249 Views
1.
Сказали одному мужику у нас на заводе, мол, бочку будешь охранять. Руководящие люди сказали. Для того, сказали, чтобы разные ханури и другие всякие виды алкоголиков, не имели возможности беспрепятственно сливать спирт из этой бочки, и присваивать его себе.
Ага, согласился тот мужик, буду охранять.
Однако, сказали ему, ты и сам-то, мы знаем, вовсе не прочь употребить содержимое из той бочки. Так знай, что она во всевозможных местах надежно опечатана и хоть как ни старайся, ни за что не удастся безвозмездно умыкнуть из этой тары, даже малейшее количество продукта.
Я нет — что вы! — обиделся на это замечание администрации тот мужик.
Тогда, сказали ему, иди и действуй, оберегай производственную собственность.
А, заикнулся мужик, какие, мол, средства нагнетания страха вы мне под расписку дадите?
Как это? — не поняли бестолковые руководящие сотрудники.
Ну так, пистолет там, или ружжо, уточнил мужик.
Не-е, сказали ему, это лишнее, ни к чему. Мы не желаем различных эксцессов и случаев травматизма на предприятии. Ведь тебя, дурака, попросту убьют, чтобы пистолет этот прикарманить. Читал, мол, напомнили ему, о постовых солдатах срочной службы, коих выманивали из укрытий голыми бабами и, проломав им черепа, забирали их личное оружие, состоявшее на учете в воинской части.
Однако, не сдавался тот мужик, мне не поверят проходящие мимо бочки рабочие, не поверят, что я охранник, ибо буду я без атрибута, буду без символа часового.
Это ерунда, сказали работодатели.
Ну как же ерунда, не унимался мужик, они вскроют бочку и запросто, даже не обратив на меня внимание, произведут слив, а если я буду возражать и препятствовать, то поначалу примут меня за придурка, а затем поколотят и, чего доброго, заставят причаститься, дабы скомпрометировать меня в ваших глазах.
Не поддавайся на их уловки, посоветовали руководители.
И долго так они спорили, пока не закончилась смена, и мужик тот, как и часть дискутировавших с ним начальников, заспешили на автобусы, развозившие их по микрорайонам в виде не бесплатной заботы о тружениках.
И, значит, заспешили они, часть начальства и тот мужик, а самый весомый руководитель из имевшихся в наличии, скоренько огласил решение, что, мол, завтра чтоб с утра, мужик уже стоял на посту и добросовестно выполнял поручение, за что ему будет три дня отгулов, отпуск летом и десятипроцентная путевка в санаторий на него и две персоны ближайших родственников.
Да не нужна мне эта путевка, возразил мужик, нету у меня никаких таких родственников.
Поищи, отмахнулись от рабочего.
Да и отпуск летом ни к чему мне, бурчал тот мужик, семеня за идущим по коридору конторы начальством, я зиму люблю.
Не ной, строго сказали ему, это поощрение. Люди на станах и кранах работают, и то летом лишь раз в четыре года в отпуска ходят. А ты, стыдили его, за такой простой труд получишь.
И в отгулы идти — денег-то нету, не унимался мужик, три месяца как не давали. Дома поотключали все удобства за неуплату. Что ж в таком необустройстве мне три дня делать?
Но руководители уже отгородились от мужика своим самодовольством и расселись на мягких сидениях «командирского» автобуса.
Наутро послушный мужик, как и положено, стоял у бочки, на деле оказавшейся немалой цистерной. Ее небрежно разместили в небольшой захламленной нише в стене цеха, которую ночная смена использовала как сортир. Сняв оранжевую каску, мужик положил ее внешней частью на землю, уселся в нее, как на горшок и закурил.
Он сидел, а мимо проходили люди. Некоторые на него смотрели заинтересованно или просто так, а иные не обращали внимания, не заметив, или не понимая в нем, мужике, пользы для себя.
Прошло время обязательной явки на работу. Поток мимоходов иссяк. Минут через двадцать мужик снова закурил, чтобы скрасить скучное положение. Он нарочно запасся двумя пачками «Ватры», поскольку знал, что от безделья и скуки будет много, до тошноты и мигрени курить. Это он еще долго крепился, между первой и второй, заранее пытаясь экономить сигареты — а то вдруг не хватит!
Вскоре на работу потянулись мастера и более солидное начальство. Они надменно проходили мимо, и их взгляды, когда они ненароком заглядывались на мужика, говорили, что, мол, запомним, значит, что ты тут сидишь, выясним, что к чему, если нужно – накажем.
Мужику стало неловко сидеть на глазах у пеших вождей производственных процессов и он, поднявшись на ноги, стал вальяжно обходить цистерну, раз за разом, безо всякой на то необходимости, к чему-то на ней пристально присматриваясь и многозначительно, но немотивированно, покачивая головой.
Когда, наконец, течение руководителей в цеха прекратилось, мужик, уставший от бессмысленного обхода и осмотра цистерны, уселся и закурил. Но не успел он выкурить сигарету, как начался обратный ток начальства, давшего указания на местах, и теперь торопившегося в контору.
Мужик вновь вскочил, и было зачем, ибо некоторые из этих одетых в чистую, более человеческого покроя спецовку, обращались к нему, мужику, мол, надежно ли ты, мужик, охраняешь, не было ли каких-либо эксцессов, за время проведенное на посту, и нет ли жалоб и предложений, или каких-нибудь вопросов.
Нет, запинаясь отвечал мужик, это… нет никаких, это…
И начальники важно покивав головой уходили, через шаг-другой уже полностью выбросив мужика и его ситуацию из головы, чтобы поместить в освободившуюся ячейку памяти более необходимую на текущий момент информацию, касательно претворения в жизнь намеченных планов, программ и чаяний.
А мужик еще долго не садился и двигался вокруг бочки, утоптав в сырой земле удобную кольцевую тропку.
Начальство теперь сновало туда-сюда хаотично и мужик растерянно соображал, как ему изображать усердную занятость и, в то же время, не утруждать себя бестолковым кружением и присматриванием.
