16 Views
II
Масляные пятна — кровь цветов, и лепестки плавают, плавают по воде теплого бассейна, и дымок от тлеющего светильника чем-то приятным душит простой воздух и засыпающую от его запахов голову.
Этажом ниже кольцо площадки с деревьями (а высота ведь за две сотни метров!), и по противоположной стене водит тень многопалой руки, и в окне ей навстречу раскачивается ветка, и сознание лениво соображает, на каком же я этаже. «Вот буду умирать — наверно, тоже стану деревом».
В шахте поднимается лифт — так медленно-медленнно, и значит надо вылезать, надо одеваться. Сарад может ехать сюда только по одному делу.
«Ну я-то — ладно. Я ненавидел детскую смерть всегда. Ну, а Сарад? Откуда в нем такая рьяность? Почему нам обоим наплевать на остальные выбрыки людских нервишек? Плевать на воровство, разбои, ссоры семейные — вплоть до убийств. Нам это по боку… Надо бы с ним, конечно же, перебазарить «по душам», что называется. Да только тема слишком скользкая от крови. И вообще. Во что подобный разговор на тему «главных гос. приоритетов» может вылиться? Вот то-то!.. В конце концов, ведь это я придумал «переплавлять» детскую кровь — во взрослую. Искать и упреждать детоубийц. А он? Не будь меня… перевернул бы государство ради этого? А остальные взрослые? Они лишь любят сокрушаться. А чтобы что-то делать… Что-то действительно серьезное… Не знаю… Я бы с десяток взрослых жизней отдавал за одну детскую. Возможно эти мои «расценки» кто-то уже почувствовал? И заговор в театре не случайность?!»
Лифт железно хрупнул, остановившись у начальника башенной охраны. «Пока узнает, где я… Вполне успею».
Кабина снова брякнув… Потянулась вверх.
И вот металлическое напряжение канатов вместе с лифтом замирает напротив ванного зала. Дверь открывается, Сарад говорит: «Поехали. Опять», — и опускает замерший взгляд на подрагивания в бассейне, пока со стола берется АПС, бронежилет и я вхожу в лифт.
Если честно, мне абсолютно наплевать. Что я не докупался, что у меня мокрая кромка волос… Если честно — я всегда жду этих — два-три раза в месяц (раньше — больше) — случаев, и поэтому вот уже полгода мне плевать на все дела, что остались там — наверху, когда мы едем с ним в одной кабине. И всегда спешим.
— Сорок лет. В доме два раба. С женой развелся. Здесь, — показывает Сарад, когда мы сворачиваем на одну из улиц.
Два человека уже стерегущих дом — необходимая предосторожность, если я не успею; третий наблюдает с крыши соседнего здания.
Мы подходим, стоящий у ворот — навстречу. Тихо докладывает:
— Обычный случай. Купил ее на базаре. Попыток еще, кажется, не было.
Нужно ждать.
Нужно, если придется: и час, и два и несколько суток — пока это единственное, что я могу.
Со временем можно будет, конечно, позаглядывать еще кой-куда. На те же базары, например, и — не только ближних стран. Хиос — Делос — Путеолы — опять же Александрия — уж чего-чего, а маршрутов хватит! А там — согласно замечательным, но очень осторожным планам… Можно ой как развернуться! Были бы деньги и желание. Умение разгадывать и различать есть. Деньги? Деньги, если по-быстрому разделаться с готами, тоже найдутся. Вообще-то самый лучший вариант — китайский. Закрытый город в городе. Дети и воспитательницы — по одну сторону стен, все остальные — по другую. Хотя опять же нужны деньги… И новые законы конституции. А пока…
Внезапно человек с биноклем вскидывает руку.
— Приготовились!
Трое приготовились и достают мечи, и один — пистолет.
Рука человека на здании резко дергается.
Едва ли не быстрей — Сарад выбивает ворота, и мы по каменным плитам несемся к дому. Еще один удар ногой в дверь. Я забегаю первым в темноту. В следующую комнату, мимо изумленного раба. Дальше — небольшой зал. Дрожит недоумевающее лицо стоящего посреди комнаты мужчины. Подскакиваю к перепуганной малышке. Уже снятую одежду накинул, прижал к ней и закрываю от того, что должен видеть только мой затылок. За спиной пробегает Сарад, и от правого плеча заученно пробивает акинаком грудь стоящему человеку. Почему-то они почти всегда стоят и не пытаются бежать.
