131 Views
Ночная гостья
Когда, казалось бы, должны были улечься страсти новогодней ночи в аспирантском общежитии, и я решил отойти ко сну, в дверь моего номера постучали. На вопрос «кто?» никто не ответил. Надо сказать, своё временное жилище я обустроил так, что, лёжа в кровати, я умудрялся дотягиваться до холодильника, вешалки, не вставая, мог включить свет – подними только ногу к включателю и ткни его большим пальцем. Сейчас пожалел, что не мог открыть таким образом дверь. Не вставая, я стал в спешном порядке натягивать на себя брюки, стараясь при этом изловчиться и большим пальцем левой ноги включить свет. Кровать отчаянно скрипела подо мной. С похмелья возился долго, но за дверью ждали терпеливо…
В чуть покосившемся кокошнике с искусственной белесой косой в обношенном голубом наряде на меня смотрела Снегурочка. Такая же, как те, что на Арбате продают бублики, разную снедь, зычно зазывая покупателей. «С Новым годом, Гурами Мраморный!» – прозвучало тихо и приветливо. Зелёные глаза смотрели просто и прямо. Дело в том, что на дверях моей комнаты была наклеена картинка с изображением аквариумной рыбки именно с таким именем, почти как у меня. «Очень жаль, но Снегурочку я не выписывал. К тому же мне пора спать!» – заметил я холодно. Она, чуть повернувшись, боком протиснулась мимо меня в комнату. Присела на незаправленную кровать. «Позвольте!» – начал, было, протестовать я. «А на восьмом этаже живёт Гурами Алмазный, – сказала она и улыбнулась как бы сама себе.
– Надо полагать, вы обошли всех мужчин общежития! – съязвил я, но почувствовал, что хватил лишку. Она не ответила и ясно улыбнулась уже мне. В это время в коридоре послышались глухие шаги. Я обернулся. В комнату, волоча за собой мешок, ввалился Дед Мороз. Борода из ваты, от красной шубы разило клеем, а от него – водкой.
– Пойдём, Снегурка! – пробасил он. Она встала, подошла ко мне. Поцелуй красивых губ, лёгкий и влажный. Может быть, она оглянулась, когда выходила в коридор, но весь проём двери заняла спина Деда Мороза …
На следующий день я порасспросил знакомых, не посещала ли кого Снегурочка. Спросил в том числе и Гурами Алмазного – моего тёзку и земляка. Все только пожимали плечами, а один бросил, мол, это у меня либидо играет.
Жаль, что не спросил у Снегурочки телефонного номера!
Рисовавший могилы
Мне дали общественное поручение. Вместе с Гоги, который вёл в нашем институте факультатив по искусствоведению, я должен был организовать выставку картин коллег. Образовали худсовет, в который вошли я, Гоги и директор института, но в общем – Гоги и я. Вывесили объявление. Ждать пришлось недолго…
Признаться, в живописи я не разбирался, поэтому всецело полагался на нашего искусствоведа. И был растерян, когда узнал, что Гоги, в свою очередь, больше рассчитывал на меня, чем на себя. Не по части знания предмета, конечно. Он не умел отказывать, и это его свойство таило определённую опасность для художественного уровня выставки. Чем больше он поступался своими знаниями и вкусом, тем больше казалось, что вот-вот разразится ухмылкой. Но и наедине со мной Гоги воздерживался от комментариев. Только раз заметил: «Ничего не поделаешь – любители, тем более, что среди них твои же начальники».
Среди желающих принять участие в вернисаже были люди в основном скромные. Кто неуверенно переминался с ноги на ногу, как бы не рискуя показать свои картины, кто не без надрыва подшучивал над своими «безделками». А проректор неловко хихикнул, когда разложил перед нами свои «опусы». Но каждый, конечно, алкал признания, ища глазами опоры, хотя бы у меня.
Истекали последние минуты срока, отпущенного худсоветом на представление картин. В дверь робко постучали. На пороге стояла женщина. Она была в нерешительности и млела от умиления – явно пришла протежировать, добровольно. В лаборатории, где она работала, есть сотрудник, который рисует.
– Может быть, посмотрите его рисунки, – сказала она, тая от прилива благостных чувств. Последовали за ней.
Из кабинета Гоги, где царил богемный беспорядок и где воздух был пропитан краской, мы попали в опрятную комнату, где чертили карты. Было светло, пахло тушью.
– Батоно Мосе, это – наш Гоги, – обратилась женщина к одному из сотрудников, – он пришёл посмотреть ваши рисунки.
Батоно Мосе вспыхнул и встал. Это был огромного роста старик. От нахлынувшего волнения или от того, что резко встал, его качало. Осклабившись, я смотрел снизу вверх в его забегавшие глаза, длинное бледное лицо с щеками-оврагами, проросшими серой щетиной.
– Батоно Мосе, ребята интересуются вашими рисунками, – пришёл на помощь другой сотрудник. Эти слова он произнёс подчёркнуто членораздельно, как обычно обращаются к людям, тугим на ухо, туго соображающим или…
Ему было за девяносто – человек из прошлого века, реликт, чудом сохранившийся в тиши лаборатории, столоначальник из присутственного места, педантичный и услужливый. Трясущимися руками батоно Мосе достал небольшую стопку рисунков.
