,
придавленные тяжелым оружием плечи арбалетчиков,
синие локти тяжелых штурмовиков.
Размашистые движения людей разряжаются в сырой воздух белыми похаркивающими от усталости выдохами. Шлемы арбалетчиков в мелких капельках – испарине уставшей сдерживать целый день дождь погоды. Еще несколько шагов – мимо мокрого холма стали проходить последние подразделения, и колонна снова стала видна вплоть до бледных в человеческом тумане копейщиков.
– Нам уже ворота открывают, что ли?
Приглядываюсь:
– Похоже.
На зеленовато серой толще танаисской стены двумя половинами дверей растворялся черный прямоугольник входа. Мы выходим на финишную прямую. И справа тоже оживляются: «Неужели дойдем сухими?» «Должны успеть!»… – стараясь не подставлять подбородок в ветер, еще раз проверяю по тучам: – «Ну в крайнем случае, намочит уже в городе… Атик, интересно, успеет к себе до дождя?»
– Сидинис?
– Да! – подставил затылок ветру темно-синий капитан.
– Скиф к себе уехал?
– Не знаю… – пару запинающихся метров он мнется: – Договаривались же… Вот варварская бестолочь!
Ухмыляюсь «штурмовым» уловкам:
– А ты бы отвлекающий маневр поправдоподобней бы делал!
Сидинис последний раз морщится:
– Мотать ему сегодня далековато придется. Они на днях всем лагерем перебрались на новые выпасы – подальше от города.
– До завтра вернется?
– Поклялся утром быть на занятиях, – Сидинис старается хоть как-то выгородить «варварскую бестолочь», – а если опоздает, я сам при тебе с ним поговорю.
Усмехаюсь:
– А не при мне, в гостях у скифов ты тоже строго говоришь?
– В гостях? – он изумляется и вспоминает. – Ах да, но то чуть-чуть заехали однажды винца выпить. А ты откуда знаешь?
– От архонта. Это ведь он у нас всезнайка и шпион. – Чем ближе к отдыху, тем настроение у меня все более улучшается и теплеет, – а то вы в старом лагере пили или в том, куда Атик сейчас уехал.
– В старом конечно, – Сидинис замолчал глядя на оставшийся до города степной отрезок пути, припоминая свои скифские выходные.
– И как там? – напоминаю я.
– Отлично, оказывается, устроились, – капитан приподнял голову, – веришь? Прямо не
по-варварски отлично. Мне, например, по первому разу очень даже интересно было. А я к тому же в таких местах раньше не бывал… – Он оглянулся на солдат. – Подходим. Подтянуться! – прохлюпал по внезапной луже, брезгливо обтер на ходу черную жижу и вдруг нагнулся, приподнял короткую стрелу. – Вот это да! Ты погляди-ка.
«Да, действительно забавно»:
– Похоже Аера работа?
– Именная. Но не сегодняшняя. Видишь, подржавела. На буквах – тут и тут, – Сидинис показал.
– Давно валялась. – Я наблюдаю, как растянувшиеся передние ряды начинают втекать и пропадать в Танаисе.
– Наверное, это самая старая, что я видал. Их чаще всего скифы находят. Атик мне в лагере показывал. Хранят как талисманы. А Аер что… Выходит по утрам за стену и стреляет в степь не глядя. По одной истине на день.
– И что там сегодня?
– Сейчас. Грязнючая, – он обтер ржавую чеканку на металле, – ага…
Приписывать всемогущему помощников – пусть и крылатых – значит сомневаться в его всемогуществе.
«Ничего себе апокрифист»…
Выдвинувшаяся перед нами из рядов спина капитана арбалетчиков, уже начавшего входить со своими в ворота, поймала общий взгляд двух говоривших.
– А я слыхал, на стрелах и стихи встречаются…
– Бывает, – Сидинис кивнул и переключился на солдат.
Начало улицы, вылезшее мощеным камнем за городские стены, встретило нас сонными глазами трех легионеров, подперевших спинами ворота, и втиснуло всей штурмовой массой в башню. Тучи – короткий туннель – черный потолок – тучи. На выходе Сидинис кивает знакомому охраннику.
– Фаланга! Арбалетчики! Отдыхать!