Один раз к нему, вдруг, свернул человек в «чистом». Одет он был серьезно и выглядел не заводским, а скорее криминальным. Сердце у мужика екнуло. Он подумал, что сейчас его будут втягивать в какие-то делишки. Но «чистый» лишь спросил как пройти в столовую копрового цеха.
Мужик, запинаясь, ответил, что, мол, туда идти, и махнул неопределенно рукой. «Чистый» с интересом посмотрел мужику в лицо. Того это унизительное рассматривание задело.
Чего, это, смотришь, сказал он, и вновь махнул рукой в сторону ржавевших вдали металлоконструкций и остова сгоревшего козлового крана, туда идти. Но там еще не открыто.
Спасибо, вежливо оставил «чистый» и немедленно ушел в указанном направлении. Мужик следил за ним и к своему неудовольствию заметил, что «чистый» оглянулся, причем на лице его играла брезгливо-озорная улыбка, словно он не может отделаться от впечатления встречи с душевнобольным.
Мужик хотел было показать ему дулю, но не успел.
Вскоре мужика пришел проведать его непосредственный начальник, мастер Ворвыкин Иван Палыч.
Мастер Ворвыкин Иван Палыч одобрительно пожал руку мужику, тем самым отмечая заслуги подчиненного. Оглядев цистерну, мастер засвидетельствовал ее неприкосновенность и уточнил у мужика подробности всего происшедшего за время дежурства.
Выслушав мужика, Ворвыкин покивал головой, поострил (несмешно, но уверенно), и пошел своей дорогой, по делам связанным с фронтом работ.
А мужику, внезапно, остро и ярковыраженно захотелось выпить, а отчего известно уж – привык. Он стал усиленно курить, словно это могло заглушить позывы и потребности приученного организма. Однако, несмотря на подавляющее все мысли желание, мужик все-таки вспомнил, что не было еще с ним подобного приступа и удивился, растерявшись в поиске причин. Возможно, думал он, виной тому его оторванность от коллектива, и осознание того, что пить, сегодня в обед, будут без него, и что ему вообще пить запрещено, ввиду неадекватности производственного задания, и что – самое главное — он охраняет предмет своего вожделения как от других, так и от себя, что (последнее) в высшей степени негуманно, и попахивает изысканным издевательством.
К одиннадцати часам (а заступил он в семь) одной пачки как не бывало. В тоже время мужик был как-то по-странному возбужден. Он нервно вскакивал на ноги и тут же садился обратно, бросал в пустоту обрывки фраз восклицательного характера, безо всяких на то внешних причин.
Из-за стены здания соседнего цеха, вышло солнце и осветило пост мужика. Луч света порадовал его встревоженную душу и четко, внятно произнес, мол, пост, какое, однако, двусмысленное слово в твоем-то, мужик, положении.
Да, вслух согласился мужик, пост он и есть пост.
И снова вскочил на ноги, сделал шаг вперед, к цистерне, но опомнился и ошалело огляделся. Вокруг не было ни души, лишь тарахтели и лязгали за стенами цеха механизмы оборудования, используемые в процессе производства изделий.
Мужик вынул сигарету, подкурил, потоптался и сел. Рабочий люд проходил мимо, не обращая на мужика ни малейшего внимания.
Тени, отбрасываемые различными предметами, укорачивались и поэтому спешили, наперебой, все рассказать мужику: мужик, говорили они, ты глупый и никчемный и никто, и ничто не в состоянии тебя исправить. Ты – словно испорченные часы, которые врут хозяину, таким образом искажая его мировосприятие, незначительно конечно, но искажая, и, тем самым, усложняя ему жизнь, элементом помощи в которой они являются. Вот и ты, мужик, наподобие таких часов для своего повелителя, существования которого ты не ощущаешь своим законсервированным, опломбированным высшими силами сознанием. И таких как ты множество, таких как ты – подавляющее большинство, и вы настолько исказили мировосприятие своего хозяина, что он отказался от вас и оставил всех вас на произвол вас же самих. А кто в этом виноват, вопрошали тени, а виноват, сами же и отвечали они на свой вопрос, виноват во всем ты, мужик.
И хохотали.
Создатель! — кричал им мужик, виноват создатель несовершенных приборов.
Не-ет, издевались тени, виноват только ты. Ты, мужик, виноват. Виновен, виновен, виновен, вино…
Вино, повторил мужик, вино…
Еще никто, даже самые безответственные работники и штатные бездельники не устроили себе перерыв на обед, а мужик, внезапно ощутил в желудке циклон вызванный голодом, чрезмерным курением и вожделениями.
Вдруг у мужика возникла дилемма. Поскольку еды он с собой не захватил, по привычке ходить в заводскую столовую, он не знал, что предпринять: уйти в столовку, покинув пост, означало уволиться по статье, а остаться охранять, не поддержав ослабленный ответственностью организм, все равно, что обречь выполнение поручения на неудачу, ибо физическая несостоятельность, а тем паче голодные обмороки сторожам не к лицу и грозят все тем же увольнением «в связи с несоответствием».
Между тем, пока мужик выдумывал выход из положения, спазмы в желудке обрели дар речи и принялись успокаивать мужика: ты, говорили они, успокойся. С тобой такое уже неоднократно было. Ты, мужик, распрекрасно знаешь, что мы, желудочные спазмы, вовсе не произошли от голода, как Дарвин от обезьяны. Но мы — подвижники, мы — протагонисты (чтоб ты лучше понял), мы возникаем, дабы сподвигнуть тебя на некий поступок, и этот твой поступок лишит нас естества, умертвит нас. Мы – воплощенная жертвенность. Мы возникаем, чтобы склонить тебя уничтожить нас и, тем самым, ты осчастливишь себя: и избавлением от нас, и более радостным восприятием мира, и активизацией образного мышления… Короче, мужик, выпей! Выпей, во имя всех святых, а не то мы тебя замучим до смерти, этакого гада, не желающего себе счастья. И никакой такой дилеммы не будет, мужик. Ежели ты употребишь грамм двести спирта, ведь никто ж не заметит – это ведь капля в море, мужик. Ну, выпей, выпей, выпей, выыыыыыы…
Выыыыы! — завопил мужик в ответ, но не очень громко, а то бы обернувшийся на крик пролетарий, проходивший мимо, покрутил бы пальцем у виска, а так он только удивленно приподнял брови и испуганно заспешил, удаляясь.
