16 Views
Жизнь в Тане уже разошлась по домам, и по улицам бродила последняя ночь простуженной меотидскими ветрами осени. Осенняя ночь, в которую как-то грустно смотреть на небо, смотреть на звезды, которых не видно в болоте из туч…
Из-за серого (ранним утром — зеленого) здания косо выглядывает столовая. Шумная за обедом да по утрам, когда прямо за завтраком вместе с капитанами планируется предстоящий день.
Мимо подвальных окон, которые хозяин еще не успел подпереть изнутри черными снами потушенных свечей. Вряд ли там кто есть, — от лагеря до столовой уже не встретилось ни одного человека в форме.
Мимо левого шага свет вдруг передернулся упавшей свечой, и сразу из окна прям под ноги выпал крик.
«Значит, все-таки кто-то есть… И, не дай бог, мои…»
Навстречу следующим опрокидывающимся звукам бросился вниз, вбивая каждую четвертую ступеньку: «А-а, черт! Так и есть…».
Два штурмовика отбиваются от трех гражданских и одного легионера. Оба — спинами ко входу, и у одного в руке тускло вспыхивает акинак, стараясь пробиться сквозь лихорадочное сверкание легионерского меча.
Подскакиваю сзади, крутанул плечо, — да, с разворота снизу-вверх полоснувшее железо заставило кишки сжаться в полоску… Лицо повернулось, и Атик увидел, кого он, дурак, подрезал.
Застыл, с ужасом ожидая, что я буду падать.
«А если бы не бронежилет…»
— Ну, морда! — и отлетевшее лицо в секунду омертвило пальцы. Хотя несильно вроде и ударил, — Придурок!
И поскорей, пока не опомнился и не кинулся, оборачиваюсь ко второму: «Тоже наш, но грек».
— Из-за чего началось? — край глаза отмечает, что скиф трясет головой, и делает шаг вперед, не убирая оружия.
— Да вот он, — на легионера, — понес на Атика, — торопясь затараторил солдат, — спрашивал, много ли у его кобылы от него скифских кентаврят.
«Кентаврят, значит… Черт!» — скиф делает еще один шаг. Отворачиваюсь и специально подставляю спину идиоту Атику. Он, конечно, идиот, но гордый: сзади не рубанет. «Так, теперь этот…»
Судя по роже легионера, выслушивать его вариант ссоры излишне.
Его рука успела взмахнуться до половины, а ее хозяин от удара в угол рта сложился пополам.
Теперь скиф не кинется, — это точно! А в легионера уже вцепился товарищ и оттащил за другой стол. Усадил и принялся удерживать шёпотом на ухо.
В перекошенной роже Атика — злоба удивленная, но ничуть не убывающая. Это плохо. Он на секунду раньше всех повернул лицо к входу…
С улицы послышался шум тормозящей колесницы, свет дернуло, головы свечей обжигающе попадали на грудь, выпрямились, и, как минуту назад — я, по ступенькам вниз слетел кто-то в одежде архонта.
— Боспорцы! — выдохнул, — режут скифский лагерь.
— Что?! — Человек, обезображенный собственными словами, два раза выгнал из легких воздух, маска растворилась, и дикий Нисохорм стал выплевывать слова, — боспорский посол уже на экстренном заседании городского Совета. Он говорит, что скифы подрались в Тавриде с их союзниками — сарматами. И теперь они прибыли наказать варваров. Сейчас договариваются с Советом, какую часть добычи выплатить Тане. Совет не против.
Вместе с послом прибыл мой человек, — он все видел. Боспорцы прибыли на кораблях. Пехота соединилась с сарматской конницей и ударила по лагерю, — договорил он уже шепотом.
Атик молча застыл, уставившись архонту в губы.
— А ты чего стоишь? — подхожу, схватил его за руку и, подталкивая к выходу, кричу чтоб до него дошло… — Поднимай наших! Да…да-ва-й! — пихаю в спину…
Вместе с Нисохормом быстрее следом — на улицу.
— Кажется, мы слишком все ускорили, — архонт, заглатывая холодный воздух, задрожал от волнения. — Боспорцам это повод нам показать, кто в степях хозяин, — подходим к колеснице, и он вдруг сомневается, — мы не торопимся с войсками? Может, подождем?
Но до весны другого раза не будет.
— Нет, Нисохорм, — ставлю ногу на колесницу: «Проклятый меч: никак не могу привыкнуть…». — Нет.
«Давай, Нисохорм! Ты не любишь принимать решения, но, присоединяясь вторым, поддержишь любую авантюру!»
— Ладно. Тогда я — к старым частям, где мне доверяют.
— А мне оставь колесницу!
У меня натянутые отношения с животными.
