362 Views
Люська родилась еще в те времена, когда улицы Свердловска носили революционные названия, дети ездили погостить на лето в деревню к бабушке, а конфеты “Мишка на севере” считались дефицитом. Только маленькая черноглазая Люська ничего плохого в своей жизни не замечала. Хотя и были у нее серьезные причины печалиться, она всегда просыпалась с жизнерадостной улыбкой. Бежала к соседней кровати: там было тепло и уютно, там спала ее бабушка Домна.
У Люськи было три бабушки: мамина мама – Маша, папина мама – Елена, и Домна, сестра бабы Маши. Так уж вышло, что родители Люськи жили вместе с Домной. Мама все время болела, с самого рождения своей единственной дочери. Из роддома выписали только Люську, и вручили розовый конверт семидесятилетней женщине, напоминавшей по комплекции колобок: рост 153 сантиметра, вес 100 килограммов. Тем не менее, бабушка Домна была очень шустрой. Укладывала Люську в хозяйственную сумку – и по магазинам – по очередям: продуктов купить, да и с соседками обсудить все мировые проблемы и события из частной жизни жителей квартала. Домна любила поговорить, хитро прищуривала маленькие бесцветные глазки и легко пересказывала все дворовые сплетни знакомым и незнакомым пенсионеркам. Прихвастнуть тоже могла: “Мнучка у меня родилась. Самая красивая будет. Мать Людмилой наказала назвать, Милой, а я думаю: какая Мила? Люська она. Ишь как зыркает глазенками! Люська и есть Люська”. И потихоньку весь двор начал пристрастно относиться к черноглазой Люське: кто-то девочку ненавидел за ум ее и красоту, расписанные счастливой бабушкой, другие уважали Домну Семеновну и Люську полюбили. К шести месяцам она к тому же и говорить научилась: “Баба чаю дай!” – кричала Люська, и весь дом слышал это… Никто не остался равнодушным. Обсуждали Люську во дворе постоянно: ходит-не ходит, что говорит, как играет, на горшок садится или нет – такие вопросы волновали соседей.
Дом, куда принесла конверт Домна и где Люська провела четыре года своей жизни, был деревянный, двухэтажный, построенный в конце войны немецкими военнопленными. В трех подъездах жили странные люди. Детей у них “подходяшших”, как говорила Домна Семеновна, совсем не было, и это Люську расстраивало. Нет, дети были, но только мальчики, один из них – люськин молочный брат. Играла Люська только с ним. Больше и знать никого не знала. “Ну и правильно”,- говорила Домна. Она думала, что все дети плохие: “фулюганы оне и разбойники, да Лешка, твой брат молочный, тоже вором вырастет”. На чем были основаны наблюдения Домны, никто не знал. Но Лешка все-таки стал вором. Бабку Домну соседи побаивались. Она ходила к покойникам, отпевала их. Ночами просиживала напротив умершего, бегло бормотала молитвы. На Уралмаше тогда жило много староверов. Только староверами они уже не были: одевались, как все, пили водку, курили. Бабушка люськина тоже злоупотребляла нюхательным табачком, да и Люську иногда угощала. Мать девочки один раз увидела их нюхающими табак и громко закричала на тетку. Люське это не понравилось. Табак она любила. И бабушку тоже. Могла, конечно, топнуть ножкой в магазине игрушек, увидев красивую куклу, но кричать на бабушку не стала бы. Баба Домна прекрестилась и сказала племяннице: “Окстись, Катька, рази можно при робенке орать? Напужаешь мне робенка. А табак полезный всегда был. Сколько раз он меня от болезней спасал! От тифа в ту войну ишо первую. Пущай нюхает. Вреда не будет”. Вдвоем Люська с бабой Домной выдерживали любые нападки. Гордилась старуха своей “мнучкой”: “Черненькая, востроглазая, все примечает, в отца пойдет”, и прибавляла шепотом: “Ученый он у нас. И Люська умная, скоро все сказки мне сама читать будет”. До чтения сказок было еще далеко. Вот и слушала Люська молитвы да псалмы, путала слова русские и церковнославянские. Когда Люська начала ходить в детский сад, воспитательница часто не могла понять, что хочет девочка. Но потом Люська привыкла говорить, как все, и воспитатели были ей довольны. Только Люська все время тосковала по “баушке”: “Вот баушка за мной пораньше придет – и мы к маме в больницу пельмени понесем”,- рассказывала детям в группе.
Все шло своим чередом. Один год напоминал другой. Бабушка Домна забирала Люську пораньше, после обеда (девочка так и не привыкла спать днем: все по магазинам да по магазинам), они шли за продуктами, потом к маме в больницу. Когда мама была дома, Люська мучилась в детском саду до вечера. Подружек у нее там не было. Не привыкла она с девчонками играть. Кукол ей не хватало – и сидела она где-нибудь в уголке, рассматривая книжки, не хотелось драться за лучшие игрушки: “Дома у меня их полным-полно. Баушка каждую пензию покупает что-то, а папа из Москвы привозит”,- рассказывала она рыжему Даньке, который тоже не любил встревать в склоки. Данька просился в гости, а Люська не приглашала. Она знала, что баба Домна никаких других детей не любит: шумят, мусорят, маета одна с ними.
-Нельзя ко мне, Данька.
-Почему? – удивлялся мальчишка.
-Мама болеет, – потупившись, отвечала Люська.
Примерная девочка Аня Смирнова, слышавшая этот разговор, ехидно заметила:
-Врет эта Люська, врет она все. Нету у нее игрушек и бабка у нее – ведьма.
