228 Views
Последнее время меня стали мучить судороги. Приходят ночью, когда я беззащитен и уязвим, и наваливаются, скручивая икры в морские канаты. Никогда не думал, что это так мучительно больно. Сначала появляется чувство неудобства. Не знаешь, как и куда положить вдруг ставшие лишними и ненужными ноги. Это плохое начало, и я уже напрягаюсь в темноте, со всех сторон ожидая прихода острой резкой, выстреливающей боли внизу. Самое невинное легкое движение меняет ситуацию к худшему, в предсудорожном состоянии зависает одна нога. Я перевожу дыхание и осторожно пытаюсь дотянуться до нее, но тщетно, поскольку в это же самое время туда проваливается и вторая. Я не могу пошевелиться, и единственное, что мне остается, – только приготовиться к ожиданию самого худшего, расслабиться, закрыть глаза, не совершать резких движений, не кричать, не суетиться, а главное, не пытаться избавиться от судороги любой ценой. Она этого не любит. Ее нужно терпеливо ждать, как ждут вечно опаздывающую на свидание любимую, или поезд, потерпевший плановое крушение графика, или мудрость, задержавшуюся вместе со старостью в дороге. Я жду, я чувствую себя готовым ко всему, и вот она приходит. Начинается она издалека, за пределами моего тела, у изножья кровати или под землей, сжимает пятки, скручивает их в трубочки-слойки, присыпая их мелкой пудрой пота, стягивает ахилловы сухожилия, прошивая их раскаленной иголкой и суровой ниткой, вбуравливается в икроножную мышцу, сокращает ее по своей длине и начинает нарастать, набухать, расширяться, отдаваясь во всем теле. В этот момент я стараюсь сделать глубокий вздох и не дышать. Ее нельзя спугнуть, иначе она огрызнется и прибавит силы в объятиях. Если не сопротивляться боли в начале, в конце концов начинаешь привыкать к ней, вживаться в нее, пытаешься понять и вобрать ее в себя. Только не следует думать, что ее можно приручить или хотя бы привыкнуть настолько, чтобы перестать так страстно ждать и переживать ее приход. Судорога не поддается рациональному приручению в общечеловеческом смысле слова. Каждый раз она приносит с собой все новые и новые степени мучения, и это скрашивает саму боль, поскольку каждый новый приступ может быть чуть легче предыдущего или вообще оказаться последним. Ожидание разновеликой боли дается мне не так трудно, как переживание тупой однообразной муки, поэтому я пытаюсь с пользой для себя вникать в свои ощущения и познавать боль со всех сторон ее жизни.
После приступа я вновь нормальный человек, однако моя память вполне отчетливо хранит малейшие воспоминания о прошедшем, поэтому я балансирую на грани между нормой и безумием. Похоже на то, что в моем теле постоянно переливается дурная, зараженная кровь. Я все время начеку, я все время боюсь новой и новой судороги, и не есть ли ожидание боли самое худшее в ней?
Это всего лишь предыстория. Судороги не стоили бы даже упоминания, если бы не то обстоятельство, что мало-помалу, исподволь, они начали менять всю мою жизнь. Повторяясь все чаще и чаще, они заставали меня врасплох, и я был вынужден ковылять на непослушных, скрученных ногах, провожаемый жалостливыми, сочувственными взглядами окружающих. Я часто останавливался, припадая, переводя дыхание, руками помогая себе передвигать непослушные ноги. Я много падал, не имея подолгу возможности встать, и лежал, глядя в небо невидящими от боли глазами. Ноги в это время выгибались, скручивались, выламывались, принимали неожиданные углы и позы, словом, жили отдельной от меня жизнью. Мне не оставалось ничего другого, как привыкнуть к мысли о том, что они уже не принадлежат мне вполне и без остатка, и я должен жить, не рассчитывая на их помощь. Я научился с блеском выходить из трудных положений, купив изящную складную трость, а в особых случа ях используя специальные шарнирные конструкции на ноги, которые придумал и сделал сам. Они прочно держали слабеющие, утончающиеся ноги, как в корсете. Я усиленно распространял слухи о полуобморочных состояниях, поэтому, когда я вдруг неожиданно падал, мало кто из моих знакомых удивлялся. Я стал передвигаться перебежками, никогда не отходя далеко от мест, где можно было бы непринужденно присесть или облокотиться. Иными словами, я приспособился.