Из соседней комнаты выходит солдат:
— Кресло там, в спальне — явно прокрустовского вида. А еще какие-то зажимы, инструменты — сам можешь взглянуть.
— Обойдусь. Одевай ее давай, и пойдем!
III
Девятнадцатая за три дня сигарета прикуривается, а последняя вместе с пачкой падает в мусорный ящик:
— Я к Сараду вниз схожу. Вернусь, может, к обеду.
— Эй! Подожди!
Останавливаюсь.
— А покажи, как ты дымом…
Приходится глубокой затяжкой исполнять девочкин каприз и затем после медленного выдоха в грудь собственному свитеру смотреть, как ребенок с восхищением глядит на протяжные выкрутасы и цепляния белого дыма мне за плечи, шею и под подбородок.
Сарад оказался в камнеметном зале.
— Известия оттуда, — он протянул письмо.
«Значит, пришли все-таки…»
— Начинай подготовку и рассылай людей.
— А ты не прочтешь?
— Я и так знаю, что в нем.
Он уходит вниз, а я с письмом поднимаюсь обратно.
У дверей тихо. Только слышно чирканье.
Приник осторожно к щели, — маленькая держит в ротике сигарету и испуганным огоньком пытается курить. По-детски пробует втягивать дым и морщится. Подбежала к ящику и кидает пачку с зажатой внутрь противной сигаретой. Ах, не так! Подумала. Наклоняется и кладет еще раз — аккуратно в тот угол, куда я бросал. Теперь я не замечу.
Девочка немного отошла от ящика и вздрогнула на открывшуюся дверь.
Нагло достаю новую пачку, улыбаюсь и сажусь в кресло. Она подошла, уперлась ручкой в чужое колено и залезает ко мне. Одной ножкой — на сидение, другой не колеблясь выбирает качающуюся опору предупредительного колена. Увлеченный поиск за хозяйской спиной. Нашла. И трогает волосяной пучок на послушно заржавевшей голове.
Покорной неподвижностью вымаливаю несколько лишних прикасаний. Маленькая приподнимает сжатость чужих волос, приминает ее к уху, вторая ладошка — на простой обхват головы.
«Еще», — но остаюсь тихо сидеть, немым истекающим чем-то теплым истуканом, и не смею пошевелиться.
«Может, не все разглядела?» Она пробует заглянуть за основание голой от волос шеи. Прижалась бочком к застывшей груди, — я легонечко обнимаю. Маленькая слегка отстраняется, доверившись в таком положении хозяйским ладоням:
— И я хочу такое (ангелы, куда вам!). Ты мне завяжешь так волосики?
Она уперлась и смотрит. Развести руки — упадет. Но маленькое тельце знает, что ненасытный мучитель никогда такого не сделает и отталкивается еще больше.
Рот, кажется, уже может работать:
— Ты мне такая больше нравишься.
Она вывернулась и, разбежавшись, кувыркнула свою обиду на постель. Отвернулась. Маленькие ступни носками — в обидевшую сторону. Подрагивающие возмущением ножки тоже вполне прекрасное зрелище, а она думает, что меня наказала. Долго не выдерживает так лежать, села поджав ступни под себя, нагнула головку, изредка подглядывает: «пойти, что ли, пожаловаться кукле?»
Все.
Комната.
Все так несовершенно…
IV
Всю ночь три слова с папируса пугающе бегали по снам: «ГОТЫ. ПЕРЕШЛИ БОЛОТА».
«Ну что же… В таком случае они нарвутся! Я, что ли, зря штудировал историю? Крым! Или Таврида, как уместно говорить сейчас… Сейчас… Слишком удобная позиция для контратак. Антивоенных! Сколько ублюдков разношерстных рвалось в Европу мимо Крыма? Штук двадцать— двадцать пять крупных «наездов» прорывалось. Всего за тысячу лет… А кто в любом из штурмом взятых городов страдает в первую очередь? Во-во! Некоторым взрослым телкам это, похоже, даже нравится. А детям?!!! Я слишком хорошо запомнил то, что нашел после боспорцев в скифском лагере. В первую битву… Зараза! Ну уж теперь все будет по-другому! Черт! Мне иногда кажется, что я и в Антарктиде бы нашел себе занятие на эту тему…»
Постучали.