Кладбищенский пейзаж. Оградки могил одна за другой вверх по склону холма восходят к горизонту, над которым маячит спина лохматого солнца. Его красные космы, лицо и свет обращены за горизонт. На первый план чуть выступает могилка с решётчатой оградкой. «Могила Калинике, 1900-1921гг.».
На всех рисунках была одна тема, только в некоторых она раскрывалась в синих тонах, в других – в коричневых. «Калинике – сын батоно Мосе», – пояснили нам многозначительным шепотом.
Гоги выбрал несколько рисунков.
– Надо же, так назвать своего сына, – обронил он, когда мы вышли из лаборатории.
Выставку устроили в фойе института. Состоялась церемония открытия, на которой много говорил директор. Через несколько дней, придя утром в институт и проходя через фойе мимо экспозиции, я увидел Гоги. Он возился с тушью, кисточкой и линейкой у одного из выставленных рисунков. Вижу – обрамляет фамилию автора.
– Ты знаешь, умер, как его, батоно Мосе! – сказал он мне.
Хвост бегемота
Как-то на большой перемене всем классом рассматривали атлас собачьих пород. «Глянь, чем этот сенбернар не походит на математика?» — заметил кто-то. И пошло-поехало. Мне несколько повезло: мраморного дога из меня не получилось, но французский бульдог – да. «Ты не смотри, что он такой невзрачный, зато умный и целеустремлённый»,— успокоила меня кавказская овчарка —здоровый и драчливый Махо. Он листал атлас, и никто не мог покуситься на это право. Называла же одноклассников «своими именами» преимущественно Ирочка, китайская болонка с кудряшками. Надо отдать ей должное: фантазией она обладала, хотя и саркастического свойства. Нашлись в классе за эту перемену и ирландские сеттеры, и колли. Когда возникали затруднения – записывали в дворняжки.
Гурико, пока шла это салонная игра, было неуютнее всех. Он не самый речистый и самый толстый в классе. Прозвища от него не отлипали. «А тебя здесь нет, – под конец заметил ему Махо, захлопывая атлас,– это книжка не о…». Докончить не удалось. Началась потасовка.
Впрочем, вошли во вкус. Потом уже гадали, кто кем был бы в Америке, кто какой автомобиль напоминает. Пришло время кризиса жанра, принявшего совершенно двусмысленную форму. Подсказала её глянцевитая картинка: девочка из «Плейбой-клуба», естественно, полуодетая и с довольно пикантной деталью: чуть вздернутый таз дивы увенчивал заячий пушистый хвостик, а точеную головку – заячьи ушки. Известное дело – эмблема журнала. Картинку осматривали, сгрудившись у парты Махо, хихикали. Потом, когда стали примеривать друг другу хвосты разных животных, хохотали. Для спортивного Васо Ирочка облюбовала хвост кенгуру — мол, прыгает, как кенгуру. Махо удостоился хвоста ягуара, элегантного и дорогого. Гурико обречённо молчал. Изощрённой фантазии его однозначный вид не удостаивался. Он внутренне покорно принимал, что уготованным ему мог быть только легкомысленный, закрученный в кружочек… Но неожиданно последовало: «Гурико, хвост бегемота тебя бы очень украсил». Возникла заминка. В нашем провинциальном городке, где вообще нет зоопарка, если кто и видел гиппопотама, то разве что по ТВ. Животное это само по себе было экзотичным, и его хвост представлялся нам не самой примечательной частью тела. Заминку усугубило и то обстоятельство, что сама Ирочка, несмотря на её эрудицию, не знала, какой же он у бегемота. Тут прорвало самого Гурико: «А ты знаешь – кто?! Крыса! И хвост у тебя длинный, с роговыми кольцами, а сквозь кольца топорщится рыжая щетина. Вот и влачишь ты его, скрежещешь им по паркету!». Ирочка криво улыбнулась. И, действительно, что-то крысиное было в её оскале. А он повернулся, переваливаясь с ноги на ногу, вынес демонстративно своё полное тело вон из класса … После этого инцидента на полноту Гурико своё внимание никто не акцентировал.
Прошло некоторое время. Я и Ирочка поступили в столичный университет. Потом вместе работали в одной газете. Она специализировалась на критических материалах. Нехватку знания предмета она с лихвой компенсировала желчью, которую не переставала источать эта китайская болонка.
Я же перебивался короткими информациями. Правда, однажды мне уступили тему: надо было сделать интервью с известным дрессировщиком экзотических животных. О нём я рассказал Гурико в один из приездов домой. Это было на базаре, где он работал мясником. Вспомнили Махо, вернее, помянули – бедняга разбился, когда лихачил на отцовской «Волге». Рассказал, что у дрессировщика в номере два бегемота, что животные эти не грязного цвета, а розовые в голубую крапинку.
– А какие у них хвосты? — как бы невзначай спросил Гурико, не поднимая глаз, огромным ножом разделывая тушку, моментами вытирая клинок о свой некогда белый халат.