Победившая половина от капитанских окриков развалилась ожившими возгласами солдат, и, стремительно пропуская проигравших вперед, суетливой толкотней отдельных группок начала заслуженно растаскивать грязь степных трофеев между домами, а на изгаженное место – пристраиваться тяжелые штурмовые части.
– В лагерь! – скомандовал Аер, в затылки грохнуло прихваченным закрывшимися воротами последним куском степного воздуха, и остатки войск рядами, дождавшись руха предыдущих, двинулись по главной улице: сквозь дающих дорогу, отступающих на тротуары арбалетчиков, сочувственно шутящих нам вслед.
– Тот часовой у башни – твой знакомый?
Капитан надумал отвечать только ругнувшись: «Обещал своим сегодня дома быть пораньше».
– Дружим с детства, – он зло плюнул себе под шаг: «Вернулся! Пораньше!»
– А как сейчас?
– Да как? Здороваемся. А на большее нет времени: то я, то он на службе.
– Они на нас так смотрели… Всегда когда мы идем – смотрят…
Сидинис наконец усмехнулся:
– Я уже перестал обращать внимание – и ты перестань. А вообще-то правда: я тоже, когда возвращаемся из степи, боюсь последнее время – придем, а дверь нам не откроют.
– Даже твой товарищ?
Капитан невнятно пожал плечами:
– Разве что по старой дружбе.
Сидинис в который раз безадресно выругался, – я поежился и достал долгожданную пачку. Он проследил сигареты взглядом до кармана и, лишь дождавшись чуда зажигалки, повернулся лицом:
– Что-то случилось с нашей Таной, – печально продолжил он прерванное, – что-то случилось, и мне это не нравится.
– Ну пока что ничего не случилось, – ободрительно затягиваюсь сигаретой.
– Но случится? Это правда?
– Что, Сидинис?
– То, что наш отряд, – он понизил голос и посмотрел на солдат, – отряд готовится к защите Таны от какого-то небывалого вторжения.
– А кто так говорит? – невозмутимо переспрашиваю в его ожидающее лицо.
От специально громко заданного вопроса Сидинис немного расслабился:
– Просто разговоры, – он отвернулся.
– Наверно, не просто, если ты меня об этом спрашиваешь.
Капитан вздохнул.
– Нисохорм мне об этом говорил.
– А-аа, – протянул я многозначительно, – ну, Нисохорм толковый архонт: даром и кому подряд говорить не будет.
Сидинис думает и вдруг снова переходит на заговорщицкий тон:
– Но ведь если…
– Не переживай, – я не поддерживаю его конспирации, – это будет не скоро. Успеешь еще жениться и медовый месяц справить.
– А – а! Фазод…
Подъехавший сзади всадник попридержал не укладывающееся в наши шаги животное и поехал медленнее.
– В лагерь, вместо племянника дежурить?
– Дежурить? – изумился скиф, – Нет. Я только на базар и обратно. А то женки за глотку берут. Шуб у них на зиму нет. С пустыми руками в степь – хоть не возвращайся.
– Сам виноват, – улыбнулся Сидинис, – надо было раньше думать, когда женился.
Висящее скифское стремя покачивается на уровне моего пояса и, вслед за движениями руки старого варвара, то поблескивает грязью сзади, то выезжает чуть вперед.
– Да ладно. Сейчас поезжу, поищу что-нибудь.
– А когда освободишься, то прямиком в лагерь!
– Это еще почему? – Фазод постарался сохранить исключительную спокойность.
– Да вот понимаешь, сегодня у Атика ночная смена… А он тебе разве не говорил?
– Это правда? – перелетел через меня вопрос всадника.
– К сожалению, да, – Сидинис сочувственно развел руками, – ничего не поделаешь.
– А ты ведь, кажется, дал Атику лошадь?
– Коня. Но он же мне ничего не говорил…
– Это ты сам с ним завтра выяснишь.
Со скоростью идущего рядом с двумя людьми коня стали проплывать лавчонки базара.
Фазод притормозил:
– Я больше не нужен?
Сидинис и, одновременно со мной, базарные лавки остановились тоже.
– Да ты не огорчайся! Считай это отдыхом от своих женок.
– Ну хорошо, подменю.
Конь, угадывая настроение седока, дернулся.
– Тогда до завтра!