Разумный вопрос: почему я не обратился к врачу? Я и сам не могу ответить на него однозначно. Первые же судороги поставили меня перед выбором, продолжать ли мне старую, ничем не примечательную и не выделяющуюся на общем сером фоне жизнь, где я один из многих мужчин среднего неопределенного возраста, в меру здоровый и обеспеченный, или сделать решительный шаг в сторону большей самостоятельности и непохожести, обремененной нетяжелым, но весьма специфическим недугом. Я мечтал о том, чтобы кто-то однажды взял и изменил мою жизнь так чувствительно, чтобы я уже не смог вернуться обратно. По собственному малодушию я был не готов, но тут мне представился уникальный шанс всего лишь отдаться течению судьбы, что я и сделал. Я стал отличаться от остальных физическими ограничениями, чрезвычайно обострявшими ум и воспитывавшими волю. Я закалял чувства теми проявлениями жалостливости и брезгливости окружающих, которые стали неизбежны тем скорее, чем больше прогрессировала болезнь. Я тренировал самообладание, мужественно перенося ужасные по силе приступы и тупую боль после них, я изощрял ум и напрягал память, изобретая все новые и новые способы поддержания себя в достаточной для жизни форме, подражая нормальному человеку. Все это не могло не повлиять на мое восприятие тех, кто был или казался в подобном моему состоянии. Я стал интересоваться хромыми, увечными, сухоногими, парализованными, одноногими, и в конечном счете, всеми инвалидами. Меня завораживали больные конечности, отсутствующие конечности, искалеченные или парализованные конечности. Естественно, я проявлял к ним особый, профессиональный интерес. Я пытливо вглядывался в то, как к ним приспосабливаются их хозяева, как они в конечном счете определяют их вкусы, круг знакомых, достаток, репутацию в обществе и даже интимную жизнь. Я наблюдал за бомжами, бывшими спортсменами, жертвами аварий, инвалидами детства и войн. Я ходил по больницам, ездил на свалки, в детские дома, приюты, на соревнования инвалидов, на митинги, в отделы соцобеспечения, и везде меня привлекали эти ни на кого не похожие люди, обреченные на жалкое, с обывательской точки зрения, существование без радостей полнокровного физического движения, без естественной, как дыхание, свободы в пространстве, без небрежного удовлетворения мельчайших и безобидных прихотей здорового организма, приговоренные к снисходительной помощи со стороны, лишь подчеркивающей их убожество. Я читал их лица как книги. Боль и желание ее перетерпеть, достоинство и унижение, любовь и зависть, отчуждение и безумное желание быть как все, – все это я видел и узнавал. Ведь я и сам относился к ним, хотя почти никто даже не догадывался об этом, так искусно я маскировал судороги и их существование внутри меня.
Было ли мне жалко этих людей, помогал ли я несчастным из них, обиженным, лишенным средств к сносному существованию и просто умирающим, встреченным мной на пути? Не могу сказать, что мне было не жалко их. Нет, скорее, я даже завидовал им. Они не сами выбрали свою судьбу и потому не задавались каждодневным мучительным вопросом, стоит ли продолжать такое существование и не заведет ли оно в тупик, из которого уже никогда не выбраться в мир обычных, нормальных особей. Им не надо было решать, что делать с растущим отчуждением от старого мира и со все увеличивающейся привязанностью к миру новому. Они были избавлены от необходимости скрывать свое истинное лицо, а зачастую и тело, мимикрировать, приспосабливаться, подделываться, хитрить, притворяться, когда в конце концов ты уже просто не знаешь, кто же ты на самом деле и в чем твои страдания. Я искренне завидовал этим убогим, я учился у них добывать из достающихся им отбросов скромные, но яркие радости, переворачивая каждую из них дважды, как туалетную бумагу в экономном хозяйстве; я учился их умению извлекать из всего встреченного лишь рациональные зерна, отбрасывая ненужные эмоции; я овладевал их походкой, посадкой, голосами, интонациями, жестами, словом, я пытался стать не просто одним из них, но лучшим из них.
Но при этом я никогда не принадлежал к ним полностью. В отличие от этих жалких калек я всегда обладал свободой выбора. Я упивался тем, что в любой момент могу прекратить нашествие судорог на мою жизнь, облегчить каждодневную боль в ногах, перестать пользоваться громоздкими уродливыми аппаратами, не привлекать к себе внимание излишней болезненностью, не потакать извращенному интересу ко всему безобразному и увечному. Я верил, что как только я захочу, то с легкостью сделаю шаг обратно. Я чувствовал себя в новом мире ничуть не хуже, а часто и лучше, но стоило мне хотя бы на секунду представить себе, что изменения, произошедшие в моем теле, необратимы, как меня тут же пробивал холодный пот и охватывала тоска по сияющему, гибкому, сильному, тренированному, подтянутому телу, которым легко обладали обычные люди. Отними у меня свободу выбора, и я бы тут же безнадежно скатился на самое дно. Поэтому я так берег и лелеял в себе мысль о том дне, когда я войду в белый кабинет на негнущихся, скрюченных, прошитых судорогой ногах, а выйду обновленным, стройным, избавленным от всякой боли человеком, готовым начать здоровую жизнь здорового мужчины.