Кактус на ладони
Ваня – шутник. Он уверяет, что изучил Фрейда досконально, что позволяет ему придавать его розыгрышам специфический психоделический привкус. «Это – высший пилотаж!» – говорит Ваня. Что за таким хвастовством кроется на самом деле, никто не знал. Острить на темы либидо – мистика, если не шарлатанство. Но пошутить так, чтобы человек изошел в истерике – надо уметь …
Как-то в коридоре института, где работал Ваня, в перерыв, когда пусто и тихо, он сымитировал тяжелые шаги, толкнул дверь в комнату, где в этот момент находилась Людочка – «нервическая» особа. Дверь с медленным скрипом открылась и … в проеме никто не появился. Только по ковру к столу, к ногам Людочки, переваливаясь с боку на бок, катилось черное существо … Регбийная дыня, которую Ваня невесть где позаимствововал и не преминул случаем воспользоваться ею «по назначению» … Крику было много. Пострадавшую отпаивали валерьянкой. Тогда же стало известно, что она в положении. Вопрос рассматривался на месткоме …
Или, зайдя однажды в отдел, он торжественно протянул одному из сотрудников запечатанный конверт – «взятку». В ожидании очередного подвоха присутствовавшие затихли. С величайшей осторожностью распечатывался конверт, когда вдруг что-то внутри него зашевелилось, заскрежетало. Вздрогнули все одновременно, кроме шутника Вани. Из конверта выпорхнула бабочка. «Прав Фрейд!» – констатировал он, однако от разъяснений уклонился.
Если бы не эти вздорные притязания, юмор Вани вполне можно было сносить. Он не ранил ничье самолюбие и не разменивался на такие проделки, когда из-под жертвы прилюдно убирают стул. Наоборот, он был не лишён вкуса. Кстати, публику он имел всегда благодарную — преимущественно впечатлительных женщин.
С его легкой руки стал знаменитым Вова – его «муза», «видный деятель провинциальной мафии, устроивший в одном из столичных ресторанов дебош, кончившийся тем, что Вова повис на люстре и, раскачиваясь, пинал ногами пытающихся схватить его за ноги милиционеров, после — приехал в общагу, где жил, на «Мерседесе», чванливо потягивая сигарету…
Всё это Ваня рассказывал легковерным девицам из канцелярии о маленьком, скрюченном аспирантике, жившем на 1 руб. 43 коп. в день. Он – в больших немодных очках, с воротником, всегда осыпанном перхотью.
А вахтеру тете Дусе Ваня рассказал о раковине, которую будто бы Вова добыл на глубине 10 метров, где-то в тропиках, когда работал кочегаром на одном из океанских лайнеров, что ему пришлось отбиваться от акулы, когда выныривал со своей добычей, как его укусил моллюск, живший в раковине, когда Вова безуспешно пытался выудить его, как посыпал это животное черным перцем, пока оно не выскользнуло из своего убежища. «Теперь Вова дует в раковину и выдувает из её перламутровых лабиринтов красивые звуки, как из фагота». «Малый да ражий!» – заключила рассказ вахтерша.
Нельзя сказать, чтобы Вова обижался. Более того, казалось, что он сам готов поверить этим байкам. Но иногда, когда ему надоедало, улыбался с характерным оскалом, как у некоторых покойников, которым не успели закрыть рот. В предвкушении реванша, который состоялся …
В один из праздников собрались в комнате у Вовы, в общежитии. Вернее, у соседа Вовы, с которым тот делил жизненное пространство. Гости (не Вовины) здесь не переводились. Сам Вова лежал обычно на своей кровати с книжкой, повернувшись ко всем спиной. В этот раз ждали Ваню. Свое появление он ознаменовал вежливым стуком в дверь, чем произвёл впечатление. В эту дверь входили, не стучась, кто как, на руках, ногами вверх, но не стучась. Было несколько девиц из города, неаспиранток. Пили вино. Хозяин комнаты (не Вова) хорошо играл на гитаре. Веселье было в разгаре, табачный дым окончательно вытеснил воздух …Потом пошли типично аспирантские разговоры. Многие были «на выданье» – кончался срок обучения и необходимо было его продлить. Спрашивали совета у Вани. После его инструкций не одному аспиранту института удавалось обмануть бдительность врачей и добиться диагноза – «информационный невроз». Болезнь вполне добропорядочная, которая к тому же на 45 дней отодвигала окончание срока.
«Сердцевина ладони – весьма чувствительное место,- приступил к инструктажу Ваня, — тревожность, внутренний дискомфорт концентрируются у некоторых невротиков именно в этом месте. Такое ощущение …». Тут произошло неожиданное. Сквозь пелену табачного дыма из дальнего закутка голосом, как из преисподней, последовало «…похоже, что кактус вырос из сердцевины ладони». Озадаченные, все присутствовавшие, кроме Вани, глянули в сторону Вовы. Тот лежал, как обычно, спиной к миру, не шелохнувшись. Но потом гости опомнились и… опрокинули ещё по одной. Кроме Вани. Если бы не плохое освещение, можно было увидеть, как он побледнел. Он сидел, не разжимая кулаков. «Кактус у тебя на ладони левой руки», – уточнил Вова ледяным голосом, не поворачиваясь. «Пристал со своей ерундой»!- крикнул ему сосед и состроил рожу в сторону его спины.
Ваня похолодел, под столом он разжал левый кулак и… облился потом. Он встал и, как лунатик, покачиваясь, вышел в коридор, чем вызвал замешательство.
Тут, вопреки обыкновению, Вова повернулся на кровати. Он одарил всех своей улыбкой и, похихикивая, повёл пальцем по ладони левой руки, а потом указал им в сторону ушедшего Вани.
Цыганочка
Наверное, это был не табор, скорее его осколок, отдельное цыганское семейство. Оно расположилось недалеко от главного вокзального перрона. Я наблюдал его каждый раз, спеша к метро прямиком через железнодорожные пути.
