Новомосковские сказки

14 апреля, 2004 •

103 Views

Я и сам толком не помню, где я познакомился с этим странным собеседником. Может быть, это произошло в одной из сырых московских забегаловок, в заколдованном треугольнике Маросейки, Солянки, Покровки в тот промозглый поздненоябрьский вечер, когда так безумно хочется глинтвейна, домашнего тепла или, на худой конец, камина, но, как назло, есть только холодная водка, продажные женские колени и тлеющий огонь сигареты. Или это случилось в одном из шикарных московских клубов — муаровые колонны, лепной потолок нeбесной высоты и голубизны, вышколенные официантки, дорогое шампанское , изысканные крохотные блюда на ослепляюще широких белых тарелках, где так и тянет сплюнуть мимо плевательницы, но приходится вести себя по-великосветски. А может, мы встретились в грязном переходе некогда великолепного московского метро, в час пик, несомые многоголовой, многоногой толпой, когда только и можно вертеть головой, точно спеленутый младенец, но нельзя даже остановиться на чем-то дольше одного единственного мига. Помню только сам острый момент встречи — он ухватил меня за рукав, растворившись своим горячечным взглядом в моих глазах, и сказал: «послушайте, вы должны выслушать меня. Если хотите, я заплачу вам, у меня есть деньги, но дело не в них. Я знаю, насколько все происходящее неправдоподобно дико, словно взято из плохого романа, но дело в том, что я болен.» В тот момент я не сомневался, что передо мной настоящий сумасшедший, и попытался сбросить руку, сжимавшую меня сильно и в то же время не больно. Глядя мне прямо в глаза, он продолжал почти шептать: «я не сумасшедший, но я болен. Я вижу вокруг себя совсем другую жизнь. Я хожу на работу, ем, сплю с женщинами, но в какой-то момент я будто прозреваю и вижу странные истории. Они темны, запутанны, в них нет конца и начала, они перетекают одна в другую, словно нескончаемые скандинавские саги, где сюжет и герои те же, а меняются только общие декорации. Но есть у них и общий замысел, и он воплощается всегда и по-разному. Я не понимаю, как это происходит. Как будто щелкают выключателем, и ход моей нормальной жизни внезапно прерывается, уступая место тому, что я теперь называю новомосковскими сказками, где я — только сторонний наблюдатель, или, если хотите, медиум, слушатель, доверенное лицо, кто угодно, тот, кто принимает чьи-то роды, как вы сейчас принимаете мои. Но я уже переполнен, я больше не могу слушать, смотреть, глотать, я должен извергнуть, родить, выкашлять, выплюнуть, иначе меня разорвет, разнесет, расплющит. Вы еще слушаете?» А между тем мы быстро двигались куда-то, и я чувствовал, как вокруг нас медленно, но верно образуется вакуум, словно он каким-то непостижимым образом отталкивал людей. Хотя мне он показался привлекательным — 30-35 лет, умное, тонкое, интеллигентное лицо, огромные мерцающие глаза, светлый ежик волос, голубая жилка на левом виске, аккуратные руки с чистыми ногтями, черные джинсы Levi’s, дорогой пуловер Boss, но вот ботинки — они выбивались из общего стиля — заляпанные желто-коричневой глиной, они не только не вязались с его обликом, но в еще большей степени подчеркивали сумасшествие моего клиента — так уж я стал его называть с той самой встречи. Скороговорка не только не успокаивала, но приводила в ужас, как вдруг он прервал себя сам и громко сказал: «извините меня, я, кажется ляпнул лишнего. Выпил и понесло на откровенность. Еще раз извините.» Он вежливо положил мою руку на место, как вещь, ему не принадлежащую, и повернулся спиной. «Да он еще и шизофреник, — подытожил я в уме. «Нет, я не шизофреник, — отчеканил он, — просто мне показалось, что вы не умеете слушать.» Этой фразой я был поражен в самое сердце — еще никто не упрекал меня, студента вечернего отделения психологического факультета, в неумении выслушать собеседника. «Нет, -начал я, — но обстановка…». Клиент извлек изящным неуловимым движением сверкающую белизной и золотым тиснением визитную карточку и вставил ее между моими пальцами. «Если вы не боитесь, приходите ко мне в офис.» — сказал он и быстро пошел прочь. Я поднес карточку к лицу: на ней стоял только адрес: Тверская, д. 12, строение 3. И больше ничего. Дорогая, превосходно пахнущая шелковая бумага, и ни имени, ни названия фирмы, ни телефона. Конечно, это был вызов, пощечина, старомодно брошенная перчатка, ловко заброшенная приманка, дьявольская ловушка, адский крючок, проглотив который я был готов трепыхаться сколь угодно долго.

Целый день, сидя на работе, я нервничал, грыз ручки, забивал пепельницу окурками, ссорился с коллегами по телефону, забывал улыбнуться симпатичным посетительницам, потерял сто рублей, завис в программе компьютера и в ярости испортил дорогую рубашку дешевым растворимым кофе. Словом, все не шло. Я понимал умом, что это наваждение, но отказаться от него не мог.я жалко надеялся, что у меня есть свобода выбора. Конечно же, ее не было, когда вечером после работы я поехал на сверкающую бижутерией Тверскую, развратную, соблазнительную, словно женщина с прошлым, в душе молясь о том, чтобы в пресловутом офисе заканчивали бы в ровно в шесть. Делая шаг в темную арку, в которой слабо светились внутренние строения, я чувствовал, что покидаю нормальный мир и ухожу в темноту, где существуют свои непреложные законы. Строение 3 я нашел легко, открыл железную неприветливую дверь и оказался в идеально отремонтированном белом стерильном коридоре, оканчивающемся мраморной крутой лестницей. Я поднялся и очутился прямо перед дверью с золотой табличкой, на которой, как ни странно, не было ни имени, ни должности. Я вошел — белая, прямоугольная комната, стеклянный стол на мощных расставленных львиных лапах, черное, огромное кресло с пультом управления, пепельницы в форме вытянутой человеческой ладони, и хозяин. Конечно, это был сам клиент. «Садитесь, раз пришли, говорить будем долго» — сказал он чуть театральным тоном. Нелепо, подумал я, свет как на допросе, безупречный костюм, дорогие сигары, что ему нужно. И опять он влез в мои мысли. «Нет, я не голубой, я скорее беспол, я мужчина и женщина одновременно, и в своих сказках я буду то мужчиной, то женщиной, то животным, поскольку все, что я вам расскажу, я услышал от своих клиентов, или, как вы там меня окрестили? Все они появлялись и исчезали из моей жизни так же, как я вчера появился в вашей. Они находили меня везде — на вечеринках, в клубах, в магазинах, в больнице, на улице. Неизменно было только одно — то, как они, словно звери, выслеживали именно меня, именно мне доверяя свои странные истории. И все эти истории происходили не где-нибудь в сказочно-экзотических странах, а именно в Москве, в родной, прозаичной, скучной, грязной, пропахшей дорогими духами, мочой и водкой Москве. Конечно, я мог уехать, уехать далеко, избавившись от необходимости вечно слушать, но ведь это был мой город, и я часто бывал в нем счастлив. А главное, я полюбил их, своих клиентов, я начал понимать, что и их когда-то тоже выбрали, возможно, против их воли, как я выбрал тебя. Но ты еще можешь уйти, а им некуда было идти, им был нужен слушатель. Я не держу тебя, но знаю, что ты никуда не уйдешь. Поэтому тебе остается только одно — под отупляющий гул машин по ночной Тверской слушать мои бесконечные сказки».