2.
Мужик встретил меня в штыки. Он сказал, тот мужик, мол, чего это ты приперся, Вася (меня зовут Вася), знаю, мол, чего тебе надобно; все вы, значит, эти самые, ханури, да-а. И эти, разные алкоголики, да-а.
Да нет, мужик, сказал я, вовсе не потому пришел я, значит, что алкоголик я, а потому, значит, что коллектив побеспокоился о тебе и в складчину купил в буфете обед для тебя, по совету мастера Ворвыкина Иван Палыча.
Да ну, удивился мужик и по лицу его, было видно, что он расчувствовался, аж заблестели слезы в глазах, но в то же время, сквозило, через лицо его, затаенные недоверие и опаска, боязнь обмануться в людях или быть ими обманутым.
Ну что ж, Вася, сказал тот мужик, коли так, то…
Он нелепо взмахнул руками и принялся соображать удобства для обеда.
Слышь, мужик, обратился я к нему с вопросом, ты эту бочку, что ли, охраняешь?
Мужик, до этого суетившийся и мелькавший то здесь, то там, словно Фигаро в спецовке, враз остановился, как прикипел, и уставился на меня взглядом жестокосердого психиатра, раскусившего опасного для общество маньяка.
А в чем, собственно, дело? – спросил он.
Я не понял, почему он, мужик этот, так подозрительно ко мне отнесся, не уразумел и причины его вопроса, каковым он ответил на мой вопрос. Не понял я его, мужика, поведения, ибо был он раньше – нормальный мужик, а теперь – будто подменили.
Слышь, мужик, сказал ему я, ну раз ты так дрожишь, то ничего… Охраняй. Я-то думал – ты запросто… Вот и трехлитрович взял, и баклажки: свою и Коляни… Ну а раз нет, — я ведь не настаиваю с пристрастием. Отнюдь, мужик.
Сказал я так и ушел, а мужик, само собой, остался и взялся за еду. А она ему и говорит: что ж ты, мужик, поглощаешь меня, как жратву какую безродную. Ведь я ничто иное, как благородная закуска. Вот пожелаю, мужик, и не пойду тебе в горло. Или же, очутившись у тебя в кишках, выверну их наизнанку, свяжу узлами: а то еще захочу, и не в то горло пойду тебе, чтобы задохнулось твое тело, и в конвульсиях подохло, словно жадная крыса от отравы.
Ну и ну, вслух удивился мужик, что же мне делать? Вася ведь не принес ничего выпить, оправдывался мужик, ссылаясь на меня.
А тут и я заговорил (хоть и не было меня там), мол, мужик, ты ведь сейчас – хозяин-барин. Ты ведь не туфту какую-то охраняешь, а многокубовую цистерну спирта, чистого, как солдатский воротничок на утреннем разводе.
А тени, было исчезнувшие, вновь, откуда ни возьмись – черные, бесформенные, ползучие… Удлиняясь, хихикали, но отчего – неведомо.
Проснулись и желудочные спазмы, затихшие было ввиду осознания тщетности своего преждевременного появления.
Но поначалу все эти явления природы помалкивали и лишь гундосили, а говорил я: мужик, говорил я, представляешь себе, мужик, как страдает коллектив твоих товарищей по работе, ощущая твое изменившееся к ним отношение? Ведь раньше, бывало, ты готов был отдать последние деньги… Ба! Даже больше! Последнюю спецовку готов ты был снять, мужик, дабы напоить спиртным коллектив, ежели товарищам твоим невмоготу! А сейчас? В кого ты превратился, мужик? Ты как замусоренная антиалкогольными комплексами жена, как баба!
Я не баба, возражал мужик, ты че? – возражал с обидою в голосе он.
Да, мужик, издевкою раздражал его я, ты не баба, ты… не мужик.
Шо? – вскинулся тогда мужик, вскочил на ноги, аж каска в которой он сидел, отлетела метра на три, и шагнул свирепо, вперед, чтобы дать мне в нос и, таким образом, наказать за обидные слова. Однако меня, понятное дело, нигде не оказалось, ибо ушел я задолго до того, как заговорил с ним.
Зато этими своими действиями мужик окончательно испугал возвращавшегося пролетария, которому уже довелось, недавно, выслушать странное «выыыыы» мужика.
3.
Солнечный круг достиг амплитуды, подумал тот мужик, что бочку охранял, когда взглянул вверх, на небо с облаками и самолетом. Тени исчезли, спазмы утихли. Мужика стало клонить ко сну. Различная пользою потребленная пища, вынуждала мужика от всего внешнего отключиться, дабы процессы поддержания организма происходили безукоризненно. Но мужик понимал, что спать ему не положено, что не в его, мужика, интересах этим самым сном заниматься, ведь он не в пионерском лагере и не на курортном отдыхе, а на особенном задании, и ему оказано неожиданное доверие, ибо все, в том числе и руководящие люди, распрекрасно знали, что он, мужик, выпить горазд, причем, преимущественно, задаром, на халяву. Этим самым, вдруг подумал мужик, возможно заодно проверяют мои качества, то ли перед сокращением, то ли перед повышением.
Чтобы не задремать, мужик снова начал усиленно курить, а попутно и очень жалеть, что не попросил меня купить ему сигарет в цеховом буфете. А когда он, значит, вспомнил про меня, то его начала, как бы, совесть мучить, что обидел он меня и показался в моих глазах эгоистом и даже сволочью, несговорчивым негодяем, и почти мудаком.
Мужик вдруг сильно загрустил и еле гасил в себе порывы бегом помчаться на участок и оправдаться хорошими, понятными словами, рисующими его непростое положение ярким и доступным образом. И вновь дилемма – остаться на посту и прослыть в коллективе «не своим», или предстать перед начальством разгильдяем и безответственной сошкой, случайно затесавшейся в стройные и могучие пролетарские ряды пешкой, жалким, ни на что не годным выпивохой-человечишкой, 5-го разряда, второй категории, с третьей группой электродопуска до 1000 вольт.