Когда я увидел их первый раз, стоял жаркий день. Грязные вялые мужчины и женщины вперемешку с голыми детьми разного возраста жались к парапету, ища спасения в исходящей от него тени. Они лежали на полинявших матрацах. Наверное, семейство только прибыло, потому что его скарб ещё находился в большой коробке от импортного телевизора. Усталый, сгорбленный, обросший щетиной цыган со слипающимися глазами выуживал из неё почерневший от копоти чайник. Он уже разжёг небольшой костёр и обставил его двумя кирпичами. Мужчина подошёл к колонке с водой, большим пальцем скорректировал угол падения струи, чтобы набрать чайник. В его иссиня-чёрных нечёсаных волосах застряли кусочки ватина из матраца.
От кочующих цыган у нас отвыкли с тех пор, как после войны в Абхазии были перекрыты пути их миграции. Как бы меня ни разбирало любопытство, остановиться и глазеть на экзотику таборной жизни было неприлично. К тому же цыгане желали бы оставаться незамеченными. Мужчина с чайником несколько осёкся и принял виноватый вид, когда я изучающе глянул на него через плечо. Ему показалось, что, едва прибыв, он уже привлекает внимание. Тбилиси стал для них непредсказуемым и опасным. Из кучи мала цыганских тел у парапета меня кольнул чей-то тревожный взгляд. Другой раз окликнули бы на цыганский манер: «Чего уставился, очкастый!?»
К вечеру, когда я возвращался со службы, табор уже освоился, развернул своё нехитрое хозяйство. Стоял непрекращающийся слегка приглушённый гомон. Нагой годовалый ребёнок подошёл к самому краю платформы, но никто не обратил на него внимания. Мужчины вернулись с «промысла». Они сидели кругом с женщинами и выпрастывали из сумок снедь. Чумазые дети бегали вокруг них. Кто ел только что принесённые «сникерсы», «марсы», кто пил «коку». А один пострел тянул сок из надкушенного апельсина. Он был в обновке, на грязное худое тельце ему напялили импортную майку с изображением какого-то монстра. Вот он швырнул в набирающую скорость марнеульскую электричку недоеденный апельсин, потому что из окна одного из вагонов на него с усмешливым любопытством посмотрел толстый азербайджанский мальчик – в такой же майке. За проступок бедняге задал трёпку старший брат. Да так безжалостно, что один прохожий, болезненно нервный мужчина, всполошился, решив, что ребёнка хотят сбросить на рельсы. Брат посмотрел на прохожего – его вид выказывал желание быть лояльным.
Меня забавляла простота их нравов, особенно цыганская манера сквернословить. Щедро вкрапливая всевозможные формы извращений в мат, родительница могла попросить ребёнка подать спички, а пятилетний внук приласкаться к бабушке. «Свобода слова» в таборе была безграничной.
Но однажды она меня покоробила. Проходя мимо, я как-то обратил внимание на девочку-нимфетку. Она была красивой – выразительные чёрные глаза, облачённый в лохмотья тонкий и стройный стан. Признанных красавиц такого возраста обычно окружают подружки помладше, их приближённые. Юные «королевы» позволяют себе смотреть оценивающе. Эта же стояла особняком, и её одиночество не казалось гордым – в её взгляде я различил страх и неуверенность. «Эй ты, б… подзаборная!» – резко, но не грубо окликнула её толстая цыганка. Нимфетка вздрогнула. Я возмутился и… перешёл на бег, чтобы опередить заходящий на вокзал состав. В таких случаях приходилось перебегать пять-шесть линий. Всегда трудно определить, на какую из них будет подан приближающийся поезд.
В последующие дни я ловил себя на том, что, минуя табор, искал глазами нимфетку и что маршрут до метро стал для меня неизменным. Я хотел, было, польстить себе фантазией, что она ждёт меня. Но нет. Если видел её, то на расстоянии, иногда в спину, что вызывало досаду, впрочем, несильную. Однажды я застал её за одним занятием. Она вместе со взрослыми и детьми в конце перрона разгребала огромную мусорную кучу. Цыгане веселились. Но глаза девочки были по-прежнему задумчивыми, причину чего я, вроде бы, угадал позже.
Однажды, выйдя из метро, я обнаружил, что собирается гроза. Падали редкие крупные тёплые капли, время от времени гремел гром. Надо было бежать, чтоб поспеть домой и не промокнуть. Я быстро поднялся по лестницам на перрон и чуть не споткнулся, став свидетелем странной сцены. Отходил батумский поезд, царила характерная перед отправкой состава суматоха. Безразличная к суете и начинающемуся дождю, не позаботившись о том, чтобы укрыться под козырьком вокзала, вела «разборку» группа цыган. Они обступили знакомую мне девочку. Она вся скукожилась и прятала лицо в подол своего платья. Ей было страшно и хотелось исчезнуть: не поднимая головы, цыганочка вытянула вверх правую руку, то ли в знак неминуемого согласия, то ли ища опоры. Над ней склонился мужчина средних лет, кажется, цыган из другого табора, ещё можно предположить, осёдлый. Неприбранный, как остальные, он отличался тем, что был светлее и выше ростом. Мужчина обзывал девочку последними словами, но в голосе не было агрессивности, а только мягкая назидательность. Молодая смуглая женщина (видимо, мать) в коричневом платье, с платком на голове, с золотыми серьгами стояла несколько в сторонке. Она участливо и снисходительно улыбалась. А потом решительно подошла и перехватила руку дочери. Пожилые цыган и цыганка стояли и молчали.
