220 Views
Я люблю ночь. Муж и дочь ложатся спать рано. Я остаюсь одна. Перекладываю с места на место старые вещи, вытираю пыль. Рассматриваю фотографии. Мне хорошо. Так было всегда, сколько я себя помню. Мне не приходится играть роли, заученные наизусть, улыбаться и говорить. Разговаривать я не умею. Для меня почти ничего не значат слова, сказать можно все, что угодно: и правду, и ложь. Гораздо важнее вещи. Я часто думаю о том, что всю жизнь человек обрастает вещами. Иной раз одежда говорит мне о нем больше, чем его речь. Одежда и украшения. Мебель. Многое другое. Лишаясь своего владельца, вещи тускнеют, теряются.
Кому достанутся мои вещи, если меня не станет? Мне жаль синего шелкового платья с серебряными птицами, моего скользящего вечернего платья, в котором я порой стою летней ночью на балконе, закинув руки за голову. Так мы стояли с бабушкой много лет назад. Это было далеко отсюда. Мы выходили во двор и смотрели на звезды. Ночью море (до него было рукой подать) сливалось с небом, и мне было страшно – такой всепоглощающей была темнота. Больше я ничего не помню о том времени. Хотя, нет… Помню наш маленький дом, деревянные рамы с облупившейся ярко-голубой краской, гнетущий запах, который до сих пор ассоциируется у меня со старостью.
Меня увезли от бабушки, когда мне было три года. Даже сейчас я волнуюсь, когда вспоминаю, как мама вышла из такси. Я знала, что эта черноволосая женщина – моя мать, я ждала ее. Она подошла ко мне, оглядела удивленно:
– Какая ты стала большая, Верочка!
Я готова была убежать, настолько я была смущена, но увидела мамино ожерелье из блестящих ракушек, оно показалось мне таким красивым, и тогда я подумала, что мама похожа на русалку. У нее и глаза были удлиненные, миндалевидные – русалочьи… Она обняла меня, и мне стало страшно. Потом мама прошла в дом, брезгливо оглядела нашу комнату, села на краешек кровати и достала из картонного чемодана куклу. Что это была за кукла! Белое личико, синие блестящие глазки, розовое платьице – настоящая красавица. У меня таких не было раньше. Мама попросила меня поиграть, а сама вышла во двор. Уже стемнело. Бабушка сидела на скамеечке. Они долго разговаривали с мамой, я слышала, как бабушка отчитывала ее, а мамин голос то становился тихим-тихим, то срывался на визг. Я ругала куклу.
На следующий день мы с мамой уехали. Бабушку я не видела много лет. Она была матерью моего отца, пропавшего без вести. Мама недолюбливала ее, говорила, что та навязала ей своего сына, никчемного алкоголика. Ее ненависть к моему отцу переходила порой и на меня, мама винила меня в том, что ее жизнь не сложилась, а мне становилось стыдно, я на самом деле ощущала себя виновной в ее несчастье.
Но тогда, в три года, я еще не могла себе представить, что произойдет со мной, если я уеду с мамой. Мне хотелось жить в большом далеком городе. Только было жаль, что там нет моря. Но мама говорила об озерах. А еще о горах и соснах с морским названием – «корабельные», таких больше не осталось нигде в мире… Когда я увидела город, мне захотелось обратно – к морю и к бабушке. Бабушка была молчунья. Мама, напротив, говорила много и нервно. От нее пахло сигаретами и дорогими духами. Этот смешанный запах скоро стал родным, и я забыла о маленькой деревне Рыбаковке, забыла запах моря и запах старости.
Я радовалась тому, что у меня появилась мама, но почти ничего не знала о ней. Мне нравилось смотреть на нее и слушать ее голос. Мне нравились ее сережки с красными камушками и кольца на длинных пальцах. Я могла сидеть у нее на коленях часами и рассматривать ее руки. На левом запястье у мамы был ожог. А между большим и указательным пальцем правой руки – родинка.