В отчаянии мужик неоднократно огибал бочку и, оставляя ее за спиной, выходил на дорогу, в яростной надежде встретить кого-нибудь из товарищей по работе и поговорить с ним на душевной ноте, представая жертвой жестоких, непоправимых обстоятельств.
Но кроме мастера Ворвыкина он никого не увидел, да и тот лишь мигнул ему глазом и стремительно, пронесся мимо, бросив на ходу невразумительное междометие бесполезного содержания.
Вновь поместив зад в каску, мужик достал последнюю сигарету, но она, как назло, оказалась наполовину выпотрошенной в емкость пачки и он, высыпав табак в ладонь, принялся набивать ее, словно наркоман свой незаконный косячок.
Мимо проходил какой-то незначительный, но спесивый начальник, и углядев мужика за этим занятием, накричал на него, употребляя брань.
Мужик, ощутив боязнь последствий и стыд уличенного в несуществующем позоре, вскочил, да так резко, что взмыл ввысь, словно аппарат братьев Монголофье, и стал набирать скорость, удивленно глядя на бесившегося внизу маленького начальничка, с запрокинутым вверх пятном лица. Этот противный человечек, лепечущий ему снизу необоснованные угрозы, настолько, вдруг, стал неприятен взлетавшему мужику, что он швырнул в белую отметину лица свою последнюю сигарету, чтобы оскорбить гаденыша и выразить свое негодование.
Однако уже над уровнем крыши цеха, мужик очень пожалел, что избавился от курева, ибо вспомнил, что пора спускаться на землю и охранять бочку, а не то его ждет возмездие со стороны начальничка, который приведет всю контору, чтобы поглядели на мужика, забывшего свой долг и возомнившего себя ракетой-носителем с мыса Канаверал. И как только мужик принял решение спускаться и уже было завершил соответствующий маневр, он вдруг заметил на крыше людей и во главе их меня. Удивившись удобному случаю, мужик спикировал на крышу, чтобы дать объяснения, однако приземлившись, он никак не мог начать оправдательную речь, ибо слова необходимого значения не шли ему на ум, словно вместо башки у него была боеголовка, содержащая в себе лишь взрывоопасные частицы, бесполезные для мирного объяснения идей, но веские для убеждения без аргументов.
А люди, толпившиеся на крыше, видно различили, что с головой у мужика не все в порядке, что мужик взрывоопасен, и поэтому попрятались, укрывшись за надежными выступами надстроек, да забившись в щели и канавки, возникшие на крыше, вследствие невероятной логики происходивших событий.
Мужик подошел ко мне и тут же увидел, что не я это стою, а Ворвыкин. Однако мужик не был удивлен метаморфозе, ибо прекрасно помнил, что именно Ворвыкин всегда там и стоял, и что именно Ворвыкин ему и нужен, ради него он и прилетел, вот только зачем — никак не вспомнить.
Выыыыы, сказал ему Ворвыкин, неприятно скалясь и вытягиваясь лицом, словно зарубежный оборотень вервольф.
Мужика вдруг передернуло от ужаса, исходившего от такого Ворвыкина, он пошатнулся, сделал шаг отступления и… сорвался вниз.
Падая, он жутко кричал и с криком же проснулся.
Разлепив глаза, мужик огляделся, приходя в себя и отвыкая от иного мира.
Вокруг не было ни души, в пачке было еще целых три сигареты, причем с фильтром. Сначала мужик испугался из-за этих фильтров, но потом вспомнил, что так и должно быть, что он поменялся сигаретами с кем-то, и дал за эти три с фильтрами, пять без фильтров, поскольку решил больше не травить себя крепкими, чадящими вонючей смолой сигаретами «Ватра» львовской фабрики, хуже и отвратительней которых лишь одесские и днепропетровские.
Мир был безмолвен. Солнце застыло вверху, как конвейер в конце смены. Все мысли мужика продолжали свое течение, однако циркулировали они в объеме одной точки, ибо время остановилось. Мужик вдруг подумал, что он способен перемещаться физически, несмотря на исчезновение тока времени. И он даже ходил, бегал, гримасничал, плевался, разговаривал и пел, пока, наконец, не понял, что все эти его действия лишь плод его воображения, а на самом деле он стоит недвижим, как и весь мир, вся вселенная и мыслит в пределах оставленной ему точки, оставленной, видимо, из каких-то непонятных побуждений, лицами из оперативно-ремонтной бригады, занимавшихся починкой засбоившего времени.
Фиг там! – вдруг прозвучал голос. Ты, мужик и есть неисправность. Тебя следует устранить и заменить более мощным хронотиристором, а то ты, мужик, причина искажений и помех в системе времени. Из-за тебя у Властелина то зуб ноет, то нос чешется, то возникает в мыслях бессмысленное слово дрвд.
Испугался мужик и проснулся, но в момент перехода сознания в другое состояние, он успел подумать и удивиться непривычности сновидения.
Очнувшись, мужик понял, что проспал он недолго. Тени удлинились незначительно, вокруг, по-прежнему, ни души. Он подошел к цистерне и убедился в целости и сохранности пломб. Обошел бочку. Мимо проехал самосвал и мужик помахал знакомому водиле. Тот дал в ответ короткий гудок. Веял освежающий ветерок. Мужик, еще переполненный аномальными впечатлениями, воспринимал окружающее не как обычно, а как в детстве, или по возвращении из неизвестных мест.
Мужик достал сигарету. Она была последней, полунабитой, а весь остальной табак, из-за дырявости пачки, просыпался в логово кармана, и достать его оттуда можно было лишь в незначительном количестве, вперемешку со всякой мурой.
Мужику хватило на три тяги, затем обожгло пальцы, но он не выронил окурок, а зажал его спичками, будто пинцетом, и затянулся еще, пока не припекло губы.
Жутко хотелось выпить, то ли из-за обременительных воспоминаний снов, то ли из-за физических потребностей организма.
Подошел бригадир Боркевич. Мужик обрадовался ему как родному.
Ты чего это, мать, тут стоишь? – спросил Боркевич.
Мужик ответил.
Боркевич с интересом обозрел цистерну.
Да-а, мать, выразил он свое мнение, нелегко, тебе, мать, наверное… Прямо, инквизиция, мать, какая-то! Разве что, хунта, мать, или кукрыниксы какие-то могли придумать такую, мать, пытку!