Мне показалось, что никто не заметил, как в вокзальной суматохе под дождём сватали цыганскую девочку. А те, кто это делал, не были уверены, что возраст невесты подходящий. Под впечатлением я даже сбавил шаг, но усиливающийся дождь подстегнул меня. Я часто оглядывался, но потом потерял их из виду.
На следующий день я не увидел нимфетку. Не видно её было, когда проходил мимо мусорной кучи. Там был только один мальчонка. Он перебирал выброшенные книжки. Лицо его было сосредоточенным и серьёзным. Поодаль носились друг за другом, как угорелые, его братья и сёстры. Некоторые мальчишки, имитируя приёмы каратэ, выкрикивали: «Йа! Йа!». Осталось предполагать, что нимфетку увёл тот самый осёдлый цыган, она вышла замуж.
Дня через два я заприметил её издали. Я прибавил шаг. В какой-то момент она была совсем рядом, можно было даже дотронуться до неё. Тут раздался крик толстой цыганки: «Ты всё ещё здесь!? Беги за хлебом на ту сторону …» и далее мат-перемат. На этот раз я не мог не остановиться и не посмотреть внимательно. Чуть подобрав платье, она, босоногая, пританцовывая в ритме чередущихся рельсов, пересекала железнодорожное полотно. В угловатой пластике подростка уже угадывалась манерность мягких женских движений. Она слегка повизгивала, как бы преодолевая мнимое препятствие, как бы из-за мнимой неловкости, а на самом деле кокетничала.
Детвора
День рождения Мамелюка
Посреди пустынного залитого солнцем двора, как бы отмечая эту середину, барахтаясь и заливисто крича, лежал навзничь голый ребёнок … Вдоль чахлого редкого забора шли двое, рослые в белых спортивных костюмах, с оранжевым мячом. Явно спешили сквозь полуденный зной к жёлтому полю, голубеющему за ним морю. Чужие ..
«Надо сказать матери о ребёнке, – подумал он, – не дай Бог, схватит воспаление лёгких!» Матери он ничего не сказал, отошёл от распахнутого окна, вернулся к столу. Писал письмо, к ней, перемежая изысканный русский текст с англицизмами. На семнадцатой странице писал о том, как это у Наполеона: «Один всадник-мамелюк всегда сильнее двух-трёх французских кавалеристов, потому что искуснее, храбрее». «Если только он курд!» – ухмыльнулся он про себя.
Неделю назад из тюрьмы вернулся брат. Все деньги ушли на его встречу и свадьбу, ему уже была уготована жена – пятнадцатилетняя, слабенькая, худенькая. Она лежала в тёмной внутренней комнате на топчане. Вчера вечером её избил муж. Его самого не было дома. Отец на вокзале подрабатывает носильщиком. Мать возилась со стиркой …
Сегодня его день рождения.
Додо
Каждое утро Додо тщательно укладывала свою причёску. В погожий день она располагалась на скамейке у внутренней стороны ворот. Опёршись о её край обеими руками, склонившись над порогом, она по талию высовывалась-выглядывала на улицу – аккуратно прибранная головка, кокетливо изогнутая спинка, девичья грудь. То, что было продолжением тела ниже талии, не подчинялось Додо и безжизненно покоилось на скамейке за порогом железных ворот. Ещё в детстве в аварии погибли родители и часть её плоти. Так проходил день – то в одиночестве, то в компании соседок, забавлявшихся сплетнями. Вечером Додо, почти невесомую, брала на руки и относила в дом бабушка.
Мощённая камнем улица перед их домом из-за поворота резко начинала переходить в подъём, ведший к вершине Лоткинской горы. Новые лица вызывали живой интерес Додо. Она максимально вытягивалась, а жадные до впечатлений глаза провожали незнакомца. Только успевай насытить взор, ведь поле зрения было узким. Каждый новый персонаж, если шёл наверх, появлялся неожиданно из-за поворота и скрывался из виду за толщенным стволом старой акации, росшей тут же у ворот.
Богемного вида Реваз не мог не привлечь внимания. Он – студент художественного училища – снимал угол в доме, расположенном выше, на подъёме. Кстати, в моём доме. Ему нравился вид с нашего балкона. С него обозревалась большая часть города. Квартирант делал наброски. Деревенский парень Реваз считал себя урбанистом. Обычно рисовал пейзажи старого Тбилиси, но почему-то безлюдные. Только иногда то там, то здесь на его рисунках виднелись фигурки людей, но настолько расплывчатые, что невозможно было определить ни пол, ни возраст человечков.
– У неё красивая головка, правильный череп. Раковины ушей пропорциональные. Глаза такие живые! – говаривал он о Додо. Никто не предполагал, что инвалидности девушки он не заметил. Каждый раз, выйдя из-за поворота, Резико (как мы его звали) искал её глазами. Их взгляды встречались и прощались, когда он скрывался за акацией. Однажды Реваз всё-таки подошёл к ней, разговорился и спросил, дескать, почему она не выходит на улицу. Слёзы, которые вызвал вопросец, вогнали его в оторопь. Наконец-то поняв, что к чему и, расчувствовавшись, парень побежал домой. Я наблюдал, как он лихорадочно перебирал свои рисунки, как бросился вниз по улице… Оплошность урбанист хотел загладить подарком.