Стук требовательно ожидающий — когда позволю войти. В его тоне слышится, что права на отрицательный ответ у меня нет. Очень-очень тонко ухмыляюсь. Стук ожидает. Вот, кажется, рука опять поднялась за дверью:
— Войди, Сарад!
«Точно!»
— Пять кораблей из Танаиса. Атик с нефтью.
— А чего ты так нервничаешь? С нашей стороны все готово?
— Машины? — смутился Сарад, — машины — да, конечно. Я по другому поводу.
Он подошел к столу, вытащил пять свитков и бросил.
— Забавно… Готы научились писать и выслали ультиматум и четыре копии для подстраховки?
— Это Атик привез, — серьезность на капитанском лице не исчезает.
— И что там?
— Это только часть. Скиф сказал, что Нисохорм сейчас рассылает такие по всей стране. Призывы ко всем танаисцам вернуться защищать родной полис. Ну, — он поднял голову, — теперь не смешно?
— То есть, капитанов? Мои лучшие части? У него там что, от страха крыша поехала?
Вся опасность прокрутилась за мгновенье:
— Значит так… Возьмешь солдат сколько нужно и поедь — уйми его. Если не получится мирно — не останавливайся ни перед чем.
— Но ведь…
— В Тане твоя сестра, а не моя. Когда все сделаешь, подъедешь на северную крепость — встретимся там. Да. И еще… Свяжешься с Исидом — пусть ищет каналы для реализации пятидесяти тысяч единиц оружия.
— Хорошо, — Сарад пошел к двери, — пятидесяти тысяч? — с недоумением повернулся обратно, — а где мы столько возьмем? Что, какие-то неучтенные запасы?
Ожидание, пока он сам догадается, немного затянулось.
— Нам его уже несут.
— А-а… — понимание, похоже, все-таки опередило пояснение, — неужели их будет так много?
— Да, и это как минимум. И передай софисту — корабли можно подгонять к Ольвии.
— Хорошо.
— Привет там Ирочке!
V
На полпути к перешейку, не вытерпев постоянно накручивающегося скрипения тяжелых машин сзади, солдатского бряцанья и шума на привалах, непроходящей яркости солнца, духоты и медленной походной жары, конный авангард в сто всадников оторвался от общей массы и к вечеру следующего дня отдал себя под долгожданную прохладу свежих стен самого дальнего от столицы города, в этом году перекрывшего вход на полуостров. Самый маленький зачинщик этого ускорения отдыхал полдня и целую ночь, а утром, после того, как вернувшийся из Танаиса Сарад доложил, что «все нормально, утрясли проблему», мы выехали дальше.
Следующую остановку сделали только за Борисфеном.
Всю ночь горели костры. На десятки километров — единственные маяки подмигивающим звездам. Недолговечные, одиночные, — к утру они потухли.
— Завтра первая ольвийская колония, — подойдя сказал Сарад.
— Один переход? — мне не хотелось покидать этот кусочек нашей степи между Бугом и Днепром.
— Да, — топазовый капитан стоял, ожидая продолжения.
От моего раздумывающего молчания его не последовало.
— Отправимся сейчас? — напомнил он, — солнце уже набирает силу — если задержимся, на переходе опять вымотаем коней. …Эй! Ну ты долго там будешь возиться с веревками? — вдруг отвлекся он криком на солдата, который уже пять минут топтался вслед за стреноженным конем и не мог разобраться с собственноручно навязанными на копыта узлами.
— Сарад… А мы ничего не потеряем, если выйдем ночью?
— Как скажешь, — капитан немного поприкидывал в уме, — тогда в Ольвии будем следующим вечером…
— Знаешь… — я быстро ориентируюсь с ответом, — разошли-ка людей в степь по три человека: полукругом стадий по пятьдесят на север от этого места, и пусть отдыхают… до вечера!
— Хорошо, — Сарад не нагибаясь помял пышный стебелек какой-то высокой травинки, — хорошо. А вы?
— Я тут хочу… — неожиданно попросил голосок сбоку от единственно уцелевшего слабого костра. Девочка доедала испеченный картофельный деликатес и, как оказалось, внимательно слушала военный разговор.