Сказка первая. О книге

История эта пришла ко мне в руки обычным для Слушателя путем. Я не искал ее — эту сумасбродную, лживую, кокетливую, полубогемного вида девицу, которая, однако же, сумела соблазнить меня в один из диких вечеров, устраиваемых новой Москвой. Только проведя с ней ночь, я обнаружил, что за всем изяществом фарфоровой куколки, за неистребимым кокетством мотылька и вопиющей чувственностью самки гарема стоит только одно — стальная воля и непреклонная целеустремленность. Ее истинные черты показались мне в нездоровом полумраке утра лицом мумии. В действительности, как мне стало ясно из ее рассказа, она давно умерла.

Жизнь ее от рождения и до момента, о котором чуть позже, была ничем не примечательна. Пожалуй, только одно — то, что она всегда попадала в какие-нибудь истории с мужчинами. Тайные перешептывания о ее легком поведении ее ничуть не волновали. В конце концов, каждый, кто задает себе вопросы, вправе искать ответы. Можно сказать, что она заблуждалась не больше тех, кто в поисках философского камня курил опиум, упивался вином или совал нос в кадило. Ее инструментом были мужчины, они же были ее опиумным маком, гашишем, индийскими благовониями или пьяным виноградом. Она называла это странствованием по мужчинам и даже составила карту, на которой старательно отмечала континенты и острова, мужчин и мальчиков, оставшихся за бортом. Занимательное занятие, пока ты молода, красива и полна всепрощения к людским недостаткам. На одной из обычных вечеринок она случайно попала в круг людей, сведущих в каббале, розенкрейцерах и прочих вещах, от которых словно холодом веет великой тайной. Тогда-то началось ее увлечение тайными сборищами, шабашами, мистическими оргиями и обрядами. Она изнуряла себя долгим воздержанием, впадала в транс, провозглашала истины, смысла которых не понимала и после не принимала, выворачивала себя наизнанку во время полунаркотических мистерий. Тело ее захватывала игра, но ум всегда оставался в стороне. Исчезло очарование загадки откуда, но на вопрос почему она так и не получила ответа. Обряд открыл ей глаза на историю, научил быть внутренне стойкой и бесстрашной, открыл знание по ту и по эту сторону, но так и смог ответить ей, какова причина возникновения знания как такового, и почему оно так трагически отделено от человеческого бытия.

Так продолжалось бы еще очень долго, но к счастью, она заинтересовалась подлинными книгами об учении. Это был совершенно иной мир, в нем не было места чувственности и искусству обольщения. Книги нельзя было завоевать обычным для нее путем, книги требовали того, чтобы им отдавались целиком, они пожирали не только мозг, но и душу и даже тело, высасывая из него кровь с молоком, румянец и жизненные соки, остроту зрения и напряжение мышц. С мужчинами можно было притвориться и сыграть, с книгами — никогда. В одной из библиотек, когда она, до неузнаваемости бледная, ненакрашенная, непривычно растолстевшая, стояла, придавленная тяжестью фолианта, ее осторожно потянули за юбку. За спиной оказался один из знакомых по оккультной магии. Он не мог говорить иначе, как шепотом и взглядом просил ее следовать за ним. Послушно она прошла в курительную комнату — круглую, заканчивающуюся полусферой купола высоко над головой. Металлически-кислый запах жженого, слежавшегося табака ударил ей в нос, и она запомнила его на всю жизнь, потому что она услышала то, что давно хотела услышать. Она так и чувствовала, что венцом знания должна быть одна книга, написанная для таких, как она, неразумных и малых детей, ищущих дорогу в тайный сад, но не имеющих терпения подбирать ключи. Такая книга, оказывается, существует, и она в Москве, но никто не знает, где она хранится. Если кому-нибудь удастся ее обнаружить, остальные разорвут и его и книгу в клочья. Так есть ли смысл искать? Что есть смысл, как не сама книга? Она выронила библиотечный том из рук, цель стала ей ясна. С одной ей свойственной методичностью она разработала план сбора, отбора и просеивания тонкой и редкой информации. Она прочесывала букинистические и антикварные лавки, терлась на аукционах и выставках частных коллекций, но то была лишь подводная часть айсберга. Главным же оружием ее по-прежнему была женская незащищенность. Мужчины поверяли ей секреты, хвалились успехами, и она, закаленная внутри и отполированная внешне, слушала, слушала, слушала. Нет, она уже не ложилась к ним в постель, этого не требовали они, эти странные, полуживые мужчины, они смотрели в ее полуоткрытый рот, расширенные возбужденные зрачки и этого было достаточно. Но не всем. Однажды крупный московский чиновник, о котором говорили, что у него имеется редкостная коллекция книг весьма и весьма сомнительного происхождения, взял ее во время рассказа за руку. Она с удивлением поняла, что не может стряхнуть ее так, чтобы не прерывался волнующий ее рассказ. Но на этом рука не успокоилась. По колену она добралась до трусиков, едва прикрытых тонкой юбкой, и замерла, остановленная твердым, как орех, лобком. «У меня есть то, что ты ищешь, — сказал он, и у нее не появилось ни тени сомнения в том, что он действительно знает. — если ты поедешь со мной, я дам тебе посмотреть», И это уже была совсем не шутка. Это было святое обещание хлеба — голодному, воды — жаждущему, тепла – осиротевшему, и она, завороженная магией книги, села в машину, и дала себя раздеть, и дала себя мужчине, который был ей противен. Противен тем, что покупал ее за слишком высокую цену, неправдоподобно соблазнив ее последним желанием в ее жизни. И она терпела, глядя на темно-зеленые бархатные портьеры, представляя себя давно истлевшей в склепе. Так пахло бы в склепе, говорила она, лежа на огромной кровати под балдахином, покрытая с ног до головы мужчиной, поросшим густым курчавым темным волосом. Когда он дышал, она задерживала дыхание, процеживая его, словно кашицу, через плотно сомкнутые зубы. Только когда сквозь мертвенно-серые в дневном свете портьеры внутрь проскользнул неуверенный утренний свет, она поняла, что эта долгая ночь все-таки кончилась. Он лежал рядом, мокрый, в холодном поту, в луже собственной спермы. Она встала и оделась, а он все продолжал лежать без движения, только рука, свисающая с кровати, дернулась к затейливому ящичку и потянула за собой удивительной красоты нитку натурального жемчуга. Это тебе, бросил он. А как же книга, спросила она, еще не веря. Рука опять нырнула в ящичек и извлекла пару золотых цепочек, потом с яростью вывалила все содержимое. Ее затошнило: на кровати лежали перстни, кольца, сережки, огромные кристаллы, и все это, казалось, тянулось к ней. «Бери, — бросил он, так и не глядя на нее, — бери. Книгу все равно не дам. Помирать буду, с собой возьму». Она смеялась, понимая, что медленно сходит с ума, пятилась в огромную прихожую, полумертвая от пережитого. В ее жизни больше не осталось никакой другой цели, как дожидаться, выслеживать его смерть, пытаться подтолкнуть этих двоих друг к другу и кровожадно желать той минуты, когда его будут опускать в могилу, чтобы, прыгнув на крышку гроба, выхватить из мертвых пальцев книгу.