Данька покраснел и сжал кулаки. Люська остановила его:
-Я эту стервь сама побью.
После этого случая Люська долго не ходила в садик. Синяк под глазом светился всеми цветами радуги, но ребенок был счастлив: спала она по утрам, сколько хотела, гуляла с бабушкой, в очередях слушала сплетни, раскладывала кукол по всей квартире (их у нее действительно было много). И – самое главное – ходила с бабой Домной к Анне Николаевне. Она жила не так далеко, но чтобы добраться до ее дома, нужно было пройти через два двора, в одном из которых Люська качалась на качелях, больше поблизости качелей не было. Так они и шли часа два до дома Анны Николаевны, потом пили там чай, старушки – одна бывшая учительница, другая – завхоз одного из уралмашевских цехов, люськина бабушка, вспоминали свою молодость, а девочка в это время рассматривала ракушки и сувениры-слоники, украшавшие огромный сервант. После чая с булочками Люська с нетерпением ждала, когда же они снова пойдут на качели.
В выходные отец уезжал с Люськой к своей матери. Там всегда ее ждали вкусные пирожки, эклеры, вафли. Люська тревожилась:
-Папа, а мешЕчек-то, мешЕчек-то положили?
-Правильно спроси, – настаивал отец…
-А как правильно?- спрашивала Люська удивленно
-Ох, ты, чудо-юдо, мешЕчек, сЕдем… Нахваталась диалектных слов у Домны Семеновны… Как будто в деревне живешь.
-А что такое диалектные слова?
Отец объяснял Люське, как говорить правильно.
-Домна Семеновна – неграмотная. Время такое было. Сейчас так нельзя. Если ты скажешь где-нибудь мешЕчек, все подумают, что ты глупенькая. Ты же хочешь быть умной девочкой?
-Я и так умная, баба Домна сказала… А она глупенькая у нас?
Отец качал головой. Он не знал, как объяснить Люське разницу между глупостью и безграмотностью.
-Сейчас умные люди должны говорить правильно. Есть школы, институты, Домна Семеновна в деревне жила, там и школы-то не было. Она три года ходила учиться в большое село. И родители ее, и бабушки-дедушки не могли получить образование.
Люська прищурилась, кивнула головой, а потом неожиданно спросила:
-Ох, папа, а мешЕчек-то для гостинцев взяли? Баушка просила гостинцев от сватьи привезти.
Отец только махнул рукой.
Воскресными вечерами бабушка Домна устраивала себе пир. Заваривала крепкий чай и доставла гостинцы сватьи. Люська радовалась, что добыла для бабушки все самое вкусное. Та ела и приговаривала:
-Ушлая ты, Люська. Все для баушки прибережешь. Я вот не знаю, где все это сватья достает-то. Мы ходим с тобой по магазинам – ходим, а ниче путнего найти не можем.
Люська ехидно улыбалась. Ее устраивало такое положение вещей: чем меньше всякой всячины в магазинах, тем дольше походы. Она, вообще, готова была идти с “баушкой” куда угодно: и в магазин, и в гости, и на похороны, и на поминки, и к маме в больницу. На лавке сидеть тоже было интересно. Так Люська к четырем годам узнала все сомнительные радости старушечьего бытия. Вместо сказок, которых ее бабушка не помнила уже вовсе, слушала сплетни обо всех жителях близлежащих домов: кто кого родил, кто умер, кого в тюрьму посадили, кого орденом наградили, кто женился, кто развелся. Все таинства жизни проходили перед ее глазами, человеческие судьбы раскрывали свои секреты, таяли, как свечи от лица огня, от пристального взгляда Люськи. Баушка знала все, умела догадываться, домысливать, строить предположения. Прогнозы ее почти всегда сбывались. Потихоньку и Люська научилась выспрашивать украдкой. Она знала уже, что мамина болезнь опасна, слово “паралич” было гораздо страшнее слова “ведьма”, и Люська плакала, спрятавшись ото всего мира за толстый бок баушки. Тепло и мягко было на пуховой перине. Под монотонное чтение Люська успокаивалась и засыпала.
Однажды она нашла очень старый альбом с фотографиями и обнаружила, что баба Домна в молодости была очень некрасива. В старости она выглядела милой, полной бабушкой с приветливым взглядом. Но еще больше поразили Люську бархатные платья и кольца.
-Ба, это золото у тебя?
-Золото-золото, Люсенька. А что баушка, думаешь, в золоте не хаживала?
-И много у тебя было золота?
-Много, деточка, не мешай мне петли считать. Я моей мнученьке носочек вяжу.
-Ба, ну ты же была крестьянка. Они бедные все были. Нам в садике книжки читали про бедных крестьян.
-Не поймешь ты ишо, Люсенька. Маленькая, – серьезно посмотрела бабушка на девочку.
-Были богатые крестьяне? – удивилась Люська.
-Здесь много таких было. Потом голодрань все пожгла. Да не надо тебе это. Маленькая ишо, – повторила бабушка.
-Когда вырасту – расскажешь?
-Угу… не мешай петли считать, Люсенька…
-Баба, а кто вот эта девочка? – не отставала Люська.
Баба Домна взглянула краем глаза на снимок и обмерла… Через мгновенье сказала тихо:
-Ну вот. Сбилась я. Давай сюда альбом-от. Хватит мешаться. Иди в куклы поиграй.