Да, блин, сказал мужик, выпить охота больше, чем жить.
Да-а, мать, хмуро согласился сочувствующий Боркевич, алес, мать, пиздец, станция, мать, Петушки.
Во-во, соглашался мужик, кранты мне, батя, коли не выпью.
А ведь выпьешь, мать, предположил Боркевич, еще, мать, захочется, потом, мать, еще, еще, мать, глядишь, мать, и видно, мать, станет, что брал ты, мать, из бочки. Накажут, мать, щас, мать, с этим строго, мать.
Так ведь, возразил мужик, опломбирована эта бочка.
Да? – разочарованно сказал Боркевич и подошел убедиться, — тю, мать, точно, мать, опечатана, мать, тю ты, мать…
То-то же, сказал мужик, в том-то вся и соль.
Да-а, мать, кивнул Боркевич и похлопал мужика по плечу, ну, мать, ты не расстраивайся, мать.
И ушел — мрачный, раздосадованный.
Вскоре к мужику подошел я. Было часа два и цех постепенно вовлекался в работу, отупевшими от домино, водки и компьютерных игр работниками.
Слышь, мужик, все сторожишь? – спросил я.
Ну, сторожу, пробормотал мужик, испытывая в одно время и чувство вины и какую-то озлобленность, переживаемую им в связи с пониманием, что вину он испытывает беспричинно.
Я тебе, мужик, сигарет тут купил, сказал я, протягивая ему три пачки «Казака».
Мужик несказанно обрадовался и долго, путано объяснял и рассказывал мне нечто, выразимое одним лишь словом «спасибо». Затем принялся жаловаться на тяготы своего положения и пересказал мне виденные сны.
О, мужик, я тоже сон сегодня ночью видел, вспомнил я. Короче, ты, Петька и Боркевич ограбили банк, по моей наводке, и приволокли на участок бочку вина. Представляешь, мужик? Сон в руку, бля! И, короче, бац, это… вечеринку организовали, да полгорода на ней было, и все на нашем, значит, производственном участке. И, короче… А, да, захожу я, значит… Нет, это после… Сначала смотрю, мужик на меня какой-то несется… И что-то не понравился он мне, и я его схватил, значит, и бросил оземь. А он затылком бах! ударился. Ну, я думаю все, кранты чуваку, ан нет, — лепечет что-то. Тогда я его на плечи и за загородку, к станкам, а сам чувствую, ну не нравится он мне! Тогда я его снова оземь — бах! А он опять хрипит, но не умирает. И вновь я его поднимаю, чтобы оземь шваркнуть, а потом приглядываюсь к нему и вижу, что это Пуркузов, ну который, помнишь, раньше у нас работал, а потом в цех металлоконструкций перевелся. Тогда я ему говорю, Пуркузов, это ты? Да, говорит он, я. И тогда я спросил его: шо? А он мне говорит, мол, поехали, Вася, напиздим медных кабелей. Запросто, говорит, валом их там. Машина уже возле двенадцативалкового стана стоит. Не-е, говорю, я не могу, вечеринка тут у нас. Ну как хочешь, говорит он неискренне со мной соглашаясь, и безразличным таким тоном добавляет, — раз не хочешь сто миллионов…
Я вынужден задуматься, мужик, сделать выбор. В жизни, мужик, я б и думать не стал, а тут-то сон! Я глянул на стену здания, в котором в самом разгаре была вечеринка и побоялся оторваться от коллектива, стать посторонним… Я чувствовал, что нельзя отлучаться с этим внезапным Пуркузовым, что мое место там, со всеми, на подстанции, где вино льется рекой. И я выбрал пьянку, несмотря на тошноту, которую испытывал во сне, не смотря на то, что выбор этот, как мне казалось, был символом моего падения. И я бросил Пуркузова и зашел в здание. А там… Толпы незнакомых личностей пьют вино, поедают торты, обмениваются новостями, одним словом – веселятся. Здание, за то время, что я в нем не был, изменило свою конфигурацию и время в нем текло раз в пять быстрее, чем снаружи. Пока я был за загородкой, с Пуркузовым, почти все уже выпили, поели, в мастерской нашей пел хор из детского дома, а все стены, вместо плакатов по технике безопасности, были увешаны украинскими декоративными полотенцами.
По дороге в кабинет старшего мастера, я выяснил, что уже приезжала и выступила какая-то американская певица типа Мадонны, но негритоска, и сейчас с нею, закрывшись в кабинете, трахаются все кому не лень, и я тоже могу с нею покувыркаться, сказали мне, для чего достаточно предъявить старшему мастеру справку о том, что я прошел в медпункте цеха ежегодный профосмотр.
Ну, хватит, прервал меня мужик. Если б то было на самом деле, а то сижу тут, слюнки глотаю. Принес бы чего выпить…
Я хмыкнул. Вон же, стоит.
Не могу, признался мужик, ответственность не позволяет.
Ну и ладно, мужик, ну и сиди здесь, со своею ответственностью, сказал я, а я пойду дырки сверлить на панелях, а затем круглым напильником края обрабатывать, чтоб заусениц не было.
И ушел я.
4.
Около трех часов дня, какой-то человек подошел к бочке, бесцеремонно сломал пломбы и выцедил все содержимое цистерны в некую емкость, напоминающую шотландский музыкальный инструмент волынку, после чего, к каждой исходящей из нее трубке, приложилось несколько сбежавшихся человек и все они долго-долго пили, отрываясь лишь затем, чтобы осуществить отрыжку.
Мужик же все это время сидел, как парализованный и не мог ничего предпринять. Однако вскоре он понял, что это сон и тут же проснулся.
Подошел мастер Ворвыкин Иван Палыч. Ну как, спросил он, не замерз, мужик. Не-а, ответил мужик. А ценного продукта, столь необходимого нам для производственных процессов, не умыкнули хоть капельку? Нет, убежденно ответствовал мужик, ни в коем разе.
Это хорошо, удовлетворенно констатировал Ворвыкин и осмотрел пломбы. Все в норме, засвидетельствовал он. Мужик, для пущего эффекту, простукал бочку и они еще раз убедились, что она полна содержащимся в ней спиртом.