На удивление, ей не пришлось ждать слишком долго. Смерть отыскала его по своей собственной наводке в чужой стране, и обратно его привезли уже запаянного в гроб. Она сумела втереться в число близких и друзей покойного и попасть к нему в квартиру. Не обращая внимания на вдову и многочисленных родственников, одетых по-одинаковому черно и бесформенно, она проникла в его спальню. Гроб и лежащий в нем покойник ее не интересовали, она перерывала все ящички и наконец добралась до одного, закрытого на ключ. Она сломала ногти, воспользовавшись ими для взлома, и защелка поддалась под окровавленным нажимом. В ящичке была только одна книга — огромный том с тиснением из таинственных знаков и чисел и чуть слипшимися распухшими страницами. Она глубоко вздохнула и выдохнула, закрыла глаза и наугад открыла где-то посередине. Сквозь полусомкнутые ресницы все яснее вырисовывалась картинка. На ней не было…ничего, кроме точек. Она на поверила и стала листать книгу, все безжалостнее убыстряя темп. Ничего, кроме маленьких черных точек, прихотливо убегающих со страницы на страницу, перепархивающих с полей книги в сумеречную комнату, растворяющихся в потемневших зрачках. Она засмеялась, искренне пожалев покойника. Ему принадлежало сокровище, но он так и не осмелился посмотреть на лицо бога и стал мертвым. Она перевернула последнюю страницу и поняла, что там нет ничего и она тоже мертва. Выпустив книгу из рук, она ушла из дома своей скорби, но так и не смогла принять то, что увидела там. С тех пор она не прочла ни единой строчки и никогда не отдавалась мужчинам, не потребовав за это платы. Я отдал ей все, что у меня было, но утром она ушла так же, как уходила из дома книги, холодно, не глядя назад, оставив легкий запах пепла и истлевшего пергамента. Я даже не успел спросить, где сейчас находится эта книга.

Мой клиент вздохнул, с сожалением стряхивая с себя последнее очарование этой удивительной женщины, и продолжил историю.

Сказка вторая. О женщине, которая соврала всю свою жизнь

Эта история отличается тем, что к ее героине я лично никогда не имел никакого отношения, однако ее жизнь переплеталась с моей судьбой на редкость причудливым образом. Впервые я узнал о ее существовании еще в годы учебы в Московском университете. Жизнь только начиналась для меня, все было свежо и впервые, и особенно девушки. Они казались на редкость красивыми, ухоженными, счастливыми и умненькими. Я и мой друг упивались всем, что только успевали вовлечь в свою орбиту до тех пор, пока однажды на филологическом факультете он не познакомился с одной весьма примечательной личностью. Ее внешность в то время я могу описать лишь по его многочисленным описаниям и прекрасным, почти профессиональным фотографиям, которыми увлекался мой товарищ. Представьте себе стройную, среднего роста блондинку с яркими голубыми глазами, балетной походкой, по-женски-мягкими и в то же время мальчишески угловатыми движениями и уникальной копной волос: идеальной формы естественные кудряшки, покрывающие всю голову, спускающиеся по плечам, закрывающие всю спину до самых лопаток. Она была потрясающе фотогенична, естественна и в жизни, и на пленке. Другими словами, она была сногсшибательна и обладала к тому же хрипловатым чуть детским голоском, звонким и радостным изнутри. При взгляде на нее просто хотелось жить. Однако ее происхождение обязывало. Родители — профессиональные дипломаты, бабушка — потомственная дворянка, вышедшая замуж за партийного функционера благодаря наследственной красоте, будучи всего 40 кг весу от голодного существования, испытавшая и необычайный взлет, и головокружительное падение после 37 года, которого дедушка не пережил, так и не вышедшая вторично замуж за верного поклонника — известного оперного певца, воспитавшая и дочь, и внучку чрезвычайно изысканных манер, чья жизнь представляла собой одну непознанную легенду. Она сама к 18 годам объездила всю Европу и добрую половину Азии, чрезвычайно интересно рассказывала о том, что видела еще ребенком, а памятью она обладала редкостной, и поражала воображение экзотическими суперсовременными нарядами, дорогими необычными безделушками из далеких стран и очень ровным молочно-шоколадным загаром. Она напоминала красивую тропическую птицу, чудом залетевшую в московскую глушь. Еще немного, казалось, и она вспорхнет, чтобы навсегда исчезнуть. Этому впечатлению способствовала таинственность, которой она окружала все: никто не был у нее дома и даже не знал адреса, с возлюбленными она встречалась на их территории, у нее был новый паспорт, она никогда не давала номера телефона и не разрешала себя провожать. Еще она любила исчезать на несколько месяцев или на семестр, возвращаясь каждый раз, чтобы начать новую жизнь с новыми поклонниками и доверенными лицами. Однажды она исчезла и из круга моего приятеля, вернувшись через 2 месяца и перестав даже замечать его присутствие. Он был в ярости, отчаянии, но ничего не помогало. Тогда в качестве мести он решил сорвать с нее дешевый флер таинственности и принялся выслеживать, вынюхивать, выискивать. Истина оказалась ошеломляюще простой, и он, с не скрывая злорадства, обнародовал ее в центральном вестибюле факультета на Ленгорах, а также выставил в письменном виде на доске объявлений. Родители-карьерные дипломаты оказались простыми работягами, бабушка и поныне живущий дедушка в жизни не видели аристократов, а все тряпки зарабатывались ею лежа на спине. Она даже не подала виду, как больно ее ударило это разоблачение, стойкое равнодушие со стороны высоких номенклатурных мальчиков и общественный остракизм, которому ее подвергли. Не теряя аристократических манер и воспитания, она забрала документы и исчезла, как я думал тогда, навсегда. Но это был отнюдь не конец истории, а всего лишь увлекательный пролог.