И только позже Люська узнала от мамы, что девочку звали Аля, Алевтина. Умерла она в 1940 году от пневмонии. И была она единственной дочерью бабы Домны, муж которой вскоре погиб на фронте. Детей больше у Домны Семеновны не было. Мнученька только. Люсенька черноглазая.
Люське исполнилось пять лет. В тот год мама болела реже. Паралич уже ей не угрожал. Устроилась на работу. В один из вечеров, когда баба Домна и Люська вязали носки и рассуждали о молочном брате девочки, Алешке, родители вернулись счастливые.
-Отец ордер на квартиру получил, – с порога закричала мама.
Баба Домна растерянно посмотрела на родителей Люськи:
-А робенка-то? Робенка тоже с собой заберете?
Отец опустил глаза:
-Ну а как же иначе, Домна Семеновна? Девочке нужна мать, Катя сейчас работает.
-Дак работает она. Кто же с робенком-то сидеть будет? – с надеждой спросила баба Домна.
-Люся ходит в садик. Я могу ее отвозить. Катя будет забирать.
-И че хорошего в этом саду? Она не ест там ниче. Только суп иногда. Сама говорила. И спать не спит.
-А еще меня в сончас в туалет не пускают, – поддержала бабушку Люська.
Думали недолго: пенсия у Домны Семеновны маленькая, да и Люська без нее пропадет. Решили съезжаться. Полгода длилась эта канитель. Наконец, они переехали в большую квартиру на втором этаже. Дом их стоял на самой окраине города, зато они поселились в трех больших солнечных комнатах. Люську бабушка от себя не отпустила: “Пущай со мной девка живет, нам так веселее”. Девочка согласилась. Родители подумали, что это не такой уж плохой вариант.
И Люська, и баба Домна полюбили новый дом. У бабушки снова появились подруги по лавочке. А Люська встретила во дворе своих ровесниц. Играла с утра до ночи. И постепенно становилась обычной девочкой. Нередко приходила с синяками и ободранными коленками. Мама ее не ругала. Тогда она просто не могла ругать свою дочь: таким долгим было ожидание, ей всегда хотелось стать настоящей матерью для Люськи. А для “баушки” по-прежнему никого не было лучше ее “мнученьки”. Отец был занят диссертацией и не обращал внимания на премены, произошедшие со всеми тремя женщинами: маленькой Люсей, женой Катей и Домной Семеновной.
Люська говорила в те годы очень странно: речь ее была развита, наполнена высокой лексикой из церковных книг, диалектными словечками и матом, подобранным во дворе. Тогда же она научилась читать сразу на двух языках: русском и церковнославянском, и мир слов начал поглощать ее все больше и больше. Иногда слова являлись одновременно с мелодией, и она могла весь день напевать: “аки тает свещтя от лица огня”… Баушка слушала люськины сказки, впадала в детство… Она оставалась все такой же бойкой. Весь дом был на ней. Этим она гордилась:
-Восемьдесят лет уж мне скоро, а я и со мнучкой по кружкам танцевальным бегаю, и стираю, и готовлю.
-А ты, Домна, че радуесси-то? – спрашивала соседка.
-А как не радоваться? Всем нужна. А нету у меня никого, акромя мнучки.
И далее шло перечисление люськиных уникальных способностей. Девочка слушала все эти разговоры и понимала: что-то не так… Не могут же быть все дети такие плохие. Вот Алешка вором будет. Почему баба Домна решила, что ему в тюрьме место? Как-то раз их бывшая соседка Алешку к ним на день привезла, и тогда убедилась Люська в том, что права бабушка. Алешка украл серебряную ложечку и маленького резинового медвежонка. Люська никогда чужого не брала. Бабушка рассказывала, что люди “нашей веры” воровать не могут. В чем различие между “нашей” и “не нашей” верой Люська долго не понимала, но старообрядцев она уважала.
В семь лет Люська пошла в школу. Родители не хотели отдавать ее в простую, пролетарскую, и выбрали английскую, а хорошо это или плохо – тогда никто не мог решить. Звездой Люська там не стала, чем расстроила свою бабушку, но та все равно продолжала хвастаться: “Мнучка в аглицкой школе учится. Умная она у нас”. А Люська впервые поняла, что не так уж все просто в жизни, и начала в этом винить бабушку. Кроме того, у всех ее новых подружек таких “деревенских” родственников не было. Вот и начались скандалы… потихоньку … исподволь.
-Баба, что ты в магазине купила?
-Дак я только за морковкой ходила. Морковку и купила.
Люська плакала и толкала бабушку к дверям:
-Конфет хочу шоколадных!!!
-Да где ж я их возьму? В выходные к сватье поедешь, там поешь конфеток. Ей всегда несут.
-Да пошла ты к черту!!!
Люська топала ногами, закатывала истерики. Ни мать, ни отец не могли с ней справиться. А по ночам, если ей снилось что-то страшное, Люська по-прежнему прибегала к бабушке, прижималась к ней и плакала. Та успокаивала девочку. Утром просыпались вместе. Бабушка заплетала Люське две толстых темных косы, гладила фартучек, и шли они вместе в школу быстро-быстро.
По дороге Люська слушала рассказы о деревне Малахова, о двух речках вокруг нее, о гулянках парней и девок. Смеялась над байками, которые знала все наизусть:
– Бабушка, расскажи про тетю Груню! – требовала она.
– Не бабушка, а баушка, – поправляла ее Домна Семеновна.
– Ба-буш-ка. Так правильно.