Мы редко с ней разговаривали. Мама отдала меня на пятидневку. Я ждала выходных со смешанным чувством радости и страха. Чаще всего мы ходили в воскресенье в кафе-мороженое, иногда мама покупала билеты в театр или в цирк. Помню, как меня сразу поразил балет, и я плакала после окончания спектакля, мне хотелось танцевать, мне хотелось стать маленьким лебедем, и мама пообещала, что мы придем туда снова в следующее воскресенье.
В пятницу вечером я ждала маму с нетерпением. По дороге домой я спросила ее:
– Ты купила билеты?
– Какие? – удивилась она.
– Ты же обещала! – я топнула ногой, потом побежала обратно к садику, не оглядываясь.
– Вера! Стой! Верка, дрянь, стой, я сказала! – кричала мама.
Ворота были закрыты. Я села на землю и решила, что никогда больше не пойду домой. Буду ночевать на улице. Мама подошла ко мне, долго уговаривала меня встать с земли, я молчала.
– Вставай, гаденыш! – закричала мама, ударила меня по лицу, потом пнула ногой в бок. Я упала, уткнулась лицом в траву, мне казалось, что я никогда не прощу ее, никогда не встану и никуда не пойду. Я тихо заплакала. Мама села рядом со мной. Она гладила меня по голове и шептала:
– Прости меня, Верочка… Прости. Дура я. Ну, прости.
– А мы пойдем на балет? – спросила я.
– Да. Мы попробуем завтра купить билеты. Или послезавтра. Как получится. Господи, какая гадина!
Она целовала меня. Хорошо, что никто не видел этой ужасной сцены. Уже стемнело. Мы возвращались домой и по дороге пели песенки. Мама знала много детских песен, и голос у нее был красивый, чуть дрожащий на верхних нотах.
С тех пор я не помню себя вне балета. Я вырезала из журналов портреты Галины Улановой и Майи Плисецкой. Я просила у мамы купить пуанты. Я ходила каждые выходные в театр. Мне перестали стричь волосы, и через год я сама научилась гладко зачесывать их, скручивать жгутиком и закреплять шпильками крошечную шишку на затылке. Мне тогда исполнилось шесть.
Мама молчала, когда я просила сводить меня в кружок бальных танцев. Я просила воспитателей уговорить ее, они всегда хвалили меня, когда я танцевала. Но и им не удавалось убедить мою упрямую маму. Вероятно, ей не хотелось забирать меня из садика посреди недели. Наконец, кто-то из знакомых подсказал ей свозить меня в школу-интернат при оперном театре. Как-то вечером мама сообщила мне о предстоящем просмотре в дягилевском интернате. Я была растеряна: скоро мне исполнялось семь, и я надеялась, что буду жить дома с мамой, интернат нарушал мои планы. Но, в конце концов, это была единственная возможность научиться танцевать. Я видела интернатских: они кружили по сцене в «Баядерке» и в «Щелкунчике». Я отдала бы все на свете за то, чтобы стать такой, как они, поэтому сомневалась недолго.
Мы опоздали на просмотр. Мама, как обычно, долго провозилась у зеркала, надевала юбку красного цвета с большим воланом и черную блузку, снимала, доставала бирюзовое платье, и снова – красную юбку и черную блузку. Весь ее гардероб был ярким, на нее всегда обращали внимание. Ей казалось, что на экзамен дочери идти в такой одежде неприлично. Наконец, она отыскала бежевое крепдешиновое платье, достаточно скромное, но подчеркивающее ее красивую фигуру. Когда мы вошли в зал, там никого не было, кроме тоненькой женщины с птичьим личиком. Она удивленно подняла свои брови-ниточки:
– Но вы опоздали! Как зовут девочку?
– Вера Корнилова.