После окончания университета мне удалось устроиться на работу в иностранное представительство, где я был, конечно, простым клерком, но допущенным в круг избранных в той части, которая касалась отдыха. Шикарные гостиницы, дорогие морские круизы, избранные рестораны, все проходило через меня. Праздники продолжались до тех пор, пока мой иностранный босс не влюбился без памяти, поставив собственным глупым поведением под угрозу все наше весьма сытное существование. Слова «без памяти» еще не совсем полно характеризуют степень его чувства. Он просто вышел из собственного скафандра, потеряв при этом всякое ощущение реальности, очутившись в открытом космосе своего вселенского чувства. Под стать ему была и избранница, по его собственным словам, редкой красоты, происхождения и ума женщина из высших слоев общества, благородного происхождения, слегка обедневшая, с безупречным воспитанием и множественными талантами в различных областях. Увидев однажды ее фотографию, я уже не сомневался, что эта аферистка — бывшая девушка моего друга, и будучи как-то в подпитии и нарываясь на откровенность шефа, рассказал ему всю историю, включая разоблачение. На следующий же день меня торжественно выставили, а на прощание я имел нелицеприятную беседу с боссом, который, как выяснилось, неоднократно встречался с ее родителями, родственниками и бывал в ее шикарном венском особняке. В доказательство он показал мне ее фотографии с самыми известными мира сего, детские снимки, поражающие своей подлинностью, на которых была и та самая бабушка, и дипломаты-родители, и заграничная жизнь. Мне ничего другого не оставалось, как поверить в эту полную галиматью и уйти, как благородному человеку, по случайности оклеветавшему невинного.

Спустя несколько лет, когда я уже повстречал своих первых Клиентов, наши дороги вновь пересеклись. В одной из историй, выслушанных мной, опять фигурировала красивая благородная женщина, прошедшая огонь, воду и медные трубы: участвовавшая в ирако-иранской войне, пару раз мелькнувшая в Голливуде и на Бродвее (забыл упомянуть, что уже в молодости она прекрасно танцевала), неслыханно разбогатевшая во время войны на Балканах, побывавшая в качестве таинственной гостьи в огромном количестве будуаров и спален не самых последних людей. Мне уже давно было ясно, что за этой таинственной незнакомкой скрывалась все та же расчетливая и холодная аферистка, однако в этот раз я не не был расположен к разоблачениям, тем более, что те, кто рассказывал, клялись и божились, что лично видели снимки, вещи и прочие доказательства подлинности ее историй. Мне оставалось лишь скептически улыбаться и ждать своего часа.

Наша первая и единственная личная встреча произошла так же случайно и одновременно не случайно, как все в этой жизни. В одном очень богатом доме, куда я был приглашен в качестве статиста, а большинство гостей составляли столичные звезды, я откровенно скучал часа два, поскольку почти никого не знал. И тут появилась она: как и прежде, сногсшибательно красива, богата, окружена блестящими поклонниками и покрыта легкой дымкой загадочности. Я бы никогда не простил себе, если бы не использовал уникальный шанс пообщаться с этой удивительной женщиной наедине. Не скажу как, но мне удалось привлечь к себе ее внимание, и мы наконец-то очутились за одним столиком на открытой террасе, вдали от остальных гостей и их шума. И тогда я открыл все карты, назвав себя, своего друга, босса, словом, ринулся в атаку. К моему удивлению, она не ушла, не стала оправдываться, не позвала своего провожатого, чтобы он отогнал нахала. Вместо этого она устало улыбнулась и предложила мне свою поразительную историю в обмен на мое прощение. История эта такова.

Маленькой девочкой она любила придумывать разные истории про себя. Там она была взрослой прекрасной девушкой, окруженной красивыми вещами и людьми. Ей отчаянно хотелось выбиться в люди из той среды, в которой она родилась. Постепенно рассказы становились все изощреннее и стали подменять собой реальную жизнь. Она изучала книги по истории и географии, чтобы рассказывать про дальние страны, штудировала пособия по этикету, чтобы щеголять безупречным воспитанием за столом и в обществе. Самой большой проблемой были деньги, но при ее внешности и эта проблема отпала сама собой. Вскоре она уже почти не различала, где правда, а где красивая придуманная жизнь. Так продолжалось до момента разоблачения, и хотя она не показала виду, однако рана была очень глубока. Она впала в депрессию и даже пыталась покончить жизнь самоубийством. В институте Склифосовского ее откачивали в старом корпусе, и, придя в себя, она пообещала врачам, что таких ошибок больше не будет. Утром перед выпиской она начала собирать свои вещи и обнаружила альбом со странными фотографиями, где она была снята во всех странах, о которых самозабвенно врала на факультете. Тут же лежал адрес в центре Москвы, кредитная карточка на ее имя и ключи от квартиры, которых у нее никогда не было. Задыхаясь от волнения, она позвонила в дверь, ей открыли и она очутилась в огромной квартире, заполненной старой благородной мебелью, прямо с порога попав в объятия совершенно незнакомых людей, называвших ее дочерью и внучкой. Глаза отказывались верить тому, что видели, однако это была совершенная правда от первого до последнего слова: и про потомственных дипломатов, и про бабушку-аристократку, и про жизнь за границей. Новые чужие люди обнимали ее, она встречалась со своимя якобы старинными друзьями, одноклассниками и сокурсниками, носила вещи из шикарного гардероба, жила на собственной квартире и даже водила свою машину. В один из первых дней ей удалось вырваться и очутиться в Кузьминках, где она прожила 20 предыдущих лет. С замеревшим, как во сне, сердцем и холодными ногами она позвонила в дверь. Ей открыла совершенно чужая женщина, в глубине комнаты сидела ее дочь, на кухне суетился муж. Но это были не ее родители, не ее квартира и обстановка. Ее прежние родственники не отвечали по старым телефонам, ее друзья не жили по известным ей адресам. Ей стало холодно от одной мысли, когда она поняла, что произошло. Ее, казалось бы, безобидная ложь и фантазия воплотились в жизнь. Она соврала жизнь, и это вранье вытеснило все остальное в небытие, как будто ничего и не было: ни родителей, ни знакомых, ни детства, ни даже ее рождения в замызганной московской больнице, после которого материн живот пересекал уродливый фиолетовый шрам. Ее новые родители любили ее без памяти, гордились ей, и она не могла себе позволить допытываться у них, те ли они на самом деле люди, за которых себя выдают. Ей не оставалось ничего другого, как приспособиться к новой жизни. Первое время она плакала, однако уже скоро старая жизнь выцвела и поблекла, словно дешевый ситчик. И тут она заметила, что на этом волшебство не окончилось. Стоило ей придумать что-нибудь, как ее идея тут же появлялась во плоти. Начиная от мелких и незначащих деталей, вроде несостоявшегося свидания или новомодной тусовки, и кончая глобальными вещами, вроде дома за городом, ярко-желтого ламборджини или супермодного актера московского театра в качестве поклонника. Пара таких ученических проб скоро сделали ее настоящим профессионалом. Она научилась придумывать по-настоящему интересные вещи, превращавшие ее жизнь в калейдоскоп необычайной яркости и интенсивности. То, что ей удалось придумать и совершить, вряд ли было под силу одному нормальному человеку. В этой блестящей жизни было лишь одно существенное «но»: в ней было невозможно совмещать старое и новое. Новое безжалостно вытесняло старое, люди, которых она любила, исчезали, словно тени в полдень, воспоминания выцветали, подобно заношенным занавескам, вещи, квартиры, дома менялись с быстротой кинокадра. Она ни на что не могла опереться, ни на кого положиться, у нее не было ни единого уголка на земле, где бы все оставалось так, как было, не тронутым колдовскими чарами ее воображения. Каждый раз, когда она беспокойно ворочалась, обдумывая в деталях новое будущее, ей приходилось одновременно оплакивать всех тех, кого она больше не увидит никогда. Однако она уже не могла остановиться, вдохновение и любовь к приключениям были сильнее привязанности к близким людям. Где-то, она так и не смогла понять где, остались ее дети, ибо они не вписывались в новый сценарий, как бы она ни хотела, не говоря уже о бесчисленном количестве возлюбленных, поклонников, задушевных подруг, близких родственников, выпавших ей на долю. Постепенно новизна приедалась, новые родственники и знакомые раздражали, новые дома наводили тоску. Никакие перемены, никакие самые блестящие карьерные ходы не приносили ей удовлетворения, ибо ничего в своей жизни она не добилась сама. В самый нужный момент она начинала мечтать и фантазировать, и вот уже ничего не надо было делать, потому что светлое настоящее и будущее само расстилалось под ноги. Это можно было бы назвать игрой, однако она была опасна своей вседозволенностью. Невозможно было расстаться с упоительным чувством обновления, пробуждения ото сна в новом месте, где можно было все начать сначала. Чем дальше она заходила, тем мучительнее было расставание и предвкушение. Она была больна фантазией и как всякий пристрастившийся к зелью, не верила в то, что больна. Тогда она решила обмануть судьбу и стала придумывать самые заурядные истории про себя, но и они сбывались, какими бы пошлыми и вульгарными они ни были. Она не могла не фантазировать и не могла больше существовать в том, что придумывала. Она устала и хотела понять, что же она такое на самом деле, куда уходит ее настоящая жизнь и кто обитает вместо нее в нашем мире.