– Ну где ж я знаю? Только “б” шибко много.
– Смешная ты, баба Домна. Так расскажи про Груню, – упрашивала Люська.
– Груня была красавица. Работала в школе учительшей. Носила шелковые юбки и красила щеки чулком розовым. Румянилась так она.
И дальше шли истории про груниных ухажеров, которые все погибли потом на фронте. Так и осталась красавица Груня одна. Про свою дочку Алю бабушка рассказывать не любила. На вопросы Люськи отвечала коротко:
-Дак… че… не было этих… как их там… антибионтиков тогда. Але восемь месяцев исполнилось, заболела она. Легкие застудила. Я ей разные травки готовила – все равно умерла. А тут еще война началася, и Николай мой погиб.
-Я у тебя, вместо дочки, – радовалась Люська.
-Так оно…так оно… Старая только я стала уже. Трудно ить бегать за тобой. Ты уж не дразни баушку.
-Не буду, – обещала Люська, но обещаний своих не выполняла.
Так прожила Люська первые десять лет. Без бабушки не было бы ее уже на свете. Накануне восьмидесятилетнего юбилея тети мама Люськи обнаружила, что Домна Семеновна ходит в старых платьях.
-Надо бы тете Домне что-нибудь нарядное купить, – сказала она мужу.
Тот только кивнул.
-А что бабушке надеть нечего? – тревожно спросила Люська, ей нужны были новые джинсы, как у подруги Светы, а покупка платья для бабушки могла нарушить ее планы.
-Нечего, – грустно сказала бабушка и опустила глаза.
-Да вы не беспокойтесь. Недорогое какое-нибудь купим. Есть же недорогие, – сказала Катя.
-А джинсы мне?- закричала Люська.
-Вот пензию получу, дам тебе на джинсы, – успокоила ее баба Домна.
-Когда пенсия? – деловито спросила Люська.
-В следующем месяце, – ответила бабушка.
-В том-то и дело. Юбилей двадцать первого января. Пенсия в феврале. Мы купим платье с зарплаты, – пообещала Катя.
Но седьмого января произошло неприятное событие. Бабушка впервые в жизни забыла о Рождестве и постирала постельное белье. Потом сидела на табуретке в коридоре, рассматривала мокрые простыни и пододеяльники, плакала.
-Что ты ревешь? – спросила Люська, вернувшаяся с прогулки.
-Грех ить… Грех-то какой. Забыла про праздник-то.
-Ба, да плюнь ты на праздники. Нету Рождества. Нету Бога, – успокаивала ее Люська, но бабушка плакала и плакала.
-Помру вот я завтра… Че без меня делать-то будешь, Люсенька? Сиротой ить останесси.
-Ой, не смеши меня. Ты у нас в школе еще на физре первая бы прибежала, – захохотала Люська.
Потом пришли родители и только посмеялись над старушечьими доводами.
-А юбилей? Через две недели юбилей… Надо дожить, – подшучивали они.
А Домна Семеновна все плакала и плакала. Да еще жизнь свою взялась вспоминать: сколько перин из их дома в Малаховой вынесли, золота. Даже про куски мыла вспомнила.
-Отдали все суседям, чтоб они сберегли, а те… ушлые… ниче нам не вернули. Села я на подводу в чем была и уехала, куда – незнамо. Вот какая жисть … Церковку пожгли голодранцы. Дом наш – два этажа – тоже. И братьев моих дома, и бабушки твоей, Люська
-И чего? Золота не осталось совсем?
-Потом снова купила, да война началась. Видишь, дырочки в ушах пустые?
-Угу.
-Вот и оставить-то неча тебе, Люська… Ой, помру я… Накажет Бог-то меня, ой накажет.
-Плохой он… Или нет его, – проворчала Люська и пошла спать.
Уже из комнаты крикнула:
-Ничего не будет, баба Домна, вот увидишь!
Восьмого января Люська проснулась раньше, чем обычно во время каникул. Бабушка спать не ложилась: плакала. Она заплела внучке косички, погладила нарядное платьице. Люська с папой поехала к его институту, где собирали детей на экскурсию по елкам города, потом они должны были отправиться в цирк. Все, как и в прошлом году, и в позапрошлом. Люська ни о чем не переживала. Папа пообещал в семь вечера подъехать к цирку. Но случилось непредвиденное: папа не пришел. Люська стояла одна на улице, в руках у нее поник воздушный шарик. Через полчаса заехал дядя Митя, он иногда бывал в гостях у отца:
-Ну что, Люся? Привет, значит… Папа не может приехать. Он занят.
-Как это?
-Занят и занят, – замялся дядя Митя…
-А что мне теперь делать? Вы меня домой отвезете?
-Нет. К тете Лене своей поедешь.
Люська обрадовалась: тетю она любила, но все-таки было ей не по себе.
Напившись чаю, Люська пошла спать. В огромной кровати было неуютно и холодно. Люська ворочалась и вздыхала. Неожиданная мысль заставила ее вскочить: ” Кто-то умер… Но кто? Мама? Нет, мама только что разговаривала по телефону с тетей… Так… О чем они говорили? О полотенцах и столовой, о носовых платках… Господи божечка, – Люська всхлипнула, – папа умер?”. Она знала все о поминках, баба Домна была завсегдатаем на них… Опыт старушечьей жизни никогда не подводил Люську. Девочка плакала. Спросить тетю она не решалась. Весь следующий день Люська делала вид, что читает книгу. Тетя Лена шепотом разговаривала по телфону, наконец, Люська краем уха уловила слово “морг”, и это, как ни странно, ее успокоило. Она поняла, что папа тоже не мог умереть. Слез не было. Горя она не почувствовала: “Бабушка старенькая была. Просто за ней пришли. Она долго жила”. Тетя подошла к ней и сказала грустно:
-Ну вот и нагостилась, Люсенька. Завтра домой поедешь.