После того случая Реваз ходил окольными дорогами. Так же, как Гамлет – мой сосед. Он – человек простой, работал водителем. Однажды заметив, как тот мучается тяжёлой думой, я принялся расспрашивать его. Мы сидели на балконе, играли в домино. Не поднимая глаз, он в минорном тоне рассказал мне историю:
– День выдался противный. У моего авто полетел кардан. Провозился в гараже. Голодный и грязный, я шёл домой. Меня окликнула Додо. Несколько полегчало. Но когда пришёл домой, то никого не застал. И холодильник был пуст. На кухне висела вязанка чеснока. С краюхой хлеба умял две головки чеснока. Ел до одури. Почему-то возбудился. Был уже тёмный вечер. Я вышел со двора и, как пьяный, пошёл к Додо. Зашёл во двор, потом в комнату на первом этаже, где горел свет. Она лежала на кровати. Помню ещё, кровать была старомодная, железная. Тут я увидел, что бабушка, которая стояла в дальнем углу, вдруг шмыгнула в дверь, ведшую в соседнюю комнату. Я стоял, как болван, у входа, а Додо выжидающе смотрела. Почувствовал, как к глотке что-то подступает. Изжога, может быть, или что другое. Повернулся и ушёл. Всю ночь ворочался. На следующий день она окликнула меня: «Гамлет, Гамлет!» Я не обернулся и ускорил шаг.
Рядом с нами сидел наш сосед – Васо. Он только хмыкал про себя, когда слушал Гамлета. Ему тоже приходилось обходить то самое место крюком. Ему казалось, что о нём грязно сплетничают в убане, и особенно злостно в том месте, где улица делает поворот и ползёт наверх.
Я же, как философ, думал о мудрости бабушек и о неожиданных эффектах чеснока.
Агент ЦРУ
Каждое утро, выгрузившись из чёрного лимузина, Первый невольно озирался на арку трёхэтажного дома напротив. В самый торжественный момент его появления, когда толпящиеся у парадной райкома инструкторы начинают пугливо переминаться с ноги на ногу, а завы вытягиваются в струнку, как в «час назначенный», из жерла той самой арки, тёмной, дышащей запахом мочи и плесени, являлся Самвел. По виду становящейся не столь робкой паствы Первый делал заключение: «День начался неудачно!»
Самвел являлся местной достопримечательностью. В гнетущие, чопорные минуты ритуала прибытия комсомольского начальства он всегда был кстати. Как бы в отчаянном желании дожевать то, что не смог проглотить дома, он выскакивал на улицу — потешный карлик. Всё его лицо жевало, даже лысина морщинилась в такт работе гипертрофированной нижней челюсти. Наконец, с усилием, уже на улице, проглочена тягостная жвачка. На секунду-другую проясняется лицо, разглаживается лысина. Он оборачивается к нам и в знак приветствия воздевает руку и произносит: «Пэмэн, пэмэн!», что означало: «Общий привет!» По-другому у него не получалось. Самвел был глухонемым.
Рабочий день в райкоме начинался с начальственных воплей шефа уже с момента вступления его в свой кабинет. Нельзя было сказать, что он был из звериного рода. По словам шофёра, перед тем, как свернуть на улицу, где был райком, Хозяин бывает в хорошем настроении, даже благодушно сквернословит. Но вот последний поворот, и его лицо принимает каменно-похоронное выражение. Положение обязывало. Таков был стиль руководства, сложившийся в системе. В минуты отдыха, после проработки очередной жертвы, в одиночестве он расхаживал по садику райкома, задумчиво покуривая. Идиллию нарушал тот же Самвел. Завидев с улицы курящего в саду человека, он припадал к решётке-ограде, мычал, тянул руку, и никакие соображения о сане лица, к которому он приставал, его не волновали. Хорошо, если шеф близко. Не повернув головы, он торопливо протягивал несчастному сигарету. Но если не близко, возникала заминка, и Первый предпочитал спешно ретироваться в здание под недовольные возгласы Самвела.
Вообще, он не был идиотом. Редкий игрок мог похвастаться, что обыграл его в нарды или домино, чем тот забавлялся сутки напролёт. Любил «посплетничать» в кругу соседских женщин. Самвел бурно жестикулировал, ему внимали и понимали. Дети его не дразнили. Видимо, от того, что ему доверяли пасти самых маленьких на улице, водить и приводить из детского сада малышей. А в глазах была хитринка. Однажды в райкомовском саду разворачивался рок-ансамбль. Электрик не мог понять, что произошло с динамиком. Самвел, который с любопытством наблюдал за происходившим из-за ограды, вдруг перелез через неё, с криками предостережения пробежался через газон, оттолкнул незадачливого электрика, за что-то дёрнул, и … динамик заработал.
Но вот однажды произошёл казус. «Удружил» Самвелу инструктор по имени Армагедон. Его долго искали, пока взяли в райком. Для номенклатурной мозаики понадобилась деталь невероятной конфигурации. Говорят, его имя сыграло не последнюю роль в этом деле. Но в анкете не было графы – «странности», из коей следовало бы, что кандидатура склонна к месту и не к месту острить на темы, интересные для одного бдительного ведомства. Чем больше он шутил, тем меньше скрывал желание попасть в число его рекрутов. В результате – из комсомольской братии на почётную службу призывали других, не столь остроумных.