Фазод с двух сторон пятками не ударил – пугнул черные бока – и отъехал.
– Может тоже что-нибудь выбрать? – Сидинис посмотрел на противоположные лавки, – дыню вон например…
– Дыня – это хорошо. А мне домой пора.
Прощаюсь с нащупывающим деньги капитаном: «Дыни здесь действительно хорошие, но не носить же тяжести через весь город самому! Заставлю кого-нибудь…» И иду вверх по улице дальше в полном одиночестве подыскивать этого «кого-нибудь» у себя в гостинице.
– Эй! Пещера! Есть кто дома?
Пустой зал всей своей паскудной обстановкой пустующей харчевни несколько секунд вслушивается в тишину, но так и не откликается на крик ничьим появлением.
– Кто-нибудь! Дело есть! На базар сходить!
«Куда они свои морды попрятали? То от рабского мелькания в глазах рябит, то…»
Ожидающую тишину срывают с петель удары и дерганья запертой двери над головой: «Услышала!.. Сейчас поднимусь, открою…»
– Второго этажа это не касается. – Все же несколько внезапно обрывает подъем в начале лестницы и моргания полоски света в ее конце хриплый, с недосыпу наверно, голос. – Что за дело? – появление старого комнатосдатчика наполняет радостью.
– А, старый… это ты? А то я тебя сразу не заметил. Слушай, куда это все подевались? Прямо позвать некого…
Его щека нетерпеливо задергалась идти досыпать.
– Так какое дело?
– Желтое и круглое. Дыню купить.
– Что?
– Тебя лично не заставляю. Пошли кого-нибудь.
– О боги, как болит голова… – он запрокинул морду в потолок. – Ты прекратишь стучать? – чуть опустил на снова загромыхавшую дверь. – У тебя совесть есть? – с досадой осведомился, опустившись наконец до лица своего постояльца.
– Есть, есть. Весит чуть меньше, чем дыня. Так сделаешь?
– Ладно-ладно. Только открой ты ей поскорей, а то с ума сведет этим стуканьем!
«Действительно поскорей!» – ключ железным лязгом в два оборота называет замку пароль. Дверь настежь…
– Это ты кричал? Какая дыня? Я еще сегодня не мерялась. – Покуда идет освобождение от кроссовок, чужие ручки вынимают из ножен скифский меч, и, закрыв дверь, девочка прислоняется к одному из косяков.
«Опять за свое»…
Тяжелое оружие плашмя ложится на маленькую головку, и слепым острием она выводит над макушкой белую отметку.
– Ну как?
Только оперевшись на стену, попеременно пятками об носки, удается отделаться от обуви: «Пол – черт – холодный!» Чуть ли ни бегом заскакиваю на кровать.
Маленькая отходит от двери и приближается к месту несколько истеричного запрыгивания своего господина – отдать акинак.
– Я сегодня подросла? Ведь правда? – она доверительно забирается и садится рядом.
«Посмотрим…»
До нужной черточки: «Когда дорастешь сюда, я, так и быть, тебя отпущу». Еще сантиметров тридцать; зато пониже, на уровне детского роста, дверной косяк истерзан немилосердно: одна общая царапина в палец толщиной.
– Действительно, – белая отметка маленького нетерпения подрастает, – растешь очень быстро. Но наверно, не так быстро, как хотелось бы.
Правда?
Она и сама видит, сколько еще придется ждать, и без всяких словесных вступлений, бросившись всем тельцем, валит зашедшего слишком уж далеко господина на подушку. Тепло любимых ладошек на шее, попытка стиснуть сильней, сильней… А дальше? С интересом и без малейших признаков сопротивления искоса выглядываю из-под придавивших ручек на ее сопение-сопление, на покрасневший вокруг губ открытый ротик со сползающей по языку, сглатываемой и все равно сползающей капелькой слюны. Такое разглядывание, кажется, не нравится, и на последнем глотающем усилии вялая башка вжимается лицом в подушку.
Еще несколько добивающих притискиваний, и пока «Он» не пришел в себя, маленькая любительница-мучительница спрыгивает на пол.
Освобожденный, сперва вытягиваю из-под себя спрятанное во время «драки» оружие и снова принимаю полусидячее положение, с которого был сбит.
«Любительница», – пишется воображаемым мелом на спине мучительницы.