Если бы я не был Слушателем, я бы рассмеялся ей в лицо, но я был им и потому мог только грустно и одновременно иронично спросить у нее, придумала ли она меня или я все-таки существую на самом деле, потому что к тому времени я и сам сомневался в собственной реальности. Она пожала плечами и попросила извинить ее за то, что она так долго занимала мое время. Я все еще верил и не верил ей, такой искусной во лжи и обмане. Она встала и ушла в комнаты. Больше мы с ней не виделись, хотя еще одна встреча нам предстояла. Сырой мерзкой осенью мне пришло приглашение на очень далекие острова в теплом тропическом море. Я не раздумывая взял билет, хотя понятия не имел, кому был обязан честью. В аэропорту я пересел на вертолет и вылетел на атолл. Меня встретили мрачные мужчины в черном, заплаканные женщины в баснословно дорогих нарядах, ходящие по песку босыми ногами, траурное убранство и невероятное количество знаменитостей, собранных в одном месте. Там были абсолютно все лица, известные по телевидению и таблоидам, и все они оплакивали одну замечательную женщину. Когда я наконец пробился к гробу, то увидел ее в последнем застывшем блеске красоты. Ее торжественно сожгли на берегу, а прах развеяли над идиотски-лазурным морем. Я так и не знаю , была ли это ее очередная фантазия, или вызов всемогущему, распорядившемуся ее жизнью по-своему прихотливо, или ее сердце не выдержало новой череды разлук. Я часто вглядываюсь в лица женщин и даже мужчин (ведь ее воображение не имело обыденных границ) в надежде встретить ее вновь. Она так и не ответила на мой вопрос о том, насколько реален я сам и моя жизнь. Я стараюсь верить в то, что ее судьба в конце концов покорилась ей, но может быть, смерть и была ее единственным достижением?

Сказка третья. О женщине, которая только и умела, что хорошо стелить постели

Его спокойное умное лицо вдруг исказилось усилием воли, он закрыл глаза, черты и тени смягчились, голос приобрел легко-напевное звучание, словно заговорила женщина.

Не знаю, как и рассказать эту историю. Похоже, что вы все-таки выспались на моих простынях, да и вид у вас не такой усталый, как вчера. Когда я вас, простите за откровенность, подобрала на улице, выглядели вы, прямо сказать, не лучшим образом. Да и несло от вас так, как от запойного. Но все-таки что-то в вашем лице мне доверие внушило. Словно я вас давно знаю, или вы меня. Я, знаете ли, людей очень хорошо чувствую. Как ни странно, чувствую я их даже не душой, а руками. Руки у меня — больше, чем глаза, уши и руки вместе взятые, поскольку я все воспринимаю руками. С ними же и моя история связана. Когда вы вчера в нашем районе оказались, обратили внимание на то, что вокруг одни новостройки? Когда Лосинку застраивали, все дома снесли, а я воспротивилась, грудью встала, сказала, что под экскаватор лягу, а дом разрушить не допущу. И они от меня в конце концов отстали. Потому что человеку положено жить и умирать в каком-то особом, ему одному отведенном месте. Я в этом доме прожила 40 лет и умирать мне тоже здесь отведено. Здесь мое самое большое счастье и несчастье.

Я попала в Москву уже после войны молодой еще девушкой, почти девочкой, приехала, чтобы родственнице по хозяйству и с детьми помочь. Дом был большой и сырой, а в той комнате, где меня поселили, было и сыро, и холодно. Работа была всякая, и с детьми сидеть, и печку топить, и в огороде копаться, и по дому хозяйничать. Моя родственница была женщина по тем временам обеспеченная, девочки ее в настоящие куклы играли, а не в тряпичные, я же была из бедной ветви, и приехала с маленьким чемоданчиком, где все мое богатство и было. На самом дне чемоданчика мама положила три белых льняных простыни. Помню, что я их почему-то брать не хотела — то ли бедности стеснялась, то ли предчувствовала что-то. Но все-таки взяла, хотя и не доставала. Жилось мне в целом неплохо, работы было много, но и жить было весело. Люди вокруг были хорошие, добрые, друг другу помогали, и меня никто не обижал. И так бы еще долго продолжалось, пока я однажды в чемоданчик свой не полезла и не наткнулась на мамины простынки. И тут вдруг мне ужасно захотелось их постелить. Сама не знаю, почему, но только я пошла и постелила одну на хозяйской кровати, другую — там, где бабка спала, а третью в детской положила. Сделала я это, и какое-то странное во мне чувство родилось, как будто жизнь моя с этого момента переломилась. Утром будит меня моя родственница и спрашивает, что я такое с их кроватями сделала, что они все так хорошо и сладко спали. Я к тому времени и думать забыла про эти простыни, а тут как кольнуло меня в сердце. Я сказала правду, но только она мне не поверила. Да и самой мне в это трудно поверить было. Так или иначе, стала я во всем доме стелить постели, и мамиными простынками, и хозяйскими, но что бы я не стелила, спалось всегда на редкость крепко и сладко. Даже если я на копну сена платок расстилала, человеку стоило только голову приклонить, и он уже сладкие сны видел. Хозяин просил, что перед важными заседаниями я с особой тщательностью его постелью занималась, поскольку тогда у него голова была на редкость ясная и речь удачная. И постепенно получилось так, что и соседи, и знакомые, и соседи знакомых, все про меня узнали. И тогда начали меня часто приглашать в гости — то постель убрать, то скатерть к празднику накрыть — праздник тогда особенно удавался — и стала я просто нарасхват. По дому к тому времени я уже давно ничего не делала, потому что родственница моя довольно быстро сообразила, что мое умение лучше с по делу использовать, и начала за меня деньги требовать. Часть я получала, часть она, я на книжки тратила, потому что мне очень хотелось дальше учиться, а потом стала откладывть на отдельную комнату. Время шло, людей ко мне обращалось все больше и больше, тетка моя, видно, от жадности почти помешалась и из хорошей хозяйки превратилась в злобную владычицу, потому как заставляла меня работать с утра до вечера. А мне к тому времени и с ребятами хотелось пообщаться, и на танцы сходить, и в Москву из Лосиноостровска выбраться. Руки у меня были всегда красные от крахмала, стертые подушечки почти что до крови, так что я их старалась прятать. Жить мне было очень тяжело, я задыхалась от работы, да еще вот что мне удивительно было: как бы я себе ни стелила, никогда никакой разницы не чувствовала, и спала так же чутко, и если мягко было, то мягко, а если жестко, то всю ночь ворочалась. Не действовало на меня собственное волшебство никаким образом. И это мне вдвойне обидно было в тот момент, что все вокруг на моих простынях сладко спят, одна я не высыпаюсь, словно принцесса на горошине.