Ворвыкин помчался поддерживать своим мудрым руководством трудящиеся массы, а мужик остался наедине со своим желанием немедленно выпить. Нестерпимо болела голова и эта боль советовала ему: мужик, советовала боль, уйми меня, мужик, а не то разбушуюсь, как море-океян и выплеснусь кровью за пределы твоих сосудов, орошая нежную структуру твоего мозга. И ты, мужик, навсегда умрешь тогда и более ни разу не ощутишь во рту обжигающее вещество алкоголя.
Почему, недоумевал мужик, ты угрожаешь своими импульсами и рисуешь мне картину летального исхода?
Да потому, отвечала боль, что я желаю исчезнуть и не находиться более в твоей неинтересной голове. А укротить меня можешь лишь ты. Выпей, мужик, и я прервусь.
Э-э, нет, возражал мужик, неувязочка вышла. Если я выпью, то давление – твоя энергия, поднимется еще выше и ты, боль, тогда уж точно исчезнешь навсегда, но вместе со мной.
Ну а я о чем? – захихикала боль, захихикала мерзко и подленько.
Дура ты, сказал ей мужик и закурил.
В половине четвертого мужика вырвало в ведро со сгустками некогда зеленой, запылившийся краски, стоявшее неподалеку от цистерны. Как раз в это время мимо проходил мелкий, но чрезвычайно деспотичный начальник и увидав картину орального испражнения рядового рабочего, он измыслил для себя доступную его логике картину мотивов этого малопристойного поступка человеческой утробы.
Ты, бля, чего? Напился?
Начальник подбежал к мужику.
Не-е, отрицал измученный абстиненцией мужик, как раз наоборот, воздерживаюсь.
Ты, бля, чего, рехнулся? настаивал на своей версии начальник, ты меня, за дурака, держишь? Ты, бля, бухой, как сибирский валенок!
У мужика не было сил препираться и оправдываться: пошел ты нахуй, сказал он этому не своему начальнику и устало опустил зад в свою каску.
Начальник грозно рявкнул: ну я тебе покажу, бля! и убежал с томатным лицом.
Вскоре, по наводке деспотичного начальника, прибыла наспех организованная комиссия: Ворвыкин, Боркевич и я.
Сначала к мужику подошел Ворвыкин.
Слышь, мужик, сказал он, ты чё, набуханный?
Нет, вяло ответил мужик.
А тогда, недоверчиво вел дальше мастер, зачем же ты блевал?
Поскольку хотелось, кратко ответил мужик.
А почему хотелось? настаивал Ворвыкин.
Того что не пил.
Ну как же это так, не верил мастер, обычно ведь рыгают с перепоя, либо из-за отравления желудка подпорченными продуктами.
Тут уж и я включился: то, что он ел, мы все сегодня хавали, и ничего, сказал я, приносивший мужику пищу, боясь обвинений в свой адрес.
Я слишком накурился, признался мужик, и разнервничался из-за того, что охраняя спирт, при всем своем желании, не имею права воспользоваться его приятными для моего организма свойствами.
Больно, мать, путано объясняешь, сказал Боркевич, давайте, мать, лучше пломбы, мать, проверим.
Осмотрели. Пломбы были целёхонькие, неповрежденные…
Ну, мужик, ладно, цистерну ты не трогал, но все равно, зачем же пить? Тебе ведь оказано такое доверие! Хотели повысить тебе разряд и категорию, дать путевку в престижный санаторий, где ты мог повеселиться практически за бесценок. А ты?..
Я это… не пил, устало стоял на своем мужик, перенервничал я, накурился как паук, вот и вырыгал. Давление поднялось.
Все изучающе на него смотрели.
На участливый вопрос Боркевича, мол, ну, мать, теперь-то, лучше тебе, мать? мужик признался: ага.
Ворвыкин подвел черту словами: ну ладно, запаха изо рта нет, и суда нет, и спросил не принести ли чего мужику.
А мужик отказался: не надо.
Предупредили мы его, мужика, чтобы ночью на посту не спал и ушли.
В конце смены, направляясь на баню, мимо мужика проходили труженики. Многие были навеселе и мужик завидовал их счастью. Они напились от нечего делать, — думал мужик, — потому, что было что. А мне очень нужно, мне просто необходимо… Но нет, нельзя, не положено.
Обидно было мужику.
Я также проходил мимо, и видел, что мужик кружит вокруг бочки, словно свихнувшийся львенок вокруг трупа своей матери. Его глаза были пусты, как у старика Козлодоева, а передвигался он наподобие зомби, какими их видят начинающие кинематографисты.
Когда проходивший мимо народ исчерпался, мужик присел на корточки, но в состоянии покоя продержался недолго – подвалила вторая смена.
Почему же, думал мужик, мне не смогли подыскать смену? Зачем это им нужно, чтобы только я охранял цистерну?
Часам к семи, воздушное пространство стало темнеть. Мужик съежился и поплотнее завернулся в стеганный ватник. С отвращением закурил.
Чтобы скрасить свое одиночество, мужик принялся нараспев горланить в темноту: Спи-ирт! Во-одка-а! Ко-онья-ак! Ви-ино-о! Са-амо-ого-он!
При этом он, чтобы согреться, танцевал некий ритуальный, псевдоиндейский танец, гротескно-угловато дергаясь и кривляясь лицом, словно певец Петр Мамонов.
Ста-арка-а! Сто-опка-а! Ра-аспу-утин! Ра-аспути-ин! Шерри-шерри брэ-энди! Ча-ача-а! Ро-ом! Пи-ива-а хо-оти-им! Пи-ива-а! Хочу пи-ива-а!
Внезапно мужик замер, от появившейся идеи саморазвлекательного характера, прокашлялся, довольно хохотнул, а потом завел, часто выплевывая слова, как некий словарный автомат, тягостную, монотонную песнь: Пива! Пива! Хочу пива! Пива хочу! Хочу пива! Пива! Пива хочу! Хочу пива! Хочу пива! Пива хочу! Пива хочу! Хочу пива!
Прошло минут пятнадцать, прежде, чем у него запершило в горле настолько, что он осип и прекратил свой плач.