– Да, была в списках такая фамилия. Вы можете прийти завтра. Давайте, я внесу вас в завтрашний список?
– Я работаю завтра, – сказала мама. – Как же быть?
– Но вы сами виноваты. В вашем распоряжении было целых два часа!
Я заплакала. Мама и Птичка (так я мысленно назвала эту женщину) еще о чем-то спорили. Неожиданно в зал вошла пожилая дама с высокой прической. Вид у нее был совсем не балетный.
– Нина Сергеевна, давайте мы посмотрим девочку. Николаев ушел уже, но мы и без него разберемся.
По ее интонации стало понятно, что все здесь решает только она. И я с надеждой посмотрела на нее. Дама представилась:
– Меня зовут Роза Васильевна. А тебя, как зовут, пичужка?
– Вера.
Нина Сергеевна пожала печами, поморщилась и отошла.
Потом было несколько минут настоящей пытки: меня гнули в разные стороны, осматривали мои колени, заставляли встать на мостик, тянуть носок. Потом спрашивали маму, не ходила ли я на танцы, не было ли у меня в детстве травм. Затем забрали мои справки из поликлиники и сказали нам подойти через неделю, но только не опаздывать. Я не спала несколько дней пред тем, как снова пойти в интернат. Мы не опоздали, потому что я сама погладила маме все то же крепдешиновое платье, она пристально посмотрела на меня, измученную, и собралась удивительно быстро.
Оказалось, что я прошла во второй тур. Я даже не знала, что мы будем танцевать. Я думала, что все закончилось неделю назад. Мне раньше показывали разные танцы, но все равно у меня не было такого опыта, как у других девочек и мальчиков. После того, как прозвучал последний аккорд, Роза Васильевна спросила у некоторых детей фамилии, тут же записала их в блокнотик и сказала:
– Остальные могут быть свободны.
Я готова была упасть и не вставать, как тогда перед закрытыми воротами детского сада. Моей фамилии не спросили. Но сдержав слезы, я пошла к маме… И тут услышала голос Розы Васильевны:
– Стой, пичужка… Тебя-то я и забыла совсем. Ты Вера Корнилова, так?
– Да, – прошептала я.
– Ну вот и хорошо. Я записываю тебя.
Она улыбнулась мне, а потом громко на весь зал объявила:
– А сейчас все дети выйдут в рекреацию, останутся только их родители.
Когда мы ехали домой, я пыталась расспросить маму, о чем говорила Роза Васильевна, но мама молчала. Она была такой грустной, какой я ее прежде не видела. А потом было долгое лето, единственное лето, когда мы поехали отдыхать на море. Мне хотелось к бабушке в Рыбаковку, но мама достала путевку в Сочи. Мы не ссорились, мама не кричала на меня, словно понимая, что больше не будет играть главную роль в моей жизни. Так и случилось. Она все предчувствовала, предугадывала, моя странная, как будто чужая, мама.
Вроде бы, ничего не изменилось: я все так же приходила домой на выходные, но меня уже меньше волновало мамино настроение, я не замечала ее недовольства. Вся моя жизнь стала музыкой, пластикой, танцем. Многие не выдерживали тренировок и репетиций, и уходили из интерната. Я кусала губы ночью, пытаясь не заплакать – так болели мышцы, кроме того все время хотелось есть, и мы с Анькой, моей первой настоящей подругой, делили черные сухарики, грызли их, когда нас никто не видел. Анька была влюблена в полет под звуки музыки, в умирание на сцене, в блеск театра, как я. Она с трех лет мечтала о балете, говорила, что заставила мать сшить ей пачку и купить пуанты, после того как увидела «Лебединое озеро»… Мы мечтали о Кировском театре, у Аньки не возникало никаких проблем, что касалось меня, то репетиторов тревожило то, что я очень быстро росла. А Роза Васильевна все время подозрительно осматривала мои колени и качала головой:
– Жаль будет, если не выправишься. Такая пластика. Артистизм. Я сразу заметила, пичужка, твои руки – крылья, крылышки. Но вот, что нам делать с коленным суставом? Ты не сможешь стать настоящей балериной. Не продержишься долго. Широкие коленки. Сомневалась я сначала, но решила рискнуть. А вдруг выправишься?