Люська кивнула. Утром она резинкой стянула волосы. “Вот ведь… косички я себе так и не научилась заплетать . Только куклам”,- подумала Люська. Обреченно произнесла:
-Я готова.
Они поймали такси. По мере приближения к дому нарастал ком горечи в горле. Казалось, вот-вот разорвется. Открыли дверь дальние родственники. Люська увидела зеркало, занавешенное черной тряпкой, и кивнула:
-Так я и знала… Кто умер?
-Тетя Домна, – ответила мама.
Люська посмотрела на нее и испугалась: “Опять заболеет”.
На похоронах все было как обычно. Только без музыки. “Людей нашей веры с музыкой не хоронят”,- говаривала баба Домна. Без музыки Люська не могла заплакать. Горло сжимало. Все бросали в могилку землю. Люська подошла к самому краю. Пошатнулась, отец оттащил ее, Люська и не сопротивлялась… И все-таки она взяла в ладошку комочек замерзшей январской глины. В автобусе он растаял. Люська посмотрела на испачканную шубу и чуть было не заплакала, но не получилось и на этот раз.
Несколько дней в доме жили родственники и делили старую одежду бабы Домны. Мама плакала, жалела, что не успела вовремя купить новое платье для своей тети, ” ну хоть похоронили в новом”. Люська не запомнила ничего из тех дней. Они прошли мимо нее. Девочка слонялась по дому. Жевала пироги, даже смеялась, и это ее удивляло. Ей казалось странным, что она продолжает жить. Мама не могла прочесать ей волосы.
-А косы придется обстричь, – грустно произнесла она.
Люська никак не отреагировала. Сходили в парикмахерскую, домой вернулся вихрастый мальчишка, отец сказал:
-Ну… пацанка ты стала, Людмила. Совсем пацанка.
-Мне теперь повесят ключ на шею? – почему-то спросила Люська…
Все грустно засмеялись.
-Почему же на шею? – спросил отец.
-У нас все, у кого бабушек нет, носят ключи на шее, как крестики.
-А это что у тебя? – удивилась мама, заметив зеленую веревочку под стриженым люськиным затылком.
Девочка испуганно отскочила:
-Не скажу.
Первый день в школе после каникул Люська запомнила надолго. Все учителя подходили к ней и гладили ее по голове. Так уж вышло, что они узнали о горе девочки. Домна Семеновна восьмого января отправила “мнучку” на елку и побежала в жилконтору спросить, почему нет отопления в подъезде. Бежала быстро, как всегда, позже об этом рассказывали соседки. Только вошла в кабинет к инженерам – упала замертво. Достали паспорт из потрескавшейся лаковой сумочки. Начали искать телефон домашний – не нашли. Какая-то женщина, немного знавшая Домну Семеновну, сказала:
-Так у нее же внучка в английской школе учится.
Такая школа была одна на весь район. Заведующая позвонила туда, секретарша дала рабочие телефоны родителей Люськи.
Странно, но нараставший ком так и не мог разорваться. Люська постоянно трогала свой колючий затылок, мрачно разглядывала в зеркале бледное лицо. Ей так хотелось заплакать, в конце концов. Она так и не разревелась после смерти бабушки – даже неприлично как-то, считала девочка. Уроки тянулись медленно. В тот день ей предстояло прийти в пустую квартиру впервые в жизни. Несколько часов спустя Люська собрала учебники и тетрадки в портфель, потеребила резинку с ключом, болтавшимся на шее, прикоснулась к старой засаленной веревочке, на которой висел оловянный крестик бабушки (“Люди нашей веры золотых крестов не носили”), и потихоньку отправилась домой по аллее улицы Кировоградской. Осенью здесь было красиво, однажды она собрала для бабы Домны букет из кленовых и дубовых листьев, чтобы загладить свою вину: вечером ругала ее за невкусный ужин. Когда пришла домой, еще из-за дверей поняла, что бабушка делает “печенку” – картошку в духовке. Позвонила.
-Баба,так “печенки” хочется!- и протянула листья. Домна Семеновна не знала, чему больше радоваться: то ли тому, что “угадала” желание внучки, то ли букету люськиному. Прослезилась даже:
-Дак, я ужо сготовила печенку-то, мнученька, – прошептала она.
“Вот и все, что я для нее сделала хорошего,- думала Люська, проезжая по ледяным дорожкам, – один раз обманула, один раз листья насобирала”. Расплакаться не получалось.