Он подавил вопросы — нет времени, — развернулся, как-то неуклюже дернул плащом и, махнув рукой, быстро зашагал в другую часть города.
«Теперь быстрее…»
— Разворачивай к главному входу, — приказываю, вскакивая на колесницу и нащупывая выемку для ног.
Лошади, отдавив правым колесом тротуар, развернулись и, недовольно храпя под хлещущими приказами возницы, сразу погнали, стараясь поскорее слить отдельные рывки в чистый галоп.
— Быстрее! — ору, вцепившись в поручень и стараясь не соскальзывать ногами к мелькающему краю.
Дома с криком на стенах бросились за спину: быстрее, быстрее!.. Изредка пересекаясь черточками встречных улиц, — то пугая на узких местах своим опасным приближением, а то через несколько животных рывков вновь расплываясь в стороны. И вдруг, с размаху налетев на башню, остановились.
— Открыть ворота!
Меня узнают и со скрипом впускают в глаз подскакавшей лошади Атика воротный кусок степи.
— Дядьку встретил. Он поднимет.
— Возвращайся! Сам поторопи Фазода, а я в степь!
Колесница вырвалась за городские стены и понеслась в темноте, ломая выскакивающий навстречу кустарник. Пару раз, вслепую виляя на склонах, чуть не переворачивались… Сперва наехали на старый скифский лагерь. — Дурак! Давай в новый!..
Когда облизанная ветром до локтя рука перестала чувствоваться, “это” стало видно.
«Лучше бы не становилось… Лучше бы не видеть!»
Сарматы на конях пляшут между пылающих повозок и шатров. А две трети боспорской пехоты встало кольцом вокруг лагеря, — остальные ловят и вяжут пленников.
Некоторые сарматы спешились и с арканами гоняются за людьми, и каждую секунду то тут, то там блеск мечей в кровь срезается об тех, кого лень вязать.
На шлеме опустил бронестекло. Возница обернулся что-то сказать и отшатнулся, увидев вместо лица серебряную поверхность. Соскользнул взглядом за спину и, исправляясь, нервно показал рукой… Фазод и Атик подводили конницу.
Оба подскакали к колеснице.
— Фазод, ударь по пехоте, — пусть выйдут, — и отступи!
Его лошадь, было, рванулась.
— Отступи! Ты понял?
Там еще есть живые…
Кивнули почему-то оба и отъехали.
Фазод отрывисто выкрикивает… Полколесницы мелко тряхнуло. И отряд, делясь на две части, понесся к неестественному в этой ночи свету.
Вырвались из темноты.
Их заметили.
Меньшая группа — лучники — проскакала вдоль быстро трескающегося кольца боспорских пехотинцев. Те засуетились, стараясь сбиться в спасительные железные квадраты. А большая — обошла лагерь полукругом и, выманивая сарматов, принялась отчаянно уходить обратно в темноту. «Кажется, удалось им показать, что это только скифская атака…»
Темная масса нашей конницы круто развернулась и пошла на сарматскую — в лоб.
Те на миг смешались, но затем сами ринулись со своей варварской тактикой.
Вытянулись полумесяцем. Двести метров. Сто. Семьдесят …и — их центр идет дальше, правда, заметно притормаживая, а оба фланга (с щелчком ночной линзы) уже дергаются агониями раненых людей и коней там, где их встретил арбалетный залп.
Смена оружия на шестоперы и мечи. Удар ближнего боя. Удар всей тяжестью.
…И, наконец, увидел, — первый скифский всадник выбрался из покалеченной гущи и помчался. Далеко обходя боспорские прямоугольники, в мою сторону.
Атик подскакал когда из Таны подходила первая сотня пехоты.
Подбегали капитаны.
— Людей подвести ближе к лагерю и строиться!
Бросились по своим частям…
Сидинис остается на месте:
— У моих ребят там, — он махнул рукой, — много знакомых. Могут не пойти.
— Знакомых боспорцев или скифов?
— Не кричи! Говорю, как есть.
— Ты слышал?.. Атик!
— Я здесь…
— Возьми свою десятку и Сидиниса и ударь по тем скотам у лагеря! И прошу тебя, продержись три минуты (черт, какие минуты)… В общем, не умирай подольше!
Они вышли горсточкой вперед шеренг. До противника — две сотни шагов. Двинулись.
Ближе, ближе…
Дотронулись до боевых порядков врага и стали медленно вгрызаться внутрь.
— Что такое? — яростный Мидоний выскочил из рядов и, как сумасшедший, стал орать на трех копейщиков, что пробовали запихнуть его обратно в строй; вырвался и, тыкая рукой то на ушедших, то на оставшихся, забегал глазами: «Кто отдал такой приказ?» Увидел приказавшего и бросился навстречу с перекошенным лицом.