И тут опять судьба моя сменилась. Этот человек приехал к нам на большой черной машине, вошел в дом и прошел прямо к хозяину, и о чем-то они долго разговаривали. Потом уже из слов хозяйки я поняла, что он знал, что мы деньги с людей берем, а это незаконно. Другими словами, вскоре я со своим чемоданчиком, сбережениями и книгами оказалась в самом центре Москвы, почти что напротив Кремля, через мост. В новой квартире у была меня большая светлая комната, мало кроватей и много свободного времени. Новые хозяева, а по-другому их язык и не поворачивается назвать, были люди высокопоставленные, молчаливые, скрытные. Даже с хозяйкой я не часто разговаривала, зато учиться начала. Но только это было начало, потому что и из этого дома стали меня на сторону приглашать: сначала соседи, потом их знакомые. Денег уже не давали, зато пытались тут же и в постель уложить. И тут удивительное дело: не могла я в собственными руками постеленную постель лечь. А мужчины были разные, и очень видные, и очень умные, и просто красивые. А я не могла. Только на край присяду, голова кружится, в ногах тяжесть и на душе плохо. Обниматься обнималась, целовалась, но в постель не ложилась. А других постелей вокруг меня и не было. Вскоре опять я дом сменила, и пошло: поднималась я все выше и выше, от первых секретарей до Цека, а потом уже и Политбюро. Всем, кто на Мавзолее стоял, стелила, и женам их, и любовницам, и детям, и внукам. Одного только в жизни не было — любимому человеку постелить и с ним лечь. Одного человека всего я в жизни любила, и красивого, и умного, но только ему не до женщин было. Так любила, что только им и жила. К тому времени и я уже не первой молодости была, все в жизни имела, что хотела: и квартиру московскую, и дачу в Переделкино, и ковры, и хрусталь, потому что мне и платили хорошо, и подарки дорогие дарили, и одевали, но себе не принадлежала: в любое время могли позвонить, машину прислать и на работу отвезти. Женщина я была не самая последняя, и тогда еще заглядывались, но внутри меня ничего не дрожало. Пока его не увидела, пока ему постель не постелила, высокую, белую, мягкую, какую давно никому не готовила. И в моем деле вдохновение нужно, чтобы легкими пальчиками за уголки взяться, одним взмахом без морщинки кровать словно парусом накрыть, подушку легче пуха взбить, одеяло выложить, чтобы само внутрь приглашало — ко всему этому и руки, и талант, и сердце надо приложить. Для него готова была хоть всю ночь напролет стелить, но только ему не надо было. Какая мне мука была, каждый день в спальню его заходить, вещи его аккуратно складывать, листочки бумаги с полу поднимать, одеяло к себе прижимать, чтобы запахом его надышаться. Он меня не замечал, кроме как тогда, когда деньги дарил или подарки, за работу (за службу, говорил он) хвалил или помочь просил. Жил один, женщины к нему не ходили, так что мне и ревновать было не к кому. Однажды ( время уже новое тогда было — семидесятые) пришел домой пьяным, каким его в жизни не видела. Таким, каким ты вчера был, когда я тебя в луже подобрала. Вот и он еле до постели добрался, в грязной одежде плюхнулся и заснул. И тут не выдержала я, разделась и несмотря на боль головную, к нему прилегла. И хотя он в беспамятстве пьяный был, все же на мою ласку откликнулся. И так ему хорошо было, что он на утро ничего не вспомнил, только сказал, что выспался дивно. А я больше к кровати подойти не могла — руки кровоточили. День не работаю, два, по врачам хожу, а руки не проходят. И тогда меня со службы моей уволили, а была я к тому времени уже беременна. И пошла моя жизнь дальше по другим законам, одной в сорок лет ребенка родить и вырастить, а я еще и делать ничего не умела — сложно было. Но смогла, да и связи старые помогли. Квартиру выменяла я на тот самый дом в Лосинке, где мои родственники жили, тут и осела. Сын вырос, своей жизнью зажил, я на пенсии очутилась и тут странное за собой заметила. Все это время я свою постель только и стелила, уж как меня ни просили. Не могла я к чужому даже прикоснуться — руки болеть начинали и кровоточить. Копать, убираться, картошку перебирать — это пожалуйста, но до кровати дотронуться нельзя было. И врачи только руками разводили. А тут снова меня к крахмальному белью потянуло. Застелила я, помню, кроватку соседкиной дочери на свадьбу, и брак счастливый оказался. И опять начали люди про меня говорить. Если в моей постели спать, болеть никогда не будешь и своей смертью спокойно помрешь, если детей нет — в моей кровати непременно появятся, и роды будут легкими. Дети не плачут, старики не ворочаются, раны не болят, душевные болезни проходят, запои останавливаются, вот как у тебя. Я тебя сегодня на особенную простынку положила, это еще мамина, ее уже и нет давно, а простынка ее жива. Сейчас встанешь и домой поедешь, и больше пить не будешь, а что тебе на роду написано истории, как мою, слушать, так это никому изменить не дано. У каждого свои таланты есть, и время им прорастать у каждого свое.

Мой собеседник замолчал, потом встряхнул головой, открыл глаза и продолжил:

Потом я много раз пытался найти тот домик в Лосинке, где меня мертвецки пьяного, выходила эта женщина, но знающие люди говорили мне, что все старые дома давно уже снесены. Старожилы, правда, вспоминали, что жила здесь когда-то одна бабка-знахарка, но чем и что она лечила, а главное, куда делась, никто не знал. Место, где дом ее стоял, указывали тоже противоречиво, и даже в архиве города Лосиноостровска найти ничего не удалось. Однако пить я бросил навсегда.