Она проходит в свой личный детский уголок, ей же самой и украшенный всякой наивной дребеденью и чудесными штучками из моего арсенала. Чего там только нет: подобранный на свалке во дворе сломанный стульчик, книги – в разной степени порванности, выкраденный с первого этажа у хозяйской кошки коврик, завядшие цветы и сухие травинки, изрисованные листики школьного альбома, какие-то камешки и монетки, вплоть до советских – чепуха, конечно, но какая милая, любимая для некоторых хозяев чепуха…
В уголке чем-то увлеклись и притихли.
«А это еще что? Вон! Значит, опять трогала», – пластмассовый прямоугольник лежит у стены, на границе детской территории и «спальни» с выдернутыми из гнезда наушниками. «Наверно, вешала на проводках очередную провинившуюся куклу».
Я перекувыркнулся и встал ногами на пол по другую сторону кровати.
Маленькая настороженно оглянулась: «Может готовится вторжение?» – я только потянулся, она на всякий случай прикрыла какую-то тайну перед собой ладошками. Я сел. «Все равно ничего не увидел», – девочка успокоилась обратно, лишь оградила оторвавшейся от пола коленкой свое занятие в редко набросанных травинках (единственное, что успел заметить).
– Не уходи! – поправила кого-то стебельком у себя под ногами маленькая.
Немного подумав, вдруг бережно встала: правая ладошка полым холмиком сложенных пальцев прикрыла прижатую к груди левую, что-то пряча, и стала медленно, боясь что-то там расплескать, приближаться к кровати.
– Хочешь, покажу, что у меня есть? – подошла вплотную.
– Ну что там? – нехотя склоняюсь. – Небось, дохлый махаон, который мне сегодня полночи спать не давал! Жалко, я его утром не нашел. Надеюсь, ты его придушила?
– Нет. – Маленькая девочка отняла прикрывающую ладонь и сунула разжатую левую прямо в хозяйское лицо.
Мгновение – и меня скинуло, сбросило с кровати и отшвырнуло к дальней стене.
С усилием выдохнул набранный еще на постели воздух, заставил себя посмотреть на то, что секунду назад было у самого носа, и содрогнулся до коленей от отвращения.
Большая, на всю детскую ладонь, гусеница: громадная, голая, зеленая с яркими синими полосами на трясущихся складках, отчетливый рот… Я отвернулся во второй раз и, с аккуратностью перебравшись взглядом по потолку, мучительно спустился к девочкиному лицу. Еле удержался, как опытный скалолаз над бездной, посмотреть и дальше вниз.
– Это мне Ира подарила, – словно извиняясь за мою реакцию, еле выговорила маленькая.
– Спрячь! – я вернулся в хозяйскую норму.
– Ее зовут Элис, – снова промямлила девочка.
– Нет, не нужно. Пускай она полежит на полу. Только чтобы я на нее не наступил.
– Хорошо, хорошо! Убери ее на место. Пусть Элис поспит.
– А я и принесла ее поспать в моей кроватке.
Маленькая повернулась укладывать Элис в «детской» на пучок травы. Кажется, начала убаюкивать.
Я возвращаюсь на так поспешно оставленное из-за зеленой гадости место:
– А утром, когда я ушел, Элис где спала?
– Рядом со мной, – призналась девочка, – она же замерзла спать ночью на полу…
Я вспомнил шарящий по детской коже пальчиков элисовский черный рот и опять передернулся:
– И как тебе не противно держать эту дрянь на руках?
– Она не дрянь, – обернулась-отвернулась девочка и забормотала в пол, – нет, ты не дрянь, ты красивая! Вот возьми травку. Не хочешь?
– Ирочка тебе ее навсегда подарила? – осторожно перебил я детскую колыбельную.
Маленькая вздрогнула и встала от убаюканной твари:
– Нет. Завтра надо вернуть.
– Это хорошо. Передашь Ире спасибо и от меня.
Она вдруг улыбнулась:
– А Ирин брат тоже ее не любит.
– А Ирочкина мама?
– А мама не знает. А то бы выкинула, наверное.
– И правильно! Значит, завтра не забудь взять гусеницу в школу, ладно?
– Хорошо, – согласилась маленькая.
«И так весь на нервах, а тут еще Ирочкины подарки!»