– А так бывает? – с надеждой спрашивала я.
– Редко. Но будем надеяться.
Я ненавидела свои колени. Я смотрела каждый день в зеркало и находила, что они ужасны. И все-таки ждала чуда. Восемь лет я ждала, но чуда не произошло. За эти годы я потеряла маму. Мне просто стало не о чем с ней разговаривать. Она, наоборот, как будто тянулась ко мне. Она изменилась, потускнела ее русалочья красота.
После интерната я поступила в культпросветучилище. Мне совсем не хотелось быть хореографом, руководителем кружка бальных танцев. Моя подруга Анька уехала в Питер, впрочем, больше я о ней никогда ничего не слышала. Вероятно, она попала по распределению в какой-нибудь провинциальный театр.
Первый год после интерната оказался самым тяжелым в моей жизни. Я не могла жить с мамой. Она покупала мне нарядные платья, но они не нравились мне – в них я была не Вера Корнилова. Когда я надевала купленные мамой вещи, из зеркала на меня смотрели русалочьи глаза. Я не хотела быть на нее похожей! И я не могла жить с ней! Она закатывала истерики, говорила, что я неблагодарная дочь. Решение этой проблемы пришло неожиданно. Одна из моих однокурсниц, красавица Валя Антеева, предложила мне пойти вместе с ней на просмотр в кабаре. Нас приняли на работу, и мы с Валей сняли однокомнатную квартиру. Валька приехала из другого города и страдала в общежитии. Мама, как ни странно, спокойно отреагировала на то, что я ухожу из дома. Она стала тихой, молчаливой. К ней приходили подруги, о существовании которых я и не догадывалась раньше, они пили чай на кухне, обсуждали какие-то женские проблемы. Из обрывков разговоров я поняла, что у мамы были мужчины, но она боялась выйти замуж второй раз. Кроме того, у нее была я… Когда мама говорила об этом, я удивлялась: мне казалось, что ей нет никакого до меня дела.
Работа в кабаре не рассчитана на балетных, но я быстро освоилась, и если ко мне начинали приставать, то смело посылала всех к чертовой матери, а то и подальше. Валька иногда флиртовала с посетителями и несколько раз попадала в идиотские ситуации. В общем, утром нам надо было идти в училище, вечером на работу, хорошо хоть через день. Тогда у меня и нарушился режим, я, словно сбилась с расписания, начала всегда опаздывать, как моя мама. Зато летом у нас с Валькой было достаточно денег, чтобы поехать на юг. Я предложила отправиться в Рыбаковку. Я слышала, что недалеко от деревни построили много баз отдыха и пансионатов. На худой конец, можно было снять комнату в деревне. Но нам удалось устроиться в пансионате. Десять дней мы с Валькой отсыпались. Это был не год, а марафонский забег. На одиннадцатый день я предложила ей дойти до деревни.
– Ты что? Это же целых три километра пешком! – возмутилась Валька.
– Может, нам повезет, и мы доедем на попутке…
– Не верится что-то. Глухое место совсем.
– Мне хочется посмотреть на дом, где я жила. Может, бабушка…
Валька оборвала меня:
– Ты ни дом не найдешь, ни бабушку не узнаешь. Ты ее столько лет не видела! Ее и в живых-то нет, наверно. Сколько ей лет было?
– Не помню. Как мама меня забрала, так все … Не писали мы ей и не ездили туда. А она на маму, видно, рассердилась. А может, и писала нам, но мама не отвечала. Мама меня в детстве пугала: если я буду плохо себя вести, она отправит меня к бабушке, а та злая-презлая. Я сейчас понимаю, что не была она злой. Она меня с полугодовалого возраста до трех лет подняла.