Усилители под бронежилетом приготовились: «Теперь даже дыхание — на больше не щадящий слух режим»…
Раз! Два! Три!
— Вперед!
Последний слог был затоптан двинувшимися войсками.
Одновременно — в ту же минуту — дрогнули боспорцы. «Что-то быстро!»
Все разъяснилось, когда из их передних рядов навстречу нашим стали выпадать люди с пробитыми затылками.
Скифская конница, растерзав по степи куски сарматов, начала прижимать пехоту на копья фаланги.
Начавшийся двусторонний бой уже через десять минут превращается в двустороннее избиение. Показываю вознице в то место, куда углубился Атик:
— Давай туда!
Приказ, наверное, услышала вся степь.
Наши расступились, — и прыжком в передние ряды колесница оставляется сзади. Пистолет под бронежилетом, — рука с ужасом остановилась, — уже не достать!
Вскользь расширенных глаз ударила в плечо, отскочила и впилась в локоть рядом стоящего стрела. Выпрямляясь от толчка. — Вот они! Быстрее меч — и не геройствовать!
…Крики через шлем тупые, а лица сквозь границу линзы — красно-черные.
Стиснул зубы. Справа из красной неразберихи вылетело яркое пятно чужого лица. Мелькнуло пятно поменьше — руки — только с блестящим продолжением оружия.
Шаг быстрее удара… И полоснул по бледному силуэту плеча, и яркая полоска, не успевшая прикрыться затмением щита, вспыхнула вертикальным восходом крови… Боспорец наклонился и опрокинулся угасать в темноту.
Теперь в ритме опережать удары сквозь — вопреки тесноте, рубя ее, пропуская и делая шаг, — сечь!
Сечь, когда не надо разбивать щиты и отбивать оружие врага, а — рубить прямо по нему. И он это знает вместе с тобой. Он пока еще живой. Но все-таки труп. Бессмертных не бывает… Или…
Вон впереди Атик! Жив…
Когда все закончилось, он ходил по сожженному лагерю с таким лицом, что подходить явно не стоило.
Мокро светало.
По степи, пугая просыпающиеся травы, бродили продрогшие сны.
Не обратив внимания на мою торчащую над степью неподвижность, в нескольких шагах какая-то птица перебежала тропу. Ныряя в лабиринтах травы, она на секунду выглядывала, ловко раздвигала стебельки и клювастой мышкой бежала дальше, — я обогнал ее взглядом, — в сторону свернувшегося на земле человека.
Человек шевельнулся. Птичка дернулась и опять с короткими остановками побежала к спящему. Скакнула на ветку и замерла…
Ее чудо — не научившийся за лето летать птенец валялся раздавленный.
Птица прыгнула на голое плечо и крикнула на всю степь. Спящий вскинулся, высоко подбросив перепуганный серый комочек, и сел, ничего не понимая.
Подумав, встал. И не спеша пошел искать своих, шаркая по траве, внимательно и с каким-то интересом глядя себе под ноги.
Теперь можно побыть одному.
Никого нет. И наши. и боспорцы — кто мертвецки уснув, кто уснув мертвецом — остались там, за спиной…
«Хорошо бы тоже где-нибудь упасть!»
Мимо недостроенного загона для скота, мокрых досок, по которым топчется, скользит, забытая корова… Подальше отсюда — в степь… По скользким волнам заросших рытвин. Правой ногой ступил как в островок — в уже начавшую зарастать рану прошлогоднего костра. И вдруг, едва успел — выгребная яма.
Чуть не соскользнув в эту вонь, поднялся.
Вчерашний дождь наполнил ее до половины. В воде лицом вниз плавал ребенок, а вокруг — белые трупы глистов.
«Скорее!»
Поднял стекло, еле успев глотнуть холодного воздуха.
Надо отойти, но нервы холодом по коже косятся на яму.
Путаясь в траве, побрел обратно.
Навстречу, откуда-то меня заметив, — Аер и архонт Нисохом. Спешит. «А сам же должен быть в Танаисе…»
— Что в городе? — спрашиваю и одновременно стараюсь раздавить только что увиденное по самым своим глубинам. У архонта через выжженное пятно на плече видна рука. — Так что?
— Сейчас, — Нисохорм выдохнул-вздохнул. — Только ты уехал, глава городского Совета и посол были мной арестованы. Посол покончил с собой. Второй, если надо, покончит тоже. Лишь одна воинская часть выступила против, но и она сегодня рано утром сдалась. Город наш! И я сразу сюда.