В тот день весь аппарат прохлаждался перед парадной. Погода стояла чудесная, Первый уехал в горком. Как всегда, клянчил курево Самвел.
— А вы знаете, – заговорил Армагедон, указывая на Самвела, — что этот чудик совсем не прост. Кто-то мне рассказывал, что видел в его каморке фото, где он на фоне калифорнийского пляжа. И для пущего эффекта громко и членораздельно спросил: «Самвел, на какую разведку работаешь?» и ткнул того пальцем в бок. Тут Самвел повёл себя неожиданно. Он завозился и, как бы что-то вспомнив, бросился в арку. Готовые, было, рассмеяться присутствовавшие остались с разинутыми ртами.
Несколько позже мне довелось узнать причину непонятной выходки Самвела. По каким-то делам я находился во дворе того дома напротив, когда с обезумевшими глазами с улицы через арку вбежал Самвел. Он упал на землю у крана и стал биться в конвульсиях. С ним это бывало. Чувствуя приближение кризиса, он почему-то забегал во двор. Но тогда, после армагедоновской шутки, каждому из нас происшедшее пришлось понимать по-своему. Как известно, юмор – нечто индивидуальное. То ли для смеха, то ли всерьёз беднягу вызвали «на беседу». Он пропал на некоторое время, а когда появился был уже не тот. Посерел. По утрам он не досаждал Первому, так как появлялся на улице далеко за полдень. Как обычно, «стрелял» сигареты, приставая к прохожим с дозволенной только ему беспардонностью. Но общаться с райкомовскими чурался.
Однажды во время прогулки по саду шеф «сам лично» подошёл к ограде и попытался подозвать слоняющегося на улице убогого. Он протянул сквозь клетки руку с сигаретой. В ответ Самвел только фыркнул и наградил Первого неприличным жестом.
Джип
Парочка
Эту парочку я видел частенько. Они встречались у входа в метро, где я дежурил на стоянке такси со своим видавшим виды ГАЗ-24. Свив руки, два молодых человека шли по проспекту Руставели, ворковали. Они обменивались томными взглядами. Мои коллеги, таксисты – народ, наблюдательный и склонный посплетничать. Но эту парочку они не замечали… Я тоже не обратил бы на неё внимание, если бы всякий раз не вспоминал однокурсника Коку…
У того была мания – вычислять «голубых». Другие курили на балконе лаборатории, а он с высоты нашего этажа озирал прохожих и строил догадки о гомосексуальных тенденциях некоторых из них – дескать, походка выдаёт, жесты.
Но с некоторых пор Коку «вылечили» от перешедшей в навязчивое состояние привычки. Он стал даже заговариваться, видимо, поэтому Петю, нашего общего знакомого, назвал однажды в курильне библиотеки Педей. Спохватился, понял, что обмолвился, но было поздно. Петя – детина о двух метрах, залепил Коке затрещину. Подоспевшие курильщики приводили несчастного в чувство. Но дурь из его головы тогда выбили.
Кстати, впоследствии Кока стал «стильным» физиком, его часто приглашали за рубеж. В отличие от него работу по специальности я не нашёл, стал таксистом.
Я точно ничего не знал ни об одном из них: ни о худощавом довольно интеллигентном с виду молодом человеке, и о высоком, внешне приятном, монголоидного типа парне (вероятно, студенте-иностранце). Помню, как завязалось их знакомство. К прогуливающемуся у метро не то корейцу, не то вьетнамцу обратился с вопросом тот самый худощавый тип. Иностранец выглядел напуганным. В тот момент, глядя на него, можно было подумать, что он только-только свалился с луны и не может понять, где находится. Трудно было предположить, что уличный приставала, по повадке весьма мягкий, неагрессивный, своим слабым голосом смог бы что-либо разъяснить впавшему в коматозное состояние азиату. Однако, через некоторое время, проезжая по проспекту, и увидев их вместе, слоняющимися у здания оперы, я дал протяжный сигнал – скорее от удивления, что этот «худощавый» всё-таки достучался до сознания иностранца. Клиент, сидевший рядом, спросил меня, чего это я сигналю. Я промолчал. Что мог сказать?
Прошло время, и парочка пропала. Куда? Я не задавался вопросами о безделках такого типа. Но однажды…
Случилось это через год. С одной соседской девочкой произошёл нервный срыв. Причиной называли переходный возраст. Подростка преследовал страх, она кричала, говорила «невероятности». Я вызвался повести её в психиатрическую больницу. В машине девочка притихла. Она находилась с матерью и отцом на заднем сиденье. Родители ласкали её, мать обвила дочь обеими руками. Когда въехали на территорию лечебницы, ребёнок, заподозрив неладное, встревожился. А, когда мы подъехали к приёмному покою и из него к нам навстречу вышел санитар – огромного роста толстый гермафродит, девочка забилась в истерике. В какой-то момент она вырвалась из объятий матери и бросилась бежать. Отец побежал вдогонку – коротконогий маленького роста лысый мужчина. Я легко перегнал его и настиг девочку в конце аллеи. Она сама вдруг остановилась, прикрыв лицо руками. Я осторожно подошёл к ней, опустил руки на худенькие плечи и тут … отвлёкся. Из-за розового куста на нас смотрел изнеможенного вида молодой человек в казённой пижаме. Неподдельному любопытству было не спрятать идиотического выражения лица. Это был один из той самой пары, прогуливающихся по проспекту. «Женя, – окликнула его женщина в белом халате, – пора принимать лекарства».