Cказка четвертая. Про женщину и ее волка

В комнате повисла тишина, и я особенно ясно ощутил таинственную ночную атмосферу. Тверская в двух шагах от нас проживала очередную ночную эпоху, шумно, соблазнительно, бесшабашно, а мы сидели в напряженной, чреватой тайной тишине и вслушивались в самих себя. Мой еще не до конца угасший инстинкт самосохранения требовал от меня тут же встать и откланяться, однако я не смог бы и пальцем пошевелить без его ведома. Он закатал рукав дорогой рубашки и протянул мне предплечье. На руке я увидел четкие фиолетово-красные следы огромных клыков. Он продолжил рассказ.

Про эту историю даже трудно сказать, каким образом она ко мне пришла. Дело в том, что я люблю ходить в Московский зоопарк. Я знаю, это негуманно по отношению к животным, и так же неэтично по отношению к людям и особенно детям, но я испытываю странное чувство к этим заключенным. Их существование рядом с людьми отдаляет их от дикой природы и делает в чем-то похожими на человека со всеми его недостатками и достоинствами. Заключенные, которые должны ненавидеть тюремщика, приучаются лизать его руки и становятся его тенью. И тюремщики, в свою очередь, все больше и больше сближаются с сидельцами и вот уже их почти не различить. За этим я и ходил в зоопарк, пытаясь подобрать пару себе самому. Больше всего времени я проводил у клетки волка европейского: огромное, могучее широколобое животное с умными холодными глазами циничного человека, безупречными белыми зубами, высоким мощным загривком, стройными подтянутыми ногами. Одинокий красавец, уверенный в себе, обреченный на внимание к своей персоне в течение 24 часов, — кто еще мог быть более привлекательным для меня?

Вскоре я выяснил, что я не один проводил часы у его клетки. Туда стала часто приходить одна очень интересная мне девушка. Явно среднего роста, отнюдь не красавица, одетая по моде прошлого сезона, т. е. с легким, но непростительным опозданием, мягкими, выверенными движениями на невысоких каблуках. Она приходила ближе к вечеру, начиная прогуливаться вдоль вольеров-клеток, постепенно приближаясь к волку. Потом она заглядывала внутрь клетки, находила волка глазами, долго в них смотрела и тут же уходила. После нее я долго торчал, высматривая волка, однако он предпочитал отсиживаться в глубине. Меня все это чрезвычайно интриговало, и я решил с ней познакомиться. С моей внешностью, обаянием и знанием женщин это было совсем не трудно. Мы вместе отправились в кафе, где Лиля — так ее звали — рассказала, что учится и работает, но на мой вопрос, зачем она ходит в зоопарк и что делает у клетки с волком отреагировала очень странно, ответив, что это ее личное дело и никого не касается. Я сделал вид, что не обиделся на очевидную грубость, и знакомство продолжилось.

Лиля была странной девушкой. Во-первых, внешность, не способная восхищать, но скорее вызывающая уважение и удивление смешением южных и северных черт и цветов, крепкая фигура, но нежные тонкие руки, грубоватые темные волосы и необыкновенно свежий белый цвет лица, полные губы и бесформенный нос с горбинкой, вычурные брови и слабо заметные веснушки. Но еще больше меня поражала склонность Лили к крайностям. Она не знала, что такое золотая середина ни в чем: ни в человеческих отношениях, ни в работе, ни в учебе. Она не умела и не хотела лгать, притворяться, обманывать, и там, где любая другая женщина сказала бы уклончиво, она рубила сплеча. Если она в чем-то и сомневалась, то делала это про себя. В первый же вечер знакомства она сказала мне, что я интересен ей как мужчина, но она не ляжет со мной в постель ни сегодня, ни завтра, пока не захочет сама. Я сам не понимал, зачем я общаюсь с ней, потому что часто она внушала мне некое чувство опасности и беспокойства, однако я еще не достиг главной цели своего знакомства — не понял, что она делает у клетки волка, поэтому продолжал терпеливо встречаться с ней. Время шло, Лиля свыклась со мной, перестала болезненно переживать мои попытки к сближению, начала ценить мой юмор. На какой-то момент мне показалось, что я ее приручил, эту маленькую невежественную дикарку. Надо сказать, что и мне это стоило нервов, заброшенных подружек, потерянных часов, вынужденного целомудрия и испорченного ее грубостью настроения. Но я уже почувствовал себя на охоте, запах леса и близкой добычи ударил мне в ноздри, я шел по следу и не мог и не хотел остановиться.

Однажды мы случайно встретились в зоопарке у нашей любимой клетки. Она покраснела, как будто я застал ее за неприличным занятием, и вынужденно улыбнулась. Я вдруг почувствовал себя ужасно неловко, как будто за нами незримо наблюдал кто-то третий. Она отвела глаза, и тут я увидел, как она в сущности беззащитна и уязвима. Внутри меня что-то сломалось, и я просто взял ее за плечи обеими руками, развернул к себе и прижал к груди так сильно, как только мог. Она была так явно поражена и тронута, что позволила и своим чувствам чуть проступить на ее коже. Это был удивительный вечер: мы поехали ко мне, я нес ее от машины до кровати на руках, потом зажег лампу и вглядывался в ее смягчившиеся черты, пока она сама не обняла мою шею странными красивыми руками с толстыми пальцами и кроваво-острыми ногтями, пока не сжала мою поясницу по-мужски-сильными ногами, пока не расстегнула ремень и не дотянулась до голого тела. Я вздрогнул, закрыл глаза и дал себе слово сдерживаться до последней возможной минуты.

Мы стали видеться чаще, мы проводили долгие ночи, мы наслаждались друг другом, пока нас никто не видел, но я ни йоту не продвинулся к тайне, которая окружала ее походы в зоопарк и которой она прикрывала свою неоткровенность со мной. Как бы я ни просил ее сказать мне правду, она молчала или предпочитала переводить разговор на меня. Скоро я стал тяготиться ей. Возможно, причиной была ее странная диковатая неухоженная внешность, или ее нелепые выходки, или полное неприятие моих занятий, людей моего круга и друзей. Я как бы прозрел и больше не нуждался даже в ее тайне. Она начала скорее отталкивать, чем притягивать меня. Я стал подумывать о том, как расстаться, сохранив при этом дружеские откровенные отношения.