— Как тут? Я видел пленных. Что думаешь делать? — обрисовав и доложив картину, архонт не отводит глаз. А Аеру рядом, кажется, вообще неинтересно…
Но в воздухе чем-то пахнет…
Вырвал из этого запаха семь букв и выдохнул до головокружения:
— Рас — черчу в воздухе, — пять.
— Как-как?
«Пойди, посмотри сам, «как», туда где я сейчас был», — непроизвольно мотнул головой в «ту» сторону, опустил глаза, наскреб сил, поднял:
— Рас-пять! — жест повторяется, и лишь тут замечаю, что говорю по-русски. Но по Нисохорму понял, что он понял.
— Зачем же так?
— А мне так хочется. — Способность думать и по-гречески вернулась, но чувствую, что надо дать поблажку:
— Из пленных, я думаю, человек пять надо отправить на Боспор. А остальных…
Все…
— Капитан. Выполняйте приказ.
Аер отошел на несколько шагов. Заметил что-то в траве, нагнулся, и, охнув только тут давшим себя знать сломанным ребром, выпрямился. В руке — короткая стрела: прибивать к крестам вместо гвоздей.
«Забавно, если гвозди будут с буквами…»
Нисохорм повернулся на этот приглушенный вскрик и, убедившись, что фигура удаляется, обернулся обратно:
— Ну как?
— Что «как»?
— Ты применял свое..?
— Оружие?
— Да.
— Нет!
— Совсем?
— И так управились.
— Ну, может, так и лучше. — Архонт задумчиво потер прожженное место. — Тем неожиданнее для Боспора станет следущая встреча! — Он поморщился, отогнул ткань, глянул туда, еще раз поморщился и перевел взгляд в степь:
— Теперь, когда я стал первым человеком в городе, я могу официально передать тебе отряд. О Боспоре поговорим потом. Когда думаешь выступать?
«Как управимся», — зло подумало уже принятое решение. А вслух: «В полдень».
В полдень потеплело, и войска, построившись, зашагали прочь, к Танаису. Всадники, пехота медленно уходили… Разглядывая в белых клочьях позднего утра сорок пять диких крестов с прибитыми к ним стрелами телами, стоявших на месте бывшего скифского лагеря и ровными промежутками постепенно терявшихся над туманной степью.
Маленький вопросик: «Где ты был?» — увидев меня, мою обгоревшую одежду, так и остался не выговоренным.
Опомнившись, девочка ухватила меня за руку и потащила в комнату. Забывая буквы, заспешила скороговоркой:
— Тут так страшно было ночью… По городу люди бегали! А тебя не было. — склонила головку чуть набок и укоризненно смотрит.
— Больше не будут бегать. Вон видишь, — я показываю в окно, — на улице три солдата в синей форме?
— Да.
— Это они нас охраняют.
Отхожу и падаю на кровать. Чувствую, что любопытство ребенка не удовлетворено.
— А расскажи, где ты был! Дрался?
— Расскажу, если поцелуешь.
— Нет. — Головка, коротко взмахнув, гордо выпрямляется. — Ты опять начнешь, — и через секунду жалобно стонет, — ну расскажи!..
Делаю вид, что не обращаю внимания, и специально медленно расстегиваю бронежилет.
— Ой, что это у тебя? — Ручка тянется, но боится дотронутся к груди рядом с плечом, куда ударило боспорское копье.
— Прикоснись!
— Тебе будет больно!
— Разве от тебя может быть больно? От моей маленькой мне всегда только приятно!
— Тебя хотели убить?
— Не знаю. Наверно…
— И что ты ему сделал? Ну, говори!
— Ничего.
— Как?!
— Его убил кто-то другой. Отрубил руку вместе с плечом. Какой-то Саат, что ли… Из нашего города…
— Похоже, как Ириного брата зовут… А где вы дрались? — Ребенок упорно хочет доделать то, что не удалось боспорцу.
— В степи. Там… За городом. — Ноги уже засыпают. Затягиваю их к себе на кровать. Еще несколько последних толчков, и я на подушке, на середине кровати.
— Так поцелуешь?
— Сейчас не хочу. Может, когда спать будешь…
— Врешь ты все!
— Нет! — будь на пару веков позже, и она бы закрестилась!
— Ладно, забирайся, — она послушно залазит на кровать, усаживается подогнув ножки ко мне лицом. Вот захотелось чуть поудобнее, — колени на мгновенье разбрелись в сторону, — и мне все видно.
— Нет! Ложись головой сюда, на грудь!
— Так ведь…
Но я прижимаю ее к себе, и волосики ничуть не больно щекочут плечо и здоровенный синяк. И маленькая послушно оставляет легкую тяжесть на месте. И только тихонько что-то бормочет моей руке, уже задремавшей у нее во впадинке живота.