Люська открыла дверь квартиры своим ключом. Бросила в коридоре портфель по привычке: ” А наплевать…бабушка уберет…” Прошла на кухню. Со вчерашнего ужина в мойке стояли кастрюли и тарелки: “Непорядок”,- сказала она вслух, засучила рукава, подставила маленький стульчик и начала мыть посуду. Ей даже понравилось работать: ком не рос больше. Люська напевала себе что-то под нос. Потом произнесла: “Ух, какая я голодная, пойду пошарю в холодильнике, подогрею котлеты”. Но только она окрыла дверцу холодильника, ком разорвался, и Люська взвыла: “Ба-баааа”. Так она и сидела на полу – раскачиваясь в разные стороны и причитая, как женщины в деревнях, складывала слова в столетний плач… Некому ей было приготовить “печенку”, некому заплести косички, некому сказать: “Моя мнученька – самая умная”, некому портфель с пола подобрать. Никого не осталось у Люськи. “Баааа-бааааа”…
Через час раздался звонок. Люська не услышала его сразу. Потом открыла дверь. На пороге стояла соседка с верхнего этажа, баба Лиза. Она только прижала худенькую Люську к себе:
-Плачь, плачь… А то на похоронах совсем не плакала. Тяжко тебе, девочка? Плачь… Плачь…
И Люська плакала… Сидела у раскрытого холодильника и кричала о любви своей к бабушке:
-Ну почему я ей не сказала? Почему? Еще ругала тогда ее за чертову морковку. Из-за платья нового сердилась. Она умерла теперь. Нет ее больше. Как же я жить-то буду? Скажите: как жить дальше?
Соседка гладила Люську по голове:
-Все пройдет, Люсечка. Потом не будет так больно. Все пройдет. Возьми платочек.
Они сидели на полу у раскрытого холодильника, пока не пришла люськина мама.
Она с порога спросила:
-Что здесь происходит?
-Да вот… услышала: Люсенька плакала так громко. Я испугалась и прибежала, – ответила баба Лиза.
Люська подняла глаза на мать и улыбнулась сквозь слезы:
-Мама… А помнишь, как мы с бабой Домной пончики тебе в больницу приносили?
-Конечно.
-Ну, я пойду? – баба Лиза с трудом поднялась.
-Да-да… Не переживайте. Спасибо Вам большое.
-Да не за что, Катя. Горе-то какое. Ребенок плакал, – соседка махнула рукой.
После того, как ушла соседка, мама увела девочку в комнату, и там они долго – весь вечер – рассматривали старые фотографии, разговаривали, смеялись над излюбленными словечками Домны Семеновны, плакали. Отец пришел поздно, заглянул к ним и решил не вмешиваться в их беседу.
Следующие несколько месяцев люськины родители обустраивали могилу бабы Домны: заказывали памятник, оградку, скамейку. В комнате девочки постепенно создавался музей: на столе лежал псалтирь, были найдены все табакерки, иконки, лучшие фотографии бабушки. День Люськи заканчивался ревизией экспонатов. Она часто показывала их родственникам и знакомым, придумывала новую историю жизни Домны Семеновны. Кто-то верил ее рассказам, кто-то нет, но все с интересом слушали. “Пока я буду про нее вспоминать – она жива”,- решила Люська. Но на кладбище девочка не ходила. Не могла. Все время вспоминался ей тот страшный день, когда нарастал ком и не мог разорваться. Родственники упрекали ее: “Не любила, значит, бабушку”. Люська ничего не отвечала.
Жизнь шла своим чередом. Английская школа, родители, книги – все это изменило речь Люськи, больше она не говорила, как бабушка, да и церковнославянский забыла. “Музей” ее пополнялся, но все реже она проводила вечера, рассматривая вещи, принадлежавшие Домне Семеновне. Да и боль утихла, лишь иногда захлестывало волной по ночам, и девочка просыпалась в слезах… Зима – весна – лето – осень – и снова зима.
Порой Люська понимала, что бабушка где-то рядом, смотрит на нее исподтишка и улыбается ей хитро. Все старушки во дворе Люську выделяли. Сумела при жизни бабушка доказать им, что “мнученька” самая-самая. Да и Домну Семеновну любили почти все в округе. И любовь эта досталась Люське в наследство. “Это лучше, чем золотые сережки”, – решила для себя девочка раз и навсегда. Ей улыбались старушки, сидевшие на скамеечке, когда она выходила из дома и возвращалась из школы, и от этого на душе у нее становилось светло. Она полюбила свой двор и решила, что больше никуда отсюда не уедет. Лишь однажды какая-то синюшная алкоголичка с огромным стажем ночевок под забором, встретив Люську, которая выносила в тот момент мусор, закричала:
-Чур тебя… Че прешься с полными ведрами? Ведьма черноглазая… И бабка твоя ведьма была. Слава богу, сдохла.
Люська даже сообразить ничего не успела, как мусор из ведер был весь вывален на встречную алкоголичку. “Ой, и это я сделала?”- испугалась девочка, хотела убежать, но громко закричала:
-А когда ты сдохнешь, сука, тебя на помойку скинут, и никто не вспомнит.
Та отряхнулась, удивленно взглянула на Люську заплывшими красными глазами, и пришептывая: “Чур тебя, ведьма черноглазая,” – посеменила в сторону ларька, где продавали наразлив пиво, больше похожее на мочу.
-Так тебе. Иди пей свое пойло,- прокричала ей вслед осмелевшая Люська.
Вечером девочка рассказала обо всем матери.
-Ну и чем ты гордишься? – спросила Катя.
-А что? А почему эта опойка бабушку ведьмой назвала?
Помолчала немного и шепотом спросила:
-Мам, а что баба Домна на самом деле была ведьма?
-Да брось ты… Заговоры знала. Отпевала. Ночь с покойником сидела, молитвы над ним читала – вот некоторые и считали, что она ведьма.
-Дураки какие. А деньги-то она за это брала?
-Нет, Люся. Неположено. Ну иногда мешок картошки кто отдаст или еще чего.
-А я бы брала, – сказала Люська.
Катя только рассмеялась:
-Нам уже не понять всего этого.