По проспекту Руставели прошлась война. Я поменял место стоянки. Клиентуры не было. Из-за «нечего делания» я поднимался к проспекту и со смежной улицы, смешавшись с толпой зевак, наблюдал. Как будто на сцене, по проспекту носились взад-вперёд ошалелые сторонники и противники президента Гамсахурдиа. Они истошно матерились и стреляли в друг друга из автоматов, даже миномётов. Иногда туда-сюда с угрожающим шумом носились БТРы. Эпицентр баталий находился в метрах двести, у здания Парламента. При желании можно было подняться выше по улице, к горе и обозревать панораму. Но это было связано с риском.
В «зону» боевых действий забрёл бомж – обросший, в грязной телогрейке. Не прячась и не пригибаясь, он шёл в сторону эпицентра. На него, хихикая, показал пальцем рядом стоящий тип. Я с трудом узнал в бродяге Женю. С криками: «Куда прёшь, сумасшедший! – к нему подскочил гвардеец. «Мне к метро надо», – слабо парировал несчастный. «Пулю в башку тебе надо, а не метро!» – кричал гвардеец, вталкивая Женю в толпу. Я был совсем близко – от него разило. Он мямлил в полголоса, что-то о свидании с другом.
Позже я видел Женю в ещё более ужасных ипостасях. Упав на асфальт тротуара, он тянул губами воду из лужи. Его грязная борода промокла. Это – уже после войны, после того, как более или менее расчистили проспект и была восстановлена стоянка такси напротив метро. В это время до меня донеслось: «Молодой человек, что вы делаете? Где ваш дом? – вроде отчитывая, обратилась к нему женщина. Вокруг было немало разных попрошаек, забулдыг, но его поступок был слишком шокирующим.
Вообще он часами сиживал на парапете, согбенный, что-то чиркая в ученической тетради. Всегда один. Иногда он вставал, скособоченный, прихрамывая от долгого сидения, куда-то направлялся.
– Посмотри на этого несчастного, – обратился я к коллеге. В этот момент Женя куда-то направлялся. Не глянув тому вслед, таксист ухмыльнулся и сказал:
– Он давно такой. Ещё с детства его периодически укладывали в психушку. С тех пор, как умерла его мать, некому за ним присмотреть. Вообще он – не дурак, много знает, пишет стихи, – ответили мне. Я подивился информированности таксиста, но переспрашивать не стал, ибо принимал осведомлённость этой категории людей за данность. О дружке Жени я не спросил. Признаться, не помнил о нём в тот момент.
Прошло ещё время, как кончилась война. Руины оградили цветными заборами, за которыми суетились строители. Уцелевшие фасады подрумянили. Не была отбоя от клиентов. Я гонял свой старенький лимузин вовсю. Прохлаждаться не приходилось. Озираться тоже… Но однажды, когда, подкатывал к стоянке свой лимузин, я периферийным зрением зафиксировал того самого не то вьетнамца, не то корейца. Он стоял в нерешительности и осматривался. Иностранец держал в руках подарок. Именно подарок, потому что свёрток был с голубой каёмочкой. Я не отрывал от него глаз, когда вышел из кабины своего «газика», когда закуривал у стоящего впереди в очереди коллеги-таксиста и когда поднял капот, чтобы проверить не перегрелся ли радиатор … Женя пребывал в худших из своих состояний. Весь почерневший от грязи, бородатый, в рванной обуви, откуда выглядывало полступни, он полулежал на парапете и тупо смотрел на проходящих. С замиранием сердца я ждал, когда их взгляды встретятся. Это могло быть «узнавание» как в древнегреческих трагедиях! Иностранец находился в метрах пяти от своего дружка, стоял боком к нему, чуточку только поверни голову. Сзади уже подстроились другие такси, послышались нетерпеливые гудки. Знаками я показал им, что задерживаюсь (ковыряюсь в моторе), мол, объезжайте. Меня объехали один, второй, третий таксист, а эти продолжали друг друга не замечать. Потом вьетнамец-кореец махнул рукой, повернулся и понуро двинулся дальше по проспекту. Женя по-прежнему смотрел в пустоту.
Тут подскочил клиент.
– До Нахаловки подкинете? – спросил он меня.
– Конечно, дорогой. 5 лари – красная цена, – ответил я.
Гурам Сванидзе
родился 13 января 1954 года в Тбилиси. Окончил среднюю школу в Зестафони - в маленьком провинциальном городке. С 1971 по 1977 учился в Тбилисском государственном университете на отделении журналистики, совмещая учёбу с сотрудничеством в редакциях газет. С 1979 года приобщается к новой профессии - становится социологом и работает в различных отраслевых социологических службах Тбилиси. В 1984-1988гг. учится в аспирантуре Института социологических исследований АН СССР в Москве, где ему была присвоена научная степень кандидата философских наук. В бытность аспирантом подрабатывал сторожем на Арбате, переводчиком в Бутырской тюрьме. В последнее время работает в правозащитных организациях, в настоящий момент - в Комитете по гражданской интеграции Парламента Грузии. Публикуется в интернет-журналах. Недавно выпустил сборник рассказов «Городок». Женат, имеет двоих детей.