Я и сейчас не был ущербен, как мужчина. Женщины часто провожали меня долгим жалостливым взглядом. Ввиду своей увечности и неполноценности я представлялся им сравнительно легкой добычей. Они относились ко мне покровительственно, чуть ли не по-матерински. Однако меня не привлекали подобные отношения. Я смотрел на их здоровые, стройные, полные, некрасивые, длинные, худые, короткие, загорелые, волосатые, рыхлые, ухоженные, не искаженные судорогами ноги, и не чувствовал ровно ничего. Зато когда я видел, с каким трудом преодолевают незаметные для многих других людей препятствия женщины-калеки, я испытывал ни с чем не сравнимую нежность и влечение. Первое мое свидание в новом качестве случилось с хорошей старой знакомой, сломавшей ногу. Беспомощная, вынужденная передвигаться на костылях, с телефонной трубкой в зубах, таскающая за собой ногу в жестком гипсовом ботинке, она казалась мне неотразимо сексуальной. Я держал ее ногу у себя на плече, я обвертывал ее целлофаном, я терся пахом о гипс, я щупал атрофированные мышцы голени, я сравнивал наши колени, словом, вел себя настолько странно, что это свидание оказалось последним. Тогда я понял, что надо искать не там, и стал общаться с другими женщинами. Я находил из без труда в больницах, на улицах, в санаториях, у винных магазинов и ларьков, где только было можно разглядеть ковыляющих, плетущихся, ползающих женщин. Я встречал их везде, даже заграницей. Однажды у меня был очень красивый и необыкновенно романтический эпизод на одном из великолепнейших пляжей у подножия большого рифа. Я увидел, как группа аквалангистов-ребят в подводных костюмах и в полном снаряжении бережно сносит в воду стройную высокую женщину, одетую в ту же униформу. Ее докатили до линии воды в инвалидной коляске, потом взяли в перекрестье рук и вложили, словно рыбу в воду, где она встрепенулась и ушла вниз точным, гибким движением, без всплеска и лишних усилий. В воде она казалась рожденной в той стихии и произвела на меня двойственное, неизгладимое впечатление. На суше она была как я и мне подобные, бессильна, искалечена природой, в воде же принадлежала к перворожденным и существовала на принципиально иных скоростях и уровнях. Я приложил все усилия к тому, чтобы пробиться к ней через заслон мрачных, высоких красавцев, однако она была царственно недоступна. Мне осталось только видение: ослепительное море, четверо затянутых в резину мужчин с масками, трубками, заходящих спиной в море и укладывающих на морское дно русалку с усталыми измученными глазами и бессильным хвостовым плавником.
В моей новой жизни случалось всякое. Однажды я случайно познакомился с женщиной-врачом. Встреча был случайной в том смысле, что с так называемыми здоровыми женщинами я стараюсь не общаться. В тот раз судорога прихватила меня вблизи районной поликлиники, и сердобольные прохожие донесли меня до порога ее кабинета. Конечно, она была возмущена моим пренебрежением к собственному здоровью, конечно, она тут же попробовала меня излечить. Естественно, я отказался от ее помощи, но так просто она не сдавалась. Ей ничего не стоило узнать мой адрес по карточке, и она просто пришла ко мне домой, по ее собственному признанию, чтобы произвести профилактический осмотр. Я ни в коем случае не ожидал подобной реакции от женщины и обошелся с ней крайне недружелюбно. Ее это не смутило, наоборот, мое упорство подстегивало ее любопытство и самолюбие. Так мы все же стали встречаться, но я продолжал держать ее на расстоянии и не позволял прикасаться к больным ногам. Я предпочитал мужественно переносить в ее присутствии самые жестокие судороги, и она постепенно стала относиться ко мне и моему недомоганию с уважением, а потом и с нарастающей любовью. Помню, как она первй раз с благоговением дотронулась до стянутой икроножной мышцы и погладила ее робко, словно девственница, прикасающаяся к фаллосу. Я испытал неизвестное мне прежде наслаждение, когда ее пальцы скользили по сведенным мускулам, пытаясь поймать боль, учуять, упредить ее бег. Прошло еще немало времени, прежде чем мы стали настолько близки, что я захотел коснуться ее сам. Она сняла с себя одежду, не скрывая глубокой, чисто женской радости, но боже мой, какое разочарование ее ожидало! Когда она кокетливо протянула ко мне ноги – лощеные, эпилированные, длинные, по-трудовому стройные, – я не испытал ничего, ни малейшего удовольствия от их созерцания, ни возбуждения, ни прилива нежности, ни желания обладать. Все это ясно читалось на моем лице, и я понял, что объяснений не избежать. То, что я открыл ей, было для нее во всех отношениях необычно, пугающе и в то же время притягательно. Я объяснил ей, что мы не можем быть близки как мужчина и женщина, потому что ее здоровая плоть не привлекает меня. Мне нравятся женщины, преодолевающие в своем теле тяжелые ошибки, грехи, излишки прошлого и настоящего, следы которых навечно впечатаны в их униженную, наказанную плоть.