-Да уж… Мне трудно понять. Платья нового у бабушки не было, а она им молитвы бесплатно всю ночь читала, теперь вот некоторые ведьмой ее называют.
-Прекрати, Люська! Ничего ты не понимаешь. Так лет в двенадцать Люська узнала, что иногда люди делают что-то, не требуя за это вознаграждения.
Люська росла с бабушкой, хотя та уже давно умерла. Однажды в трамвае ей так же, как прежде Домна Семеновна, хитро улыбнулась старушка. “Господи, у нее даже платочек такой же… старенький”.
-Бабушка, вы какой размер обуви носите? – неожиданно спросила девочка.
-Тридцать пятый, деточка, – ответила та, нисколько не удивившись.
-А пойдемте к нам домой. У нас хорошие туфли остались бабушкины. Она умерла.
Люська без сожаления рассталась с одним из экспонатов своего музея. Зато второй она отреставрировала. Готовила соус для салата – уксус с маслом, и случайно капля попала на икону Екатерины Великомученицы, Люська начала ее оттирать – и ахнула: на месте темного дерева заблестело золото. “Так вот где пряталось бабушкино золото!”, – обрадовалась девочка, протерла всю икону, и она заблестела, как новая. Сколько же десятилетий или столетий коптила под ней лампада?
Люська показала икону родителям. Те порадовались открытию дочери. Отец сказал:
-Может, мы ее оценим? Продать бы…
Времена тогда были трудные, но Люська вцепилась в икону, не хотела отдавать ни за что:
-Нет,- твердо настаивала она на своем.
Мать убеждала Люську, что нужно купить зимнюю шапку для нее.
-Нет… нельзя, нельзя, мама, такие вещи не продают. Мне кажется… или я что-то путаю…не знаю… В общем, баба Домна говорила, что иконы и кресты только подарить можно.
-Ты что в бога уверовала? – спросил отец, убежденный атеист.
Глаза Люськи стали еще темнее, чем обычно, она пристально посмотрела на отца, сощурилась и резко ответила:
-Может, и уверовала, а может, и нет. Не твое дело.
После этого никто уже не заводил разговоров о продаже иконы, а Люська повесила ее в свою комнату и иногда даже молилась, осеняя себя двумя перстами, как “по нашей вере” положено. Длился этот период в ее жизни недолго. Как-то незаметно все сошло на нет. Иконка осталась экспонатом “бабушкиного музея”, не более того. Только креститься в церкви Люська отказывалась (когда ей было лет пятнадцать-шестнадцать, все вдруг начали креститься). Гордо отвечала на предложения подружек:
-Я – староверка. Меня бабушка уже окрестила.
-Это же не по-настоящему, – настаивали они.
-Я староверка. И точка, – посмеивалась Люська, картинно закуривая сигарету.
-Староверка в джинсах с сигаретой в зубах…- хохотали в ответ.
-Не это важно. Староверы – диссиденты.
-Кто? Кто? Ну, ты, Люська, даешь – удивлялась отличница Таня, которая зауважала свою подругу еще в первом классе. Она помнила, как учительница спросила: “Каким был Ленин?”, все дети подняли руки: “добрым”, “умным”, “малышей любил” – стандартный набор ответов, и лишь одна маленькая худенькая девочка произнесла тихонько: “Ленин был великим конспиратором”. После этого в умственных способностях Люськи уже никто в классе не сомневался.
Вот и сейчас девочки слушали ее сказки о диссидентах и раскольниках, об общности их истоков, ничего толком не понимая. Только головой кивали в знак согласия. Люська и в комсомол решила не вступать в знак протеста. Нужно было поддерживать диссидентско-староверский имидж. Причудливым образом все смешалось в ее голове, и самым необычным было то, что исходило это из полузабытых разговоров далекого детства. Женщина, которая научила ее каким-то непостижимым образом противостоянию всему, сама точно не могла быть хорошим педагогом. К тому же Домна Семеновна закончила несколько классов церковно-приходской школы, читала по слогам вслух, считать умела только съестные припасы и деньги. Люська пошла в нее: сметливая была и практичная.
Из-за ее “диссидентства” подруг к окончанию школы почти не осталось. Только одна девочка, чуть полноватая Соня, ходила везде за Люськой. Соня была из еврейской семьи, когда Люська узнала об этом, то растерялась. И подруга ее несколько дней ждала приговора: она слышала, что раскольники ни с кем из иноверцев за один стол не сядут… Ну с православными в последнее время смирились, жизнь заставила, а вот с мусульманами и евреями отношения складывались иначе. “Но она же курит,” – успокаивала себя Соня, когда две недели ждала звонка подруги… Та позвонила, как ни в чем не бывало.
-Где ты пропадала? – взволнованно спросила Соня.
-Да… дела. На озеро с родителями ездила. Потом квартиру отмывали перед ремонтом. А ты меня потеряла?
– Ну я думала… Когда я сказала тебе, что я еврейка…
– Понятно. Дурочка ты, Сонька. Времена меняются. А евреи тоже всегда были диссидентами!
Соня вздохнула с облегчением и промолчала. Никто из девочек в классе ей так не нравился, как Люська.