— А мы тут останемся. — Мне тоже не хотелось покидать последний участок нашей территории вот так вот — махом, как мы ехали до этого, проскочив и ничего не видев, не запомнив, кроме конских ушей перед собой и жары. — Сегодня, к тому же, день, кажется, будет облачный.
— Ладно. Значит вечером, — повторил Сарад.
— Эй! Ты где? — пока я провожал глазами удаляющихся, превращающихся в глотаемые степью человеческие точки всадников, девочка исчезла.
«Только что ведь тут была, рядом играла!»
Я огляделся.
Темно серебристые волны ковыля, глубоко перехлестывающие мои колени, высокая могила невдалеке — «может, она туда сбежала?» — и кругом переваливающаяся травой степь с краями, тонущими в голубом небе.
Так где же она?
«Спряталась наверно…»
— Эй!
Никакого ответа, — лишь разбивающий густо зеленые стебли отголосок ветра. «Ну погоди же…»
— Э-э-й! — разнесло штормящей травой во все стороны, — прячься, прячься! Только там по земле ползают змеи.
В крае глаза — совсем не там, куда обращался — появилась головка. Поворачиваюсь: маленькая несмело выпрямилась.
— Где? — стоя по грудь в волнующемся море, она оглядела его поверхность, пытаясь что-нибудь разглядеть на невидимом дне. — Где? — уже жалобно крикнула девочка.
— Там. Сзади.
Она нерешительно постояла, испугавшись вдруг наступить на чей-нибудь кусачий и шипящий хвост.
— Беги сюда, — позвал я.
И мгновенно обтекаемая не пускающей ковылью, маленькая бросилась бежать, без брызг хлопая ручками по волнам и с веселой истерикой визжа. Как просто, оказывается, обмануть глупенькую!
Подбежала с хитрой рожицей:
— Наврал, наврал… Не видела ни одной ни малюсенькой змеиночки, — она смешно заподпрыгивала на одном месте, вдруг ныряя-прячась, а то выпрыгивая по пояс, — наврал, наврал — нету тут змей!
— Ну нету, чего ты так веселишься?
— И гадюк нету, и гусениц, и лягушек нету.
Я присел:
— Ладно, подходи сюда.
— И не пойду, — она прекратила прыгать.
— Не дурачься, подойди.
— А пострелять дашь? Ты обещал ведь. Уже сколько дней обещал.
— Дам, — я улыбнулся, — иди! — и начал доставать пистолет: больше обманывать ребенка становилось неинтересно.
В ответ она сделала три шага и остановилась рядом — личиком на высоте с моим: «Когда она успела подрасти? В башне этого почему-то не замечал». Протянула руку.
— Одной не удержишь.
Она серьезно посмотрела на вытащенный АПС и протянула две.
— Смотри! — повернувшись спиной к ветру, чтоб не подсматривал, я стал объяснять, — держать надо вот так. А пальчиком надавить здесь, — и подал оружие в нервные ручки.
Развернул девочку и, дыша ей в ухо, под локоть направил огнестрельную механику в открытую степь.
Левый глазик в трех сантиметрах от моего предвкушающего взгляда инстинктивно прищурился, пряча детский зрачок от ожидаемого грохота.
— Нажимай! — прозвучала по ресницам команда.
Воздух рванул выстрел.
В небо взлетели антигравитаторные камни — перепуганные птицы. Маленькая быстро пришла в себя.
Я поправил прицел.
— Давай еще!
Вслед за разрывом грохота ее локоток дернуло — я снова поправил:
— Давай.
И в третий раз удержал отдачу своей рукой.
Четвертый выстрел она сделала без постороннего вмешательства. Только обернулась — стукнула мой переживающий за ее старания нос лбом.
— А мы тут ни в кого не попадем? — и сразу нажала еще раз.
— Хватит, — я взял издерганную черную игрушку, мокрую от вспотевших ладошек.
Она посмотрела, как прячется пистолет:
— Я ни в кого не попала?
— Нет, — я выпрямился, подбросил на ходу волосики на затылке вверх, — наверно, не попала. В нашей степи чужих нет. А свои далеко — пули туда не долетят. Так что не беспокойся!