К счастью, руководившие проектом охраны бочки люди, предусмотрели прожектор, установленный на крыше цеха и направленный на цистерну. И как только его включили, у мужика стало теплее и легче на душе – значит о нем помнят, значит о нем знают.
Неспроста освещенная бочка, притягивала пролетариев, как лампочка мух. Они выбегали из темноты и кружили вокруг цистерны, хрипели что-то матерно-нечленораздельное, бились о ее железные бока головами и другими частями тел. Некоторые прилипали к цистерне и, вскоре, с шелестом отпадали, высушенные как для гербария.
Мужик, что поначалу бочку охранял, также был среди них, но, в то же время, сидел задницей в каске, неподалеку. Тот, что кружил со всеми, чувствовал себя разведчиком, внедрившимся в неприятельское войско, а тот, что наблюдал, сидя поодаль, ощущал себя ненужным, третьестепенным персонажем, которого пригласили на сцену играть пьесу, но даже не удосужились объяснить роль: смотри, мол, как играют другие и делай то же самое, а он вышел, смотрит на других, и понять ничего не может – шевелятся, гримасничают, говорят вроде и понятными словами, да как-то не по-людски…
Кружившийся со всеми вошел в раж. Он как бы подключился к общей цепи ментального тока толпы и стал ее компонентом, неотличимым по заряду от других. Уже несколько неожиданных, но маломощных импульсов в сети, объединяющей их разумы, подталкивали его влезть на бочку, но всякий раз срабатывало какое-то реле и он успевал опомниться.
Вдруг откуда-то с высока послышался страшный вой: вы-ыыыыы!
Все затихли, застыли в застигнутых воем позах, словно восковые манекены мадам Какеётам.
Сверху что-то спускалось. Тот мужик, который сидел задницей в каске поодаль, схватил спускающееся нечто, чтобы грохнуть его с силой оземь, поскольку не понравилось оно ему. Однако горячее, скользкое существо стало мерзко и упруго извиваться в его руках, словно гипертрофированная пиявка или еще какой потревоженный внешним раздражителем червяк.
В конце концов, с силой оттолкнувшись от мужика, оно с отвратительным свистом улетело прочь и где-то за горизонтом взорвалось, осветив небосклон искусственной зарей.
Мужик, что был в роли укротителя червя, огляделся и никого не увидел. Он был один в темноте и прожектор наверху отсутствовал, и было вокруг как-то неприятно тихо и зловеще мирно. Мужик наощупь пошел к бочке, но на месте ее не оказалось. Долго он ходил и звал ее, но она не откликалась. «Где же ты! – кричал мужик, шевеля в темноте растопыренными пальцами вытянутых вперед рук. – Вернись дорогая! Рита! Риточка! Не уходи, солнце! Вернись!»
Пока эти гады его отвлекали, будущую жену соблазнили и увезли с собой приезжие мачо, понял мужик, и заплакал от одиночества и жалости к себе. Да так, заплаканный и проснулся.
5.
Никакого прожектора на крыше не было и в помине. Жуткий холод, дождь, тьма.
Мимо прогрохотал самосвал, осветив цистерну и мужика светом фар. Мужик представил себя в этом свете: жалкий, подмокший, сгорбленный, заспанный и… трезвый. Как младенец. Как доколониальный вождь индейцев.
— В ополе берё-оза стоя-алааа! – заорал мужик пугающе громко. – Ла-ла-ла-ла-ла-ла ла-ла-ла-лааааа!
Он умолк и прислушался. Вокруг него все пришло в движение. Создавалось впечатление, что вороша наст осенней листвы, из-под земли лезут гигантские кроты. Слышался и плеск воды, причем явно никак не связанный с дождем. Так могла звучать жидкость, набранная в ботинки пешехода. Но какого же размера должны быть эти ботинки! Какой-то мутант-великан выбрался из маслоподвала цеха?
Мужик съежился и чтобы отвлечься от несусветицы, глянул на часы. Двадцать три-двадцать пять.
Он встал и обошел бочку. Кто-то шел за ним по пятам, легонько трогал сзади за плечо. Мужик, напряженный, как на приеме у дантиста, ждал внезапной боли, а то и визуального ужаса.
За стенами цеха, внутри, ровно гудели механизмы. Издалека доносились навевающие тоску гудки тепловозов. Изредка – вой сирен, шипение спускаемого пара.
Мужик собрался, оглянулся – никого. Спрятался от дождя под навес, прикрывающий лестницу, ведущую в кабельный туннель. Стоять на ступенях было неудобно. Из туннеля, хоть и был он за закрытой металлической дверью, несло затхлостью. Там могли скрываться голодные бомжи. Он вспомнил, как однажды нашел в опутавшей завод системе кабельных туннелей логово бомжей – кусок дивана, вилки, ложки, кружки и страшную полуобглоданную кость, завернутую в полиэтилен и полузакопанную в песок противопожарного ящика. Он сразу понял, что таких костей у животных не бывает. И эксперты, впоследствии, подтвердили, что это фрагмент ноги человека. Начальство устроило облаву, но никого в туннелях не нашли. Только потеряли двух рабочих – один провалился в кислотный бассейн, а второй наткнулся потным лбом на свисающие с потолка провода распотрошенного кем-то светильника.
Мужику послышался скрип открываемой двери. Он вытащил одноразовую зажигалку, поставил пламяизвержение на максимум, нажал на клапан, спустился к двери.
Двери не было. Вход был надежно заварен металлическим листом.
Мужик облегченно вздохнул, уверенно поднялся по ступенькам и подошел к бочке. Там его поджидал одетый в светлый плащ Ворвыкин Иван Палыч.
— Ну как оно ничё, мужик? – бодро спросил мастер.
— Всё класс. Спасибо, что навестили. Умаялся уже от скуки.
— Не замерз?
— Замерз.
Ворвыкин хмыкнул, сорвал пломбу и налил в кружку спирт.
Мужик силился проснуться, но не мог. Совершенно материальный Ворвыкин стоял рядом, пах своим дешевым польским лосьоном после бритья и гулко глотал спирт, постепенно запрокидывая голову с кружкой. Закончив, крякнул, занюхал предусмотрительно захваченным дома кусочком копченной колбаски, сунул его в рот, принялся жевать, проглотил, отрыгнул и вдруг исчез. Мужик туда, сюда – нет нигде Ворвыкина. К бочке. Пломба на месте – все путём.