Они закончили вместе школу. Потом пошли учиться на романо-германское отделение, хотя Соня не хотела быть ни переводчиком, ни преподавателем английского, просто она чувствовала, что своим молчаливым согласием со спорными утверждениями Люськи, защищает подругу от всего мира, как будто враждебно настроенного по отношению к ней. Любили Люську только соседки, в школе ее учителя и побаивались, и недолюбливали. “Это передалось мне по наследству”, – утверждала Люська, загадочно улыбаясь. Тихая, задумчивая Соня так не считала: ей казалось, что у подруги форма легкого помешательства, связанная с ее староверским происхождением, и комплекс вины перед умершей бабушкой Домной, но сказать ей об этом не решалась. Домна Семеновна заменила Люське мать, трудно потерять самого близкого человека в десять лет. Люська идеализировала бабушку и все, что было с ней связано.
Но однажды Соня все-таки убедилась, что Люська была отчасти права, придавая огромное значение своему происхождению: гены есть гены… Весь второй семестр первого курса Люська благополучно спала на лекциях и семинарах. “Авитаминоз”, – оправдывалась она, когда преподаватель делал ей замечание. Соня тревожно наблюдала за этим, пыталась хотя бы уговорить Люську пересесть с первой парты:
-Стыдно! Разлеглась, дрыхнешь.
-Отстань. Все равно экзамены сдам. Латынь мне автоматом поставят за переводы.
-А старославянский? Тебе же сказали, что ты его ни за что не сдашь.
-Кто? Когда?
-Преподаватель. Когда ты спала, наверно, – усмехнулась Соня.
Люська махнула рукой:
-Да не переживай ты, Соня. Все будет нормально. Нужно быть уверенной в себе – вот и все экзамены.
-Люсь, тебя несколько раз из школы хотели выгнать, помнишь?
-Прекрасно помню. Но не выгнали.
На экзамене по старославянскому Соня напряженно следила за тем, как отвечает Люська. С удивлением слушала беглую речь, перевод без ошибок и анализ текста, который Люська отчеканила без запинки. Преподавательница была удивлена не меньше, и после слов Люськи: “А теперь перейдем к упражнениям”,- остановила ее:
-Хватит-хватит, Людмила. Вы справились с заданием превосходно. Я даже и не знаю… Мне никто так еще не сдавал экзамены.
Она поставила в зачетку “отлично” и обратилась к аудитории:
-Вот. Слышали? Вот так надо знать старославянский, чтобы получить твердую пятерку.
Люська исподтишка посмотрела на Соню. Та улыбалась.
-Как же Вам, Людмила, удалось выучить язык за три дня? – обратилась к девушке преподавательница.
-Легко!
-Но Вы спали все занятия… Не понимаю…
Люська рассмеялась:
-Я с детства привыкла засыпать под чтение текстов на церковнославянском. Уж извините меня….
Когда она выходила из аудитории, таинственно произнесла:
-Гены все, гены…
После экзамена Люська пришла домой, увидела все тот же старый холодильник, возле которого рыдала восемь лет назад… Села на пол рядом с ним, обняла колени и прошептала: “Аки тает свештя…” Столько времени прошло, ком горечи уже разорвался, а плакать хотелось снова и снова. И кусочек глины, зажатый в руке, как будто застыл навсегда в ее душе, как слепок боли, которую не разглядит посторонний.
Прошло еще много лет, а Люська по-прежнему винила себя в своих детских грехах, видела улыбку бабушки в глазах старушек. На кладбище Люська пришла всего лишь один раз. Постояла с родственниками у могилы, почти чужой. Через час родители предложили пойти домой, Люська покачала головой. Ее долго уговаривала мать:
-Что ты будешь делать одна на кладбище?
Тетка вторила:
-Вот… Вся в бабку пошла свою. Вредная. Тридцать лет ей уже, а ведет себя, как ребенок.
Все ушли. Люська стояла возле памятника в белом костюме, нелепо выглядевшем на кладбище.
-Пришла я. Прости меня. Уже в два раза больше живу без тебя, чем с тобой. Прости меня. Но не приду я больше. Прости.
Она не могла остановить слезы. Плакала. Достала из сумочки свечу восковую:
-Прости меня: в церкви купила. Какая разница? Правда?
Воткнула в землю возде надгробия, чиркнула зажигалкой… Загорелась свеча, и Люська подумала: “Вот так и боль моя, как свеча… Долго-долго тает…”
Покачиваясь, Люська пошла к выходу… Навстречу ей двигалась процессия высоких девушек. Лица у них были каменные. Черные костюмы. В руках цветы – красные розы.Люська остановилась в растерянности: “Что это?” Она оглянулась и увидела огромный мраморный монумент. Вспомнила, что в газетах было написано об убийстве главы охранного предприятия. За девушками шли молодые люди… Один из них отделился от процессии и подошел к Люське:
-Вы плачете, девушка? – спросил он как будто удивленно.
-А какая Вам разница?
-Возьмите платок. У Вас макияж размазался.
-Спасибо, у меня свой есть, – ответила Люська.
-Возьмите. Новый,- сказал он.
Люська поняла, что так просто этот парень не отстанет, и платок взяла.
– У Вас горе? Вы похоронили кого-то?
Люська хмуро посмотрела на него и вдруг сказала то, о чем сама никогда не задумывалась:
-Да, горе. Вот уже двадцать лет горе…
Молодой человек кивнул. Так и шла Люська пешком до дома: плакала и вытирала слезы чужим платком.
Анна Болкисева
Родилась 4 января 1975 года. Училась в Лицее УрГУ, затем на филологическом факультете, год аспирантуры. С детства писала стихи. Есть публикации в поэтических альманахах и сборниках, в 1998 году вышла книга стихов "Баллада на честном слове". С 2002 года пишет прозу.