Ребенок и не думает беспокоиться. АПС убран в положенное ему место, и она, забыв и отбиваясь от моей потянувшейся зацепить руки, отскочила и снова запрыгала:
— А теперь? — спросила, желая немедленного и не менее впечатляющего продолжения.
— Смотри, — показываю в степь, — камни возвращаются в свои гнезда.
— А — а, птички, — проследила девочка за стайкой осторожного камнепада, — а дальше?
Раздумывания в синеву над травным горизонтом, она проследила взглядом за моими поисками ответа, нетерпеливо глянула на исходную точку этого поиска — в не по-мужски тонкую переносицу — и тут же предложила:
— Давай побежим туда, — определила маленькая головка направление высоких чужих мыслей вздернутым подбородком, — ты меня будешь искать и догонять.
Но я уже передумал.
— Нет, — и веско аргументировал отказ, — там могут быть змеи. А вон видишь ту могилу?
Она кивнула.
— Лучше туда. Пойдем? Оттуда все видно.
— Побежим? — девочка, подгоняя, взяла мою ладонь.
— Вместе?
— Нет, — она тут же выпустила, бросилась вперед, на бегу обернулась, докончив, — наперегонки!
И понеслась — где об бедра на глубоких местах разрываясь своими гребнями, а где об колени хлестко лупя — взбудораженная степь.
На быстрых подступах к цели на мою обгоняющую спину обрушился обиженный крик — я предусмотрительно сбавил, и на последнем жалобном дыхании — чувствительный удар в бок.
От дальнейшего падения волны метров пять разъезжались в разные стороны.
Вслед за неспортивным поступком, радостно-сопящее — уже поднимающееся по скользкому склону визжание.
«Теперь достать ее будет нелегко…»
Степь, отхлынув до пояса, снова забила по ногам спереди и ветром — сзади.
Подъем.
По заливающему только что проторенный путь стеблями проходу, помогая уже и руками, снова сокращая расстояние и так же поскальзываясь, как и вырвавшаяся вперед маленькая, — рывок наверх.
Но только сил уже гораздо меньше.
Пучки оторванных от дна трав яростно отбрасываются.
— А-т дьявол! — не успев в очередной раз ухватиться, ноги увлекая поехали вниз.
В качестве утешительного приза только успеваю увидеть, что не скатываться к подножью холма нужно ради не одного тела. Девочка скользила тоже, правда не как я — вместе с кусками травы, а с подплывшим и осыпающимся куском земляного дна. Наконец удалось затормозить.
Держась за траву, я стал на колени. Ребенку же так не повезло…
Единственное, что ей удалось — так это перевернуться на спину и без всяких шансов ухватиться, видно, уже порезанными ладошками съезжать так: головка, чтоб не удариться — чуть на весу, выглядывая более удачливо отставшего спринтера в качестве возможной подмоги и пытаясь направить скользкость стеблей в ту сторону.
Удар в «цель» и остановка.
Удивительно не сдающийся ребенок ни на что не обращая внимания — «догнал, он все таки догнал!» — перевернулась обратно на четвереньки и, с ловкой скоростью подмяв под себя три метра зелени, рванула обратно.
Я на коленях, и только комья осыпающейся земли скатываются по ногам и мимо.
Но, видно, и она выбилась: заработала на одном месте — опять не за что ухватиться, лишь расставленные ножки не дают съехать обратно, а тельце истерично дергается и дергается вперед. Руки (уже успел заметить) действительно кое-где в крови, — шарят на мелководье водорослей.
Можно, конечно, и догнать, но остаюсь пассивным наблюдателем — лучше посмотреть.
Борьба за сантиметры прямо над головой продолжается.
Ух и упрямая!
— Что? Не получается?
Мое издевательство остается без ответа.
Просто загляденье!
Вырвавшаяся на степную свободу девочка будто сама себя старается убедить, на что способна. И как подросла.
Но невидимый в башне прогресс подросшего детства все-таки выдыхается:
— Эй, лови меня! — и сдавшись, она съезжает.
Припав, ловлю оголившуюся об траву девочку.
Ее пятки бьют по коленям, и я падаю на детский живот, — невосстановимо измятое платье сбилось до самой груди, но тельце остановлено.
Чуть приподнимаюсь:
— Накаталась?
Она смеется:
— Все равно я первая!
Борьба прекращена. Старая могила отбила штурм. Теперь можно отдохнуть.
— Изрезалась вся, — отыскав локтем безопасное от случайной колючки место, я прилег рядом; взял одну из маленьких ладошек и повернул к своим глазам и солнцу. Девочка тоже принялась разглядывать свои «трававые» порезы.
Я зализнул один, сплюнул примешавшуюся к человечьей травную горькоту.
Она выдернула руку и ударила по земле:
— Это все из-за нее, — возмутилась маленькая своим поцарапанным потерям в живой силе пальцев.
— Заживет, — снова тянусь оказывать первую помощь, но она не дает.
Приходится настаивать:
— Дай, а то если кровь упадет на землю и попадет к мертвецу, который здесь лежит, — он встанет из могилы и к нам вылезет.
Она сперва согласилась и спросила с интересом:
— А ты не знаешь, кто здесь?
— Царь, наверное, а может и царица.
— Царская царица?
Ответ — кивком, не отрываясь от детской ладони.
Она вдруг вырвалась опять:
— Ну и пусть вылезает, — и в поднятое к ней лицо, — ты ее застрелишь!
Я сел и посмотрел на невзятый склон: на секунду мелькнул, косо приземляясь на ту сторону могилы, чем-то там соблазнившийся степной орел. Я отвернулся.
Помолчал.
— А если царица будет молодой и красивой?
Ребенок по-прежнему:
— Все равно застрелишь.
— А если…
— Все равно!
Девочка закрыла глаза.
И снова молчание…
Перебирающий, взбивающий на голове волосы ветер. Живая теми же причесываниями по зеленым прядям могила с двумя застывшими телами с одной стороны и орлом (или он уже улетел? а может, его и вообще не было?) — с другой. И сочные перекаты травы до чистоты горизонта.
— Послушай, — глазки открылись в небо, — а мы сейчас одни? — спросил ребенок, — и никого больше нет?
— Никого, до самого неба. Ты же видела, как все наши разъехались.
— И чья это тогда степь?
— Теперь наша, — я провел по кромке нерасправленного платья, по все еще голой (как маленькая привыкла в башне) подставленной солнцу груди. Достал до шейки…
Она, преодолевая желание не шевелиться, согнула ручку и оттолкнула.
Пришлось отступить вниз, до сгиба между телом и загорелой ножкой. Два пальца поднырнули под тугую в этом месте границу трусиков и двинулись по незагорелой (моя ревность распространяется и на солнце) территории.
— Мы пришли сюда, чтобы ее защитить? — не обращая дальше внимания, спросила девочка.
— Да, и эту степь тоже, — я добрался до самого волнующего места. Она приподняла личико и моя голова, опередив потянувшуюся руку, легла губами вниз — на напрягшийся животик. Маленькая махнула рукой и вернулась на траву — обратно уставиться в одно ее тут не трогающее небо; кожа под моими губами расслабилась. Я поцеловал и, так же осторожно, лег на нее щекой.
По лицу ударили несколько подбитых ветром стебельков. Я закрыл глаза и убрал руку. Ребенок вздохнул.
Там, в глубине, по маленьким фиолетовым кишочкам что-то перелилось. И снова тихо в невидимых руслах детских рек подо мной.
— Ты любишь Ольвию?
— А? — маленькая отвлеклась от редких облаков и, дотянувшись, дернула шутливо переложенные ей на грудь щекотания стеблей за макушки, — это куда мы едем? — оставшееся в пальчиках отбросила.
— Да, — я ждал ответа.
— Не знаю, — она подумала, — я там никогда не была, — и добавила, — а там хорошо?
— Конечно.
— Мы ведь идем с солдатами. Мы там кого-то будем защищать?
— Да, твоих будущих подружек.
— Но ведь ты даже никого не знаешь там…
— Ну разумеется! Да только разве важно… — «действительно», — самое главное — спасти.
— А мы скоро там будем?
— Ты же слышала, что говорил Сарад: мы сегодня ночью проедем колонию — это такой маленький город — и завтра будем в Ольвии.
— И останемся? А то мне так надоело в башне, — протянула девочка несчастно.
— Вот если выиграем и если тебе понравится, то конечно.
«Только бы их не было лавинно много!»