— Галлюники, — вслух констатировал мужик.
Вскоре пост окутал туман.
Жители тумана, липкие, но безвредные, ползали по мужику и нашептывали ему о прелестях нетрезвого вида, да особенно в такое время, в таком положении…
Мужик, говорили они, сорви ты эти чертовы пломбы (они не мои! возмутился откуда ни возьмись появившийся черт и тут же исчез), приникни к кранику ртом и напейся… Без закуски, не разбавляя… А там уж, согретый, забирайся под навес и спи. А наутро скажешь, мол, был злодейски оглушен неизвестными и утянут к подвалу. А если руководящие люди вздумают провести экспертизу твоего алкогольного состояния, то скажешь, что злоумышленники нарочно влили тебе в горло спирт, чтобы навести подозрения.
Нет, отвечал этим скользким субстанциям мужик, я честный!
О-хо-хо! – ернически смеялись туманники женскими голосами. – Он честный! Да ты просто глупый!
— Какой родился! Отстаньте! – кричал в беспроглядное ночное пространство мужик.
6.
Заполночь потянулись просители. Они совали мужику емкости и умоляли, кротко блымая глазами ночного видения – безмолвные нелюди, повыползавшие из укромных местечек, которыми изобилуют производственные площади любого гигантского комбината. Неопределенность их облика, вкупе с бессловесностью, жутко действовала на нервы. Мужик сначала отгонял их громкими криками, а затем, когда они попривыкли, насобирались побольше и перестали бояться, принялся их дубасить. Их мокрые, сочные головы отпадали, под воздействием его кулака, словно грибы с древесных стволов. Мягкие и податливые, они позволяли себя растоптать и мужик плясал по ним, выдавливая ночные соки из невозмутимых лиц, по-кошачьи мерцавших глазами. Подавив их сопротивление, мужик почувствовал себя героически, и понял, что сможет довести начатое дело по охране бочки до конца, причем довести безукоризненно, как и подобает человеку волевому, не тюхтяю.
Мужик докуривал последнюю сигарету, как вдруг все вокруг огненно озарилось, словно от салюта. В карьер сбросили горячий шлак. Тут-то он и заметил лазутчиков, притаившихся в различных удобных местах, откуда были равно видны и цистерна и его, мужика, дислокация. Безошибочно запомнив месторасположение ближайшего соглядатая, мужик швырнул в него арматурину, и в скором времени шпион предстал перед ним со смертельно расквашенным черепом, да свалился у его ног, заливая кранты кровью. Остальные – было слышно – упорхнули, словно встревоженные садовником птицы, а когда мужик глянул вниз, то обнаружил, что они даже умудрились забрать труп и смыть следы крови с его, мужика, ботинок. Лишь арматурина осталась лежать на земле и мужик, подняв ее, убедился, что на ней-то кровь они не вытерли, не успели, но та уже постарела, высохла в порошок и выцвела в рыжее. Мужик с отвращением отбросил орудие убийства и отряхнул руки.
Разболелась голова. Но на этот раз головная боль не разговаривала с мужиком, а просто ворочалась в его голове, устраиваясь поудобнее, и противненько хихикала, но мужика стошнило ничем и боль, видимо нечаянно выпав через рот, исчезла.
Вот уже и сутки прошли. Мужик, зевнув, простукал бочку, убедился в сохранности пломб, опорожнил мочевой пузырь и высморкался. Скоро его сменят или отпустят за ненадобностью, как честно выполнившего, несмотря на адские соблазны, свой долг.
Я пересилил себя, думал мужик и был непередаваемо горд этим знанием. Он видел, что люди, которые в силу производственной необходимости бродили неподалеку, с уважением, а то и с опаской поглядывали на него, мужика, а он в ответ на эти восхищенные взгляды, силился выглядеть равнодушным к своему героизму, как это делают главные герои остросюжетных кинофильмов.
Сигареты закончились, так что мужик взамен жевал травинки, грыз ногти и даже ненарочно раскусил вдребезги две верхних пуговицы на курточке спецовки.
Выпить хотелось как никогда. Уши заложило, словно при взлете, голова, казалось, была не человечья, а от плюшевого мишки, глаза закисше слезились, язык разбух… волосы и те страдали от воздержания. Шевелясь на голове они пели:
Если ты, мужик, не выпьешь, то мы выпадем навеки, оголив неровный череп, что углами всем напомнит, авангардную скульптуру.
Нельзя-а! – пробовал уверять их мужик, своим бастующим горлом. Но одна его рука уже непроизвольно легла на краник, а другая сжала проволочку с сургучной пломбой, дабы вырвать ее как заразу-сорняк, но вдруг ноги подкосились и мужик рухнул, да так и лежал, пока над ним не склонился Ворвыкин и не потребовал отчет. Мужик лежал и равнодушно смотрел на Ворвыкина, не вслушиваясь в его словоизлияния, поначалу грубого, резкого тона, а под конец взволнованно-участливого. Ворвыкин то появлялся в поле зрения мужика, то исчезал, а вскоре собралась толпа и каждый считал нужным теребить мужика, хватать за руки-плети, за поролоновые ноги, а то и за одежду, чтобы поставить его, мужика, врост.
Вскоре подъехала скорая и опытные санитары сумели устроить мужика на носилках. Когда закрывали двери салона, мужик услыхал реплику Боркевича:
— Ацетон, мать, видать на складе, мать, что-то напутали.
апрель 1995 г.
Александр Руденко
Писатель, переводчик. Родился 30 мая 1974 года в городе Запорожье. Живёт там же. Пишет там же. Основные годы активности пришлись на 1993-2005 гг. "...и да простят меня так называемые "неподготовленные читатели" за "филологическую профдеформацию", проявляющуюся в моих текстах. Я не стараюсь потрафить массовым вкусам, или заработать на этом деле денег, или добиться дешевой скандальной популярности. Я пишу то и так, что и как хотел бы прочесть у других, но, по той или иной причине, у этих самых "других" не нахожу..."