– Странная у тебя мама. Ладно, пойдем. Ты хоть помнишь, как зовут твою бабушку?
– Катя.
– А фамилия у нее есть? – засмеялась Валька.
– Корнилова. Как у меня.
– Ну, может, и найдем.
Дом отыскался удивительно быстро. Я вспомнила… Во дворе никого не было. Палило солнце. Было невыносимо жарко, хотя близилась осень. Мы вошли в открытую калитку. Долго стучали в окно. Никто не откликался. Мы сели отдохнуть на скамеечку и спустя пятнадцать минут увидели высокую старуху, бредущую по улице. Она остановилась у дома, долго разглядывала нас:
– Ко мне гости? Комнаты нет у меня. Одну сдала. Во второй сама живу.
– Баба Катя? – я не была уверена.
– Да, – ответила старуха. – Я. А ты кто будешь?
– Я… Я Вера.
– Ве-ера? Где же ты раньше была, Вера? – баба Катя поджала губы – сердилась, но слезы в глазах блеснули, обняла меня. Так мы и стояли с ней возле калитки, рассматривали друг друга.
– Худая ты, Верка, совсем. У меня была толстая-претолстая, – наконец, сказала бабушка.
– Я балетом занималась.
– Вот ведь… Какая мать твоя… Ребенка не пожалела – в балет отдала.
– Да ни при чем тут мама, я сама захотела.
Потом мы прошли в дом и долго разговаривали. Следующим утром мы с Валей переехали к бабе Кате, она нашла раскладушки у соседей. Несколько дней прожили у нее. Когда уезжали, она плакала.
Я начала писать ей, она отвечала. До сих пор я приезжаю к бабушке каждое лето. Теперь она уже совсем старенькая, почти ослепла, но – как я ни зову ее переехать ко мне – не соглашается. Все говорит: «Куда ж я от моря поеду?». А мне почему-то кажется, что она отца моего пропавшего там ждет. Да только уж ждать-то, наверно, некого…
Как-то рано утром мы с Валькой возвращались с работы и во дворе нашего дома, возле помойки, увидели человеческий скелет, весь черный… Меня чуть не вырвало тогда. Мы звонить в милицию не стали. Выпили по рюмке коньяка, и меня потянуло на размышления пьяные размышления о своей судьбе.
– Представляешь, что из меня может получиться, если моя мать – истеричка дерганная, а отец – бомж? Вот так же, наверно, где-нибудь его скелет валялся…
– Не накручивай. Ну, подумаешь… Бомж, истеричка… У всех моих знакомых родители психи или алкоголики. И никому, самое интересное, не хочется быть на них похожими, – говорила Валька.
– А вдруг я стану похожей на мать? Или сопьюсь и превращусь в бомжиху?
Валька засмеялась. Да и мне было смешно.
Вскоре после этого случая мы потеряли работу: кабаре закрылось. Нам оставалось учиться еще год. Что мы только не делали с Валькой, чтобы продержаться! Маму я совсем не видела в то время. Мы звонили по сумасшедшим объявлениям. Изготавливали на дому плиточки, вернее пытались. Приехал молодой человек, рассказал, что через месяц мы будем дьявольски богаты, нужно только закупить у него материал и формы для плиточек. Мы закупили, но ни одной плиточки у нас не получилось. Только вся квартира была в глине. Мы продавали косметику, этот бизнес оказался более успешным: девчонки в училище закупали помады в невероятных количествах. Валька так до сих пор и преуспевает в косметическом бизнесе. Мне все время рассказывает, какая у нее большая сеть по всей стране. А я после окончания училища устроилась работать во Дворец Культуры. Мне дали детский кружок бальных танцев. В общем, перспективы были не радужные, но в то время в ДК сдавали помещения под офисы. Там я и познакомилась с Вадимом, моим будущим мужем. Он тогда только начинал свой бизнес. Познакомилась – и вся моя жизнь изменилась. Даже и рассказывать нечего. Мне все казалось сказкой… Удивительно, что мне понравилась моя работа. Я любила, меня любили… И все получалось само собой.