Не знаю, испытывала ли Лиля подобные чувства, тяготилась ли она мной, хотела ли сохранить меня как друга или предпочитала хранить свою тайну. Я так и не смог этого понять. Последняя наша встреча произошла в зоопарке, и она-то и расставила все точки над «и» в нашей истории. Мы стояли около клетки, Лиля смотрела в глаза волка, а я пытался объяснить ей, почему нам, по моему мнению, следовало бы перестать общаться как мужчине и женщине и остаться хорошими друзьями. Она слушала молча, не перебивая, и мне показалось, что в глубине души она даже согласна со мной. Я был умиротворен и грустно-спокоен, и поэтому, когда это случилось, я менее всего ожидал встретиться лицом к лицу с разгадкой тайны. Лиля вдруг резко отвернулась от клетки, и я не узнал ее лица, потому что на меня смотрела волчья морда с хладнокровными глазами, светлыми от бешенства. Она точным движением наклонилась и вцепилась в мою руку мертвой хваткой. Еще немного и ее зубы добрались бы по руке до моего горла. Еле сдерживая нечеловеческую боль, я единственный раз за все время пребывания в зоопарке посмотрел в ее (или его) глаза. Мы встретились, и тут волк в ней начал борьбу, она просила его уйти из ее тела, ведь она согласилась на сожительство с ним из жалости к тому, что он все время вынужден сидеть в унылой клетке, а ему так хотелось посмотреть мир, она умоляла вернуться в клетку, грозила, что больше никогда не придет, и он согласился, медленно разжал зубы, погасил взгляд, отступил в глубину ее темных глаз и очутился по ту сторону барьера. Ее лицо было в моей крови, глаза заливали слезы, но она молчала. Я вытер кровь с ее щек и лба и ушел. Ее тайну я обещал сохранить до следующего Слушателя и сдержал свое слово. Она поклялась никогда не ходить в зоопарк и не впускать духов природы в хрупкое человеческое тело. Искренне надеюсь, что и она свое слово держит.

Сказка пятая. Неразменная монета

Время шло, тьма за окном стала редеть, улица почти заснула, становилось оглушительно тихо. Мой клиент разжал руку и выронил на стол смятую купюру. Я пригляделся и увидел, что это доллар. Рассказ продолжался.

Как-то мне попался в бумажнике один доллар. Обычно я от таких бросовых купюр избавляюсь испытанным способом — подаю их многочисленным московским нищим. В тот раз я решил облагодетельствовать неопределенного вида и возраста мужчину, безвольно сидящего на мостовой. Что-то в нем говорило о том, что он нищенствует не случайно, не ропщет, но и не видит выгоды в сегодняшнем бедственном положении. Я на ходу достал доллар и протянул его нищему. Я ожидал какой угодно реакции кроме той, которая последовала: с воплем нищий вскочил на ноги, начал топтать бумажку, потом извлек ее из пыли и грязи, разгладил и начал судорожно на нее плевать. Затем он схватил меня за руку и предложил пойти в ним в закусочную — за его счет! Я был настолько поражен, что согласился. Думаю, что мы смотрелись достаточно комично, когда бок о бок стояли в забегаловке, поглощая сосиски с хлебом и запивая кофе с молоком. Все это время затоптанный доллар как в ни в чем ни бывало лежал на столе. Нищий ел и рассказывал одновременно.

В еще недалеком прошлом его звали Виктором и он был достаточно удачливым продолжателем кооперативного движения и обладателем нескольких ларьков. Бизнес приносил деньги, деньги уходили и приходили до тех пор, пока не настало время, когда приходить стало гораздо меньше, чем уходить. Жил Виктор на широкую ногу, любил отдых, выпивку и женщин. Сначала нехватка денег ощущалась не так остро, но вскоре бизнес начал хиреть. Виктор стал ломать голову, как спасти с таким трудом выращенное дело. И тут ему подвернулось одно малоприятное дельце. Скользкое, оно заключалось всего-навсего в переуступке ему какого-то долга за очень маленькие отступные. Обычно щепетильный в средствах, в тот момент Виктор был готов наступить на горло даже собственной песне. От него требовалось немногое: поехать и получить деньги, передав часть из них малознакомым партнерам. Казалось, он обезопасил себя со всех сторон, подстраховав где людьми, где нужными мерами каждый свой шаг. Операция прошла без сучка без задоринки, если не считать того момента, что деньги он приехал получать от мертвеца. Тот лежал у порога своего загородного дома в блюдце крови, указывая рукой в сторону гостиной комнаты с открытым сейфом. Деньги, как ни странно, были в сейфе. Правда, и это тоже показалось ему странным, сумма была на один доллар больше оговоренной. Будучи в шоке, Виктор машинально положил все деньги в барсетку и рванул в город. Лишь после встречи с партнерами, сообщив им о смерти должника и не услышав никакой реакции, он наконец-то успокоился и обнаружил лишний доллар в своей доле. При одном воспоминании о сделке его мутило, поэтому злополучный доллар он просто засунул в бумажник и забыл о нем. Дела между тем чувствовали себя хорошо, ларьков заметно прибавилось, проблемы отошли на второй план. Виктор снова начал бывать в ресторанах, казино, ночных клубах. Тут ему бросилась в глаза странная вещь: чем больше денег он тратил за один вечер, тем больше их было утром в его бумажнике и карманах. Пару раз он решил, что просто ошибся, один раз приписал удвоение финансов количеству выпитого, а потом решил проверить. Скрупулезно подсчитав количество денег вечером и утром, Виктор сначала не поверил собственным записям: их стало в два раза больше. Среди них скромно лежала одинокая купюра в один доллар. Вспомнив, чем он расплачивался, Виктор сообразил, что пару раз пытался отдать купюру вместе с остальными деньгами. Тогда он поставил новый эксперимент на долларе и выяснил, что стоит только присовокупить доллар к платежу, как он тут же приходит обратно, приводя с собой ту сумму денег, которую отдаешь плюс еще столько же. Сначала Виктор был просто удивлен и даже напуган странными свойствами доллара, особенно если учесть его кровавое происхождение, проверял его в специальном облучении, проводил через детектор валют и даже носил к эктрасенсу. Однако доллар был на поверку самой обычной чуть затасканной купюрой безо всяких особых признаков и примет. Первое время Виктор стыдился своего везения и не очень часто использовал доллар, однако вскоре привык и раздавал его направо и налево. Дальше — больше, Виктор испробовал доллар в своих деловых расчетах. Купюра работала безотказно, принося тем большие деньги, чем чаще и по-крупному поводу ее отдавали. Дело Виктора расцветало, сам он наконец-то почувствовал себя счастливым и довольным жизнью.

Как раз в это время Виктор познакомился с одной девушкой из разряда «дорогих». Виктор прекрасно понимал, что просто не имеет морального права жаловаться. В какой-то степени он воспринимал Милу как расплату за те грязные деньги, полученные им в трудный момент, хотя он и понимал, что платя по счетам, он все равно прибегает к помощи неразменного доллара и отодвигает таким образом момент окончательного расчета. Пробовал он и заниматься благотворительностью, но скоро бросил, потому что после в его карманах неизменно оказывалось еще больше сиротских денег. Доллару уже не обязательно было покидать его карман, достаточно было того, что он находился при Викторе всегда. Надо честно сказать, что не раз Виктор задавался вопросом о том, что будет с ним, если доллар исчезнет, разорвется, просто не вернется обратно, и не находил ответа. Страх потерять доллар или его волшебные свойства стал преследовать Виктора постоянно. Он начал проверять, на месте ли доллар, не нужно ли его склеить в местах сгиба. Потом он начал избегать пользоваться долларом из боязни того, что тот потеряет магическую силу приносить деньги. Далее им овладела мания накопления и он стал экспериментировать с долларом в обменных пунктах, банкоматах, в электронных сетях, на бирже. Деньги, которые он получал, были просто фантастическими. Стоило ему вложится в акции, как на его счете образовывалась сумма, в два раза превышающая его собственный капитал