Она покинула мой дом в ярости и слезах. С ее уходом в моей жизни образовалась пустота. Незаметно, но верно она сумела занять скромное, но верное место: я так и не смог найти замену ее замечательной трезвости, ее рассудительному уму, ее ловким, гладким рукам с коротко обрезанными ногтями, которые так талантливо ловили в свои цепкие сети уходящую от погони судорогу. Более того, я начал тяготиться своим существованием. После ее исчезновения боль стала казаться невыносимой, после приступа я чувствовал себя выжатым до последней капли крови и пота, падения участились, и я уже не мог так ловко маскировать свое состояние. Окружающие перешли от жалости к равнодушию и даже враждебности, инвалиды и калеки стали раздражать меня своей просительной настойчивостью и наглостью, а так называемые новые женщины уже не возбуждали любопытство и интерес. Так получилось, что жребий мой пал. Во время очередной сильнейшей судороги я потерял сознание и попал в больницу, где за меня взялись врачи. У меня не было сил сопротивляться здоровью, и, выйдя из палаты, я оказался навсегда избавлен от того, что определяло мое существование в последнее время. Выздоровление произошло так быстро, что я даже не успел попрощаться с тем, с кем провел лучшие ночные часы, кто спал со мной в кровати, когда никого рядом не было, кто одновременно любил и мучил меня, кто подарил мне незабываемое путешествие в незнакомый мир совсем других людей. Сначала я мучительно переживал потерю, потом смирился с ней, стал привыкать к новой жизни, спокойному сну, спорту, постоянному присутствию здоровья и приливу бодрости. Мне стали нравиться новые женщины: стройные, с упругими икрами и сухими, как у лошадей, щиколотками, круглыми, правильной формы коленными чашечками и длинными пальцами с ухоженными ногтевыми пластинками. С одной из таких женщин у меня завязался роман, хотя я часто вспоминал, как хороша была моя женщина, когда она в спешке натягивала на ноги, ставшие камнем преткновения, прозрачные невесомые чулочки.
Она позвонила мне через полгода, и я несказанно обрадовался. Она попросила меня приехать к ней, и это уже насторожило меня. До того она предпочитала приходить сама. В назначенное время я упругой скользящей походкой поднялся по лестнице на 10 этаж и позвонил в ее дверь. Никто не открыл. Через некоторое время раздалось странное шуршание, словно кого-то везли на волокуше. Дверь медленно открылась. Она висела на костылях, бессильно поджимая усохшие, тоненькие, покрытые сеткой голубых вен, ноги, сияя во все лицо обретенным, долгожданным счастьем. Она все сделала для того, чтобы вернуть меня, и когда ради этого пришлось подрезать жилки, она, не колеблясь, сама взяла нож хирурга в руки.
Мы уже давно живем вместе. Она так и не может ходить и с трудом передвигается на костылях. Я ношу ее на руках везде, где только хватает сил. Я стал могучим, словно античный герой. Меня беспокоит только одно: недавно у меня опять появились судороги.
Мария Полянская
Родилась в 1966 году, живет и работает в Москве. Окончив в конце восьмидесятых филологический факультет и аспирантуру МГУ, прожила несколько лет в Нидерландах, где преподавала русский язык, писала диссертацию и работала переводчиком. Была владелицей арт-кафе "Колония" в Москве. Автор книг «Чужестранка» (1998), «Сон городского воробья» (2008), «Терминал» (2012). Лауреат премий «Золотое перо Руси» (2006), «Добрая Лира» (2008), победитель театрального конкурса «Премьера» (2010), конкурса «Хай концепт» (2018), «Москва инноваций-2050» (2020. Писатель, блогер, консультант, руководитель социальных проектов.