16 Views
Часть вторая
НЕНАВИСТЬ К СМЕРТИ
Вся зима прошла в непривычном ощущении чистой высоты. И справа, и слева — высота со всех сторон.
Лишь музыка ходила по верхним этажам башни и, чтобы не было так скучно, иногда плавала между двумя парами глаз, и зима пробегала неслышно.
Всю зиму — совсем непохожую на ту, прежнюю — девочка терялась в нотном ощущении высоты за стеной и хозяйском присутствии этого странного высокого человека, который мог с ней разговаривать на двух языках и рассказывал всякое… Который мог, сорвавшись, вдруг исчезнуть и ходить с солдатами там — внизу. И вообще мог очень многое (не всегда, правда, приятное).
Маленькие детские нервы от этого иногда сильно зашкаливало, и еще вчера с таким выдумыванием рисовавшиеся картинки с разваливающимися замками, кривыми лесами, на ночь маленькая бережно клала под плеер, — а наутро, сама же перемешивая их бумажные бревна и камни, могла тихо порвать свои чащи и дворцы в плачущий от потных ладошек комок.
При особо упаднических настроениях лучше всего было ее оставить в покое и либо спуститься, либо подняться в комнаты отдыха. Внизу ждала ванная.
Большой, доверху наполненный теплой водой бассейн принимал в себя тонкое тело, и вода стискивала полную воздухом грудь, и клала его животом вниз на мягкий от ее чистых подводных покачиваний мрамор.
Так можно было лежать минуту, две, если выдерживал — три, вынырнуть и снова идти к ребенку.
Если же это не помогало, или настроение было — идти плевать в тучи, приходилось подниматься через тридцать ступенек на верхнюю площадку башни (летом — главное место девочкиных игр, а зимой у северного края стены — место снежных войн между ребенком и неуклюжим хозяином) и, оставшись одному, орать какую-нибудь греческую букву в одну из подставленных мне частей света — поверх камней окружающих стен — на камни, что лежали в холодной степи и кутались в паутины своих трещин.
Как мне нравилось, оборов себя и спуск пятидесяти этажей, ходить туда — к ним, вместе с камнеметчиками ступая по глубокому снегу след в след тяжелой полосе идущих впереди машин. А потом смотреть, как эти машины после долгих людских выбираний подбрасывают эти камни и кувыркают далеко-далеко с каким-то особым, постепенно растворяющимся шумом, оставляя на снегу черные раны мерзлой земли, а камни еще катились, превращая свое движение в сугробах в затухающие царапины. Глаза закрывались ладонью от неба, и я смотрел назад — на темную вытянутость в степи. Башня.
Черным шрамом она соединяла небо и землю, на пару с горным горизонтом образуя несуразный крест. На таком фоне стены-лепестки лишь вблизи имели вес. С сорока метров прожигающие пространство во все стороны, перекошенные рты стенных бойниц могли напугать даже вылетавшими из их теплых зевков птицами. Но башня и тут преобладала, и, соблазнив меня как-то глубиной рва под стеной, она без труда красовалась из-за края своей каменной сосредоточенностью.
А сейчас, с высоты и ров, и лагерь одинаково далеко. Оттепель… И воздух без трещинок. Все в легкой влаге. Значит, этим зимним измывательствам наступает конец.
Спускаюсь в комнату, — маленькая беспечно играет с полузверем-полукуклой на полу. «Дрожь моя, тайное таянье мое. Лекарство от блестящих мыслей и выход из темнейших снов …» На внезапное появление она лишь сосредоточенно улыбнулась. «Нет, пожалуй, тут не все так просто как хотелось бы…»
Разогнался, бухнулся коленями на ковер и с размаху — грудью рядом с ней. Гляжу на нее снизу.
«Ну!» — маленькая обиженно морщит губы, когда хозяйская рука обхватывает худенькую талию. Я осторожно не отпускаю. Она долго-долго прощается с куклой. Отложила… Чтобы в который раз без всяческих помех ей — застрелились, утопились и зарезались.
I
Быть на башне у перил, с головой над высотой — и здорово, и страшно, и холодно. Солнце повесилось в тучах и еле-еле гниет. И ветер уже не теплый. Волосы забраны вверх тугим пучком (так лучше слушать ветер), и свободную голову плавно обтекает высотной свежестью.
Девочка стоит и смотрит, как из кармана достается синий халцедон.
Размахнулся — «к кому ближе упадет, того и будет» — и подбросил в небо.
Камешек падает и разбивается об «огонь» детских «классиков».
И маленькая снова смотрит мимо чужого огорченного лица куда-то за перила.
Спускаюсь в лифте.
Проплывают вверх, тремтящей легкостью баюкая колени дворцовый зал, ванная, зал отдыха…
«В этом мертвецком саване — движения у меня, наверно, как у полувекового трупа. Насмешу же весь театр! Хотя и не по-гречески одеться было бы нехорошо. Тогда уж точно не поймут, а может вообще не станут слушать».
Зал с камнеметами…
Ниже, ниже — к кузнецам по оружию.
Сейчас будут стекольщики с их хрупкими вазами, кубками и хрупким от осколков стеклянных неудач полом.
Зеленые, синие, с выпаянными из хрусталя ручками в виде бегущих пентер, невянущих цветков — они у людей с понятием постепенно становятся предметом модной зависти друг к другу. И сосуды, превращающие обыкновенную воду в загадочно колеблющееся волшебство, а вино в которых кажется незапекающейся кровью, плывут в города Палестины, Александрию и, конечно, в Рим.
Мелькнул вверх этаж, где люди со стеклами несколько секунд напряженно прислушиваются — вдруг я опять к ним? Но я останавливаюсь ниже, у оружейников.
Надпись «НЕ ЗАБУДЬ ПРО ГОТОВ!» трескается на «Р» открывшимися дверьми.
По ноздрям ударило остро-горьким от жженого железа воздухом, жаром (и это несмотря на гуляющие во все стороны сквозняки) и размеренным грохотом, — искрящиеся цоки маленьких молоточков будто вырываются из-под буханий, больших и медленных.
Все на миг оторвались от работы и, кажется, начинают стучать как-то по новому.
Старый немой кузнец дает отдохнуть в кармане фартука своему молоточку и спешит ко мне.
Быстрый, верткий. Проскочил мимо, тут же оглянулся, иду ли следом, и немой улыбкой приглашая за собой.
— Ну как сегодня? Что ты мне там еще обещал? — догоняя, спрашиваю на ходу скорее шум, чем старика.
Заходим в пустую каморку. Он загадочно улыбается, достает с полки что-то завернутое в тряпку — хочет удивить. «Эх, старый, да я такое в своей жизни видел…»
Кузнец разворачивает — я, конечно, видел сотни акинаков, но это… Этот особенный.
— А ну-ну-ну, покажи! — протягиваю руку. Он мягко ее отклоняет и сам, как начальник, достает из чужих ножен меч. Спокойно и неторопливо закручивает его в тиски.
Улыбка слетела, он отступил на шаг и без замаха снес моему акинаку половину лезвия. Отрубленный кусок стали звякнул под ноги. «Вот это да…»
Старик позволяет улыбке вернуться на свое место и протягивает мне мое новое оружие. «Да с таким можно через кого угодно пройти!»
Не отрываясь от сверкающего созерцания, хлопаю его по плечу:
— Молодец!
Он старается справиться с губами, наклонил голову и что-то невнятно бормочет. Доволен, что я похвалил.
Я прощаюсь.
Спуск до последнего — третьего этажа и мимо часовых на выход к внешней площадке еще одного — уличного — лифта. «Хорошая идея ведь…» С такой пересадкой лишние трудности, но если дойдет до серьезного дела, то и штурмовать ворота на высоте тринадцати метров будет делом нелегким. «Тем же готам например, или гуннам».
Сразу за городскими воротами — наш лагерь.
Прохожу мимо камнеметов, переступая через жирные полосы, по краям схваченные твердой коркой. Но одной только что сплетенная паутинка восьминогого труда, — на следующем выходе машин непременно раздавит.
Военные части нескольких городов все лето учатся взаимодействовать. Капитаны стараются показать друг перед другом свои достижения за год, и поэтому каждый усердно орет на подчиненных ему полисополитов.
Одинокая палатка трехглазой стороной вполоборота смотрит на с утра неподвижные скелеты камнеметов. А я прохожу дальше.
Перед отделением стоит Фазод и что-то яростно объясняет солдату. На голове пучок волос — «интересно, вчера еще не было». Тихонько подкрадываюсь сзади.
Капитан уже плохо владеет собой, и мое приближение остается незамеченным.
— Все делается быстрее. Пробуй еще раз!
Солдат пробует. Несколько стандартных взмахов тренировочным оружием — и меч, в очередной раз зацепившись за щит, выскальзывает из руки.
— Тебя, пехота, что, однорукий делал? — интересуется Фазод.
И вдруг замечает, что его подчиненный делит свое внимание между ним и кем-то за его спиной.
Фазод резко оборачивается и…
— А вот и я! Не ждал? А? По глазам и прическе вижу, что не ждал.
Капитан не знает, что ответить и глубокими глотками переваривает воздух.
— Солдат старается? — вопросительно киваю на парня.
— Да.— Офицерское горло подводит и, подбодрив его мгновенным хаканьем, Фазод повторяет громче, — да.
Фазод, конечно же, смущен не появлением начальства, а тем, что у него и на начальнической голове — одна прическа.
— Он-то старается, но левой рукой, — капитан поясняюще показывает,— не успевает совершенно. Ты за этим подходил?
— Нет, разумеется. Просто хотел узнать твое мнение. Вот видишь, натянул греческую одежду наконец-то. Как по-твоему, не сильно пугающе выгляжу?
— А до этого ты что же, не носил? Там, у себя в Понте?
Несколько мгновений изучающе разглядываю эту наглую рожу.
— Издеваешься, значит. Дураком прикидываешься. Ну-ну…
— Ладно. Дешевая шутка, — сдается он.
— Ты в театр идешь?
— Та да… Наверно. На трагедию, может, и опоздаю, но к началу состязаний обещаю быть.
— Смотри, штурмовики уже ушли! Позанимают лучшие места!
— Мне Атик обещал оставить место в центре. Племянничек. Спихнул на дядю этих… Этих… — Фазод махнул на «этих», — а сам угнал! Ты иди, тебе ведь надо подготовиться… Сидинис тебя у входа ждет. А мы еще позанимаемся немного.
Наискось по лагерю.
Невдалеке, по ходу — стройный блеск фаланги.
Такой грациозной на маневрах, что никак не хочется верить в заторможенную неразворотливость отдельного копейщика. Фальшивую неразворотливость.
Фалангу передернуло:
— При-вет ар-хон-ту!
— При-вет.
Фигура офицера, издали довольно блеснув шлемом, крикнула, показывая рукой:
— …Он …же ждут. Тебя!
И точно.
У выхода на неглубоком рву рядом с колесницей уже дожидаются Атик и Сидинис.
Быстро подхожу.
Оба обернулись на приветствие.
— А почему вдвоем, где Мидоний?
По лицу Сидиниса перебежала судорога, а Атик засмеялся.
— Что такое, Атик? Я не правильно надел тунику?
— Правильно, правильно, — скиф еще корчится, — я только-только поспорил с ним, — тыкает в сторону грека, — что ты обязательно Мидония вспомнишь.
Сидинис, кажется, не сердится:
— Я его, как только получили твое разрешение, услал места занимать, — и дернулся нетерпеливо, — может, поспешим?
— Давай, — я впрыгиваю на колесницу.
Возница подхлестнул, и тронулись.
Оба офицера поехали рядом. Вдоль городской стены, по свежезаправленной камнем дороге, на противоположную сторону города — к театру.
— Дядька мой там как — справляется, не видел?
— Фазод? Об этом вечером расспросишь у солдат.
— Ну и ладно! А я вот решил рвануть пораньше. Кстати. А ты каким там будешь выступать? — Атик слегка хлопнул вздумавшей было поотстать лошади. Та с сожалением выкрутила голову назад — на сочный кустик, обиженно прикусила поводья и стала коситься на лошадь Сидиниса — заметила та ее промах или нет.
— Каким? Первым, конечно!
— А как стих? Греки ведь народ особый, — Атик взглянул на ехавшего справа, — могут и не посмотреть, вернее не послушать, кто перед ними.
— Это ты о чем? На что намекаешь? Я же специально, чтоб не выделяться, сегодня вот даже тунику натянул. «Ну и неудобно же!» Может, судьи примут во внимание и будут чуть поснисходительней.
— Перед ними будет, прежде всего, царь, — рассудительно замечает Атик, — ну или почти царь.
— Ты недооцениваешь традиций в мероприятиях подобного рода. А до Нерона я, кажется, еще не дорос.
— Ну-у, Нерон, — тянет скиф, но уже тихо и как-то без энтузиазма глядя на приближающуюся башню.
Спереди зачувствовалось прохладой.
Поверженный на землю, опрокинутый башней двойник невольно заставлял глаза предчувствовать свою — не от мира сего — отчужденность.
Атик замолчал.
Тень неотвратимо наползла ближе.
Его лошадь, будто наперекор пока еще мягким придерживаниям руки, дернулась, мотнула мордой — пропали уши, утащила за собой и всадника в эту бестелесную полутьму и, наконец , зло приструненная, остановилась.
Колесничные кони вступили следом и обозначили невидимый, пока в него не въехали, путь отпадения башенного плоского двойника, проглотившего поднявшейся с земли чернотой природную окраску с потных крупов.
Еще миг — и тень тяжело и весомо легла мне на щеку. Глаза привыкли. Окружающее вновь четко обрисовалось, но уже в каких-то потяжелевших тонах.
Все трое приглушенные этой тяжелой мощью, сосредоточенно молчим.
«Хорошо все-таки, что это я ей хозяин».
Но каково же будет, если кто пробьется из крутых — атаковать такую вот громаду!
Ведь страшновато, хоть и понимаешь, что это ерунда, даже просто подставить под тень и левую часть лица.
Страх перемешивается с гордостью.
«Но все же, лучше побыстрей проехать!»
Вот ближе, ближе полоска границ и весь светлый мир; вот копыта мелькнули белым, и в том же порядке — от ушей к хвостам — чересчур яркая на свету масть вновь возвращена животным.
Затем враз натеплило ладонь на поручне, локоть; бьет, как ни старался, а все же неожиданно — в лицо, и мы выплываем полностью.
А за спиной все-таки приятная уверенность. Которую все-таки не хочется ощущать снизу вверх.
«Сверху вниз, пожалуйста!»
— Да-а-а…
— Понастроили, — правильно подхватил Сидинис.
Атик, явно не переносивший городских грандиозностей, содрогнулся:
— Не могу видеть.
— Что, Атик?
— Эта башня… — скиф последний раз передернул плечом, — я всегда, когда еду один, объезжаю ее с солнечной стороны.
О чем мы говорили?
— Про Нерона, — сонно плавая в седле напоминает Сидинис.
— Да! — скиф спохватывается, пытаясь загладить свою только что выказанную перед башней слабость, — Нерону, поговаривают, все поэты Рима стихи писали.
— Брешут. Нерон сам придумывал.
— А ты? Я слыхал, тоже не совсем сам пишешь.
«Иногда варвар переходит все границы».
— Сам услышишь.
— Извини. Это я про музыку. Неправильно выразился. А что если сейчас послушать…
— Что, стихи?
— Нет, музыку.
— Ты же видишь, во что я сегодня вырядился! А мой соавтор, как ты «неправильно выразился», остался в бронежилете. И я его дал сегодня Сараду.
— Как? — просыпается вдруг Сидинис, — так ты без панциря?
— А что?
— Ничего, — он мрачнеет, — только после той трагедии, на которую мы сейчас едем, зарезали двух царей: Филиппа и еще кого-то.
Смеюсь:
— Я ведь не царь! Да и наш театр мало похож на вечернюю винную, — я покосился на Атика, — это та-а-м, — делаю многозначительную паузу, а Атик делает вид, что не замечает, — могут из красных жидкостей проливать на пол не только вино.
Но и Сидинис и скиф остаются серьезными.
Подъезжаем.
Правильное коло стены с заколоннированными фронтонами оступенившихся широких входов.
Возница оборачивается:
— К заднему подъезду?
Гляжу на спутников:
— Нет, давай к главному.
— Недолюбливаю я что-то тот коридор… Идешь, как по норе, — опять поглядел: оба, кажется, одобряют.
Входим.
Полукругом от сцены — распахнутые в небо кресла. Там, внизу идет действие и сидящие люди не отрывают своего оценивающего внимания от сцены: не поперхнется ли актер. Не сфальшивят ли в хоре.
Два пасмурных лица не торопятся отходить.
— Да бросьте вы! В конце концов, Сарад будет рядом, — и стараюсь как-то их расшевелить, — вон Мидоний нас уже высмотрел. Идите!
Атик еще что-то хочет сказать, но, передумав, потянул Сидиниса к свободным местам. Кому-то давит ноги и торопливо извиняется на скифско-греческом сразу за обоих.
«Так. А мне теперь туда, вниз — за кулисы».
Прохожу.
Мимо рядов в самый низ.
И по коротким ступенькам — на сцену, за занавес.
Весь в испарине подскочил уже издерганный распорядитель:
— Ты первый, уважаемый архонт! Судьи в первых рядах — постарайся жестикулировать им как можно мягче! Они любят, когда перед ними потеют.
— Ладно-ладно, — успокоил, называется, — Зидик и этот, как его… третий, пришли?
— Да-да, а как же! — протараторил он, оборачиваясь уже на ходу и подбегая с придирками к своему отдыхающему помощнику.
Вдруг все перебивает расплескивающийся волнами сверху вниз шум.
«Ну ничего себе аплодисменты!»
Подошел ближе к занавесу. С кресел на актеров продолжается восторженный шторм криков.
Сколько людей…
«А тут еще я сейчас влезу со стихами!»
За спиной проскочила пестрая куча людей и …с мест теперь смеялись.
На сцену выскочили подставные актеры и, идиотски пародируя предсмертные муки только что ушедшего под аплодисменты главного героя, падали корчась на пол, харкая при этом фальшивой кровью. И каждый норовил как-то по новому, с наслаждением грянуться и посучить голыми ногами по уже красной от плевков сцене.
«Только что переживали — теперь смеются. Ну народ! Ну народ!»
Если бы не маленькая, стал бы я выступать перед такими слушателями…
Сцену начали вытирать.
Распорядитель появился опять, все время оборачиваясь в сторону зала и бормоча уже совершенно несвязное. «Или это я не слышу?» Наконец выкрикнул: «Можно!» — и хлопнул по спине. «По собственной бы так бахал!»
Прохожу на сцену — «Ноги! Вы мои ли?» — и поднял голову.
Как будто по глазам ударили своими взглядами; но кое-как удалось справиться и открыть рот.
Зал стих.
Лица.
Просто греков.
Наших. Те сидят внимательней. Снова горожане.
Лица, лысины и бороды. Расшитые (издали как пестрые лоскутья) туники. Глаза в свободном поиске. Один раз, обознавшись, споткнулись, но опознав ошибку, побежали дальше по рядам. «Пока не найду — не начну ведь…» Помогая, (до туда взгляд еще не добрался) мне замахала рука. Увидев, что я заметил, утыкается в мою сторону, — Сарад показывает маленькой девочке на сцену — на сутулого под столькими взглядами и неудобством первый раз надетой «ихней одежды» человека. Маленькая не может себе поверить, узнавая в этой нескладной фигуре своего хозяина. Она в полупрозрачной то ли накидке, то ли плаще. Привстала, чтобы я заметил. Второй телохранитель даже не повернул головы, наблюдая за своей стороной кресел. «Все нормально».
Я показал, что увидел, и девочка успокоилась.
— Можно, — шепнули за спиной.
«Для смелости — упрятать руку в складках, и шаг вперед. Ну, боги! Помогите»:
Быстро — пока ты не видишь,
Минуя крепость Любовь,
Прочту этот акт о сдаче
Капитуляцией слов:
— Пока ты прыгаешь в классики,
Глядишь на асфальт и меня —
Я твой последний пленный…
Тебе интересно пока?
…Тебе иногда интересно,
А страшно должно быть всегда —
Я тихо гремлю цепями…
Но это только пока!
Сны свои под кровать
Смогу, как ты — куклы, швырять,
Которые страшно боятся,
Когда я нагнусь целоваться
С их маленькой жалкой хозяйкой.
Раздумывающий, что здесь происходит, зал несколько мгновений прислушивался в собственную тишину.
Потом осторожно захлопал.
«Ну, на овацию я и не рассчитывал».
Потом вышел второй.
С собственным голосом, с собственными стихами, — но не Зидик.
«Ладно, надо подойти, послушать».
Приближаюсь обратно к сцене и понимаю, что начало пропустил…
…Ну что, ребята, доигрались?
А я ведь вас предупреждал —
Еще один подобный фокус:
Пожар или другой сигнал
О вашей тупости кровавой,
О ваших зверствах, и тогда —
Я вам напомню, кто здесь главный
— Эй там… Еще крестов сюда!
Вот так.
Вы сами виноваты —
Что стали кормом воронья,
Ведь мне сейчас нужны солдаты.
Солдаты!
А не солдатня.
Которая потехи ради сжигает город,
А приказ:
«Не трогать жителей!»
— не слышит.
Какая жалость, но сейчас
Я думаю, что для кретинов,
Воров, рабов и подлецов…
— Эй, плотник!
Видишь те деревья?..
Наделай нам еще крестов!
Сзади мешающе слушать тронули. «Ну что еще? В такой момент… Стихи ведь!»
Сарад. С девочкой.
— Прости. Я ее уведу.
— С непривычки головка заболела, — пожаловалась она. Такая красивая в своей бледности и этой накидке!
— Да. Тут действительно… накалено.
— Я оставлю тебе, — Сарад кивает на стоящего рядом солдата.
— Нет. Возьми с собой. Идите через коридор — вон тот. Там выход для актеров. Народу мало и прохладно, а ей это как раз сейчас и нужно… У тебя провод отошел, — я показал на левое ухо.
Сарад вправил контакт под шлем, сделал жест солдату и тот, откачнувшись от колонны, пошел первым.
А на помосте выступал Зидик.
Энергия — как нефть из буровой. Поставил же у кого-то жестикуляцию! Сумел найти учителя. Чиркнул, и бросил спичку в нефть:
Ты отдал меч центуриону
И лег, прислушиваясь к плахе,
Ты оказался тем десятым
Из тысяч, что бежали в страхе,
Но ты ведь не бежал — ты бился!
Твой друг, а он тогда был рядом,
Упрятал за приподнятой рукой лицо —
Наверно, от тебя, и так невидней
Свой меч над головой
Лицом в плечо — вот так.
Все очень просто:
Он был по счету лишь седьмым
«Ты не обижен, я надеюсь —
центурион тебя спросил, —
что, друг, тебе палач?»
Ты не обижен.
А ведь как раз наоборот —
Твое оружие упрямо не лезет в ножны
Из-за крови,
А у него чисто пока что,
Ведь он не резал, не рубил.
Но ты десятый. И лежишь,
И беззащитен, словно море,
Перед ножами килей кораблей —
«хорошее сравнение», и жалко,
что передашь в аду скорей,
чем здесь, сейчас, за миг до казни.
Да, — это децимация:
Меч с ужасом кричит-свистит —
В затылок, в кости — мимо подбородка
И ранит с непривычки землю
Своей зарезанной об твое горло чистотой.
Но голова, ударившись виском
На тело укороченною тенью,
Успела проклясть гений Спартака,
Хотя —
Проклятый варвар выльет много крови
Из шей и шеек римского народа,
Своей толпой топча весь полуостров
И оставляя трупы вдоль дороги,
Проложенной по городам, садам и виллам.
Зато уж завтра всаднический перстень
Сильнее будет обнимать свой меч,
Как ты сегодня плаху обнимаешь,
Чтоб убивать не римлян, а рабов,
И первый раб убит сегодня, —
В самом себе.
Еще продолжаю стоять за навесом, а Зидик по-прежнему не уходит. Наслаждается всеми капиллярами тела заслуженными аплодисментами. «И тот — второй уже выходит ждать оценок».
Вдруг из-за спины, обернулся — и в лицо, из коридора-норы врезало визгом. Перемяло и перебило абсолютно все, потому что кричала маленькая девочка.
Сбив на этот звук двух рабочих у порога в коридор и еле вытащив на бегу пистолет (когда казалось — вот нащупал, но снова выходило, что через складку, и все таки везение — достал), заскочил в предательский тоннель, различая, как в другом конце, на фоне арочного света идет борьба — человек десять рубят-колят одного и крики: «Бей еще!» — долетают в коротких перерывах визга. А девочка — отдельно у стены. Вот кто-то без меча отскочил от общей кучи и, сперва не зная, что делать, схватил ее и затряс. «Сейчас догадается разбить об пол. Не может не догадаться…» Стены на бегу усиленно пытаются помочь — светлеют. Еще нельзя, — ствол послушно маячит впереди и сбоку. Людей внезапно разбросало музыкой. Остался человек посередине, заметил, что детина размахнулся (все же догадавшись) ребенком, еще сомневаясь — об стену или об пол, подскочил и сзади снизу вверх двумя руками всунул блестящее под лопатку.
С налету (теперь только меня заметили) — ударил во вновь бросившихся людей пистолет. Грохотом разбил об потолок и стены детский крик и полыхающий от Сарада (в шлеме — потому и жив) сжигающий все нервы рык. И стал быстро уменьшать количество стоящих на ногах. Пронесся кто-то сзади. Зидик. Голыми руками вцепился в одного. Сарад остался на месте, прикрывая маленькую, и та, кажется, утихла, почувствовав, что это уже все.
Оружие и девочка молчат, — осталась музыка. Вовсю кромсает все подряд, шевелит тела в темных лужах.
Подбежал еще один.
Сидинис одним ударом помог Зидику и неудовлетворенно огляделся.
Вдруг стало тихо.
Непроизвольно глянул на Сарада, — он опускал от груди с кнопки руку, а другой — снимал шлем.
А по коридору уже бежали люди; на враз забытом мною языке кричали что-то и мне, и друг другу, склонялись над трупами. Отдельных переворачивали лицом к свету.
У моих ног лежал пробитый в нескольких местах солдат Сарада. На мизинце — кольцо с топазом. Такие люди встречаются реже, чем драгоценные камни!
Сарад подошел, с уже открытым потным лицом, ведя одной рукой маленькую девочку (накидка-плащ разорвана, сама — всхлипывает). Отошла от дяди и, уткнувшись в мою руку, заплакала. Сарад встал рядом.
— Они нас перепутали. Из-за шлема. Убить хотели, разумеется, тебя.
— Я вижу.
Ты знаешь хоть кого-нибудь из них?
— Пока не приглядывался, но, по-моему, в какое-то знакомое лицо я дотянулся.
— Еще разберемся. И кто такие, и чего они хотели.
— Что хотели? — услышал и, приподнявшись от трупа, выпрямился Сидинис, — я тебе говорил и предупреждал! …А ты к тому же ходишь слишком вольно. Грех не попробовать.
Маленькая потянула снизу. Нагибаюсь, присел, — показывает ручку и тихо плачет: чуть ниже плеча глубокий порез. «Как это я сразу не заметил?»
— Ну что ж, прекрасно… Тогда я покажу сейчас всем, что грех, а что не грех. Сидинис! Сейчас вернись обратно, возьми Зидика, собери, кто есть из капитанов в зале, и перекрой все выходы… Мы им покажем всем! Эй там! Тела не убирать! Я сейчас устрою тут театр! Пускай все возвращаются через вот этот коридор и смотрят. А утром я извинюсь. Все, выполняй!
Капитан ушел, расталкивая встречных.
Он же действительно оказался прав…
Девочка стоит и мокнет кровью. Дотронулась до моей руки, заляпала, попробовала вытереть, но неудачно — только растерла неправильные пять полос.
— Сарад, дай чем-нибудь перемотать. Нет, не меня — ее. А завтра этот коридор мы замуруем.