Однажды встретила Розу Васильевну. Мы с ней поговорили, а через несколько дней она пришла посмотреть на моих детей. Я волновалась: не балетные дети. Но Роза Васильевна осталась довольна:
– Где ты таких славных пичужек отыскала?
– По всему району. По садикам бегала, как шальная…
– Ансамбль тебе нужен. Самых лучших отбери. Цены тебе нет, не замечает никто.
Сначала я сомневалась, но потом загорелась этой идеей, и очень скоро мы стали популярны в нашем городе. Нас стали приглашать на фестивали… И вот однажды, когда я готовилась к важному выступлению, позвонила мама. Это было довольно неожиданно, обычно я звонила ей. Голос у нее был подавленный:
– Привет, Вера!
– Да?
– Как у тебя дела?
Я сказала, что я занята, собираюсь на детский фестиваль. Она спросила, как у меня здоровье. Незадолго до этого у меня были проблемы с гемоглобином, и я жаловалась маме, что все время сплю.
– Ну, ты смотри, следи за этим. Я поняла, что все это серьезно.
– Неужели? – спросила я с издевкой.
– Да… Просто у меня тоже подобные проблемы. Я из больницы звоню. Ты не могла бы перед отъездом ко мне прийти?
– Да, пожалуй, завтра утром смогу, если Вадим меня завезет.
– Ну, хорошо. Я буду ждать.
Она назвала адрес больницы, номер своей палаты.
– Мам, я надеюсь, что ничего серьезного?
– Нет, конечно. Просто я скучаю здесь невозможно. И книжки все перечитала. Привези мне что-нибудь. Что угодно, лишь бы буквы были… – засмеялась она.
Я приехала только через два дня. Мама не знала, что я была беременна, и мне не хотелось говорить ей об этом прежде времени. Тем более что проблемы со здоровьем у меня все-таки были. Я нашла отделение гематологии, позвонила в дверь, как объяснила мне мама. Открыла женщина в стареньком байковом халате, из-под которого была видна ночная рубашка с казенными штампами.
– Можно позвать Анастасию Павловну Корнилову.
Я давно не произносила имени своей матери. Женщина настороженно посмотрела на меня и спросила тихо:
– А вы кто ей?
– Дочь.
– О, господи, – она разглядывала мой слегка округлившийся живот. – Что делать-то теперь?
– Что случилось? Говорите, – мне стало тревожно.
– Что же Вы раньше не пришли? Ждала она Вас. Умерла она сегодня ночью.
– Как? Что с ней было?
– Рак. В нашем отделении все в морг выписываются, – обреченно произнесла женщина.
У меня закружилась голова. Я помню, что подошел Вадим. Он понял все сразу. Подхватил меня. Очнулась я только в больничном дворе. Мы сидели на скамейке. Я плакала от обиды, я не чувствовала ни боли, ни горя. Мне было всего лишь досадно, что мама в очередной раз не объяснила мне ничего. Я пыталась вспомнить о ней что-то хорошее, чтобы по-настоящему пожалеть о ее смерти. И не могла. Только один эпизод. В интернате мы впервые готовились выйти на сцену в «Баядерке». Мы танцевали негритят. Роза Васильевна принесла билеты во второй ряд партера для наших родителей. Я позвонила маме, она приехала за билетом, но я не сомневалась в том, что она забудет о спектакле, и не волновалась перед выходом на сцену, как другие девочки и мальчики. Я была удивлена, когда увидела ее. Она сидела в красном платье с белыми орхидеями. Она выглядела такой счастливой и гордой… И мне уже стало все равно, что сцена была пыльной, а без специального освещения – серой… Золото и блеск театра существовали только для зрителей, не для артистов. Я забыла об этом разочаровании и танцевала вдохновенно – так, что Роза Васильевна обняла меня потом и сказала:
– Ты была лучшей, пичужка.
Кстати, пичужками она называла только своих любимых учениц… Мама мне ничего тогда не сказала, но я и не ждала. И только в больничном дворе, спустя много лет, я заплакала от обиды. Мимо проходили люди в белых халатах и сочувственно смотрели на меня. Вадим беспокоился.
– Не переживай. Все в порядке. Со мной все в порядке, – сказала я и перестала плакать.
– Нам надо еще уладить все. Бумаги подписать. Похороны организовать. А ты беременна. Давай, зайдем в отделение, узнаем, что от нас требуется, потом я отвезу тебя к своим родителям, а сам вернусь сюда.
Мы так и поступили. Мама умерла в начале сентября, но погода стояла летняя… Ее похоронили в солнечный день. Через неделю я пригласила ее подруг в нашу старую квартиру. Они забрали ее яркие платья, все, что у нее было. Я взяла лишь русалочье ожерелье, сережки с красными камушками и тоненькую золотую цепочку… Мне ничего не было нужно.
Через четыре месяца родилась Катенька. Я и не догадывалась о том, как меняется психика женщины после рождения ребенка. Привязанность к дочери росла с каждым месяцем, и я удивлялась тому, что моя мать была лишена самой главной, самой счастливой любви в своей жизни, она не знала и непонятного напряженного чувства тревоги за судьбу своего ребенка. Я просыпалась по ночам, чтобы проверить: дышит ли Катенька, меня волновало то, что иногда она отказывалась есть. Когда дочь подросла, я с трудом заставила себя выйти на работу. Мне не хотелось расставаться с нею ни на минуту.
Пришлось начинать все с начала, но мне помогла Роза Васильевна, она уже не работала в интернате и часто приходила к моим детям. Она по-прежнему называла своих любимиц пичужками.
– Ты не жалеешь о балете? – однажды спросила меня Роза Васильевна.
– Жалею. Я думаю, что, может, и стоило попробовать поступить в Мухинское училище… Или хотя бы в Пермь поехать…
– Не жалей. У тебя есть дочь. Если бы ты стала балериной, то ничего бы не было… У тебя совсем другая жизнь.
– Но Вы же счастливы?
– Да. Но это другое… Не жалей ни о чем.
Прошло несколько лет, и я поняла, о чем говорила тогда Роза Васильевна. В общем, я счастлива. Но только счастье это негаданное, совсем не то, каким я представляла его в детстве. Может быть, мои мечты осуществились у кого-то другого. Лишь иногда в летние ночи мне не хочется спать. Я выбираю из своего гардероба, завешенного коричневыми, черными и белыми вещами, свое единственное яркое платье. Давным-давно я купила синий шелк с серебряными птицами в подарок маме на день рождения, до которого она не дожила. Он долго лежал в шкафу, его нашла Катя, и попросила меня сшить платье: «Ты будешь в нем красивой, мама»… Я почти не носила его… Но в летние ночи я выхожу в нем на балкон. Наш дом стоит на самой окраине города, и с балкона видны корабельные сосны. Мои мечты не сбылись, я хотела стать балериной, я ждала, когда меня полюбит мама, но мне досталась чужая жизнь и чужое счастье. И я боюсь потерять его. Я боюсь, что это всего лишь взмах крыла умирающего лебедя… Красивый, но прощальный…
Анна Болкисева
Родилась 4 января 1975 года. Училась в Лицее УрГУ, затем на филологическом факультете, год аспирантуры. С детства писала стихи. Есть публикации в поэтических альманахах и сборниках, в 1998 году вышла книга стихов "Баллада на честном слове". С 2002 года пишет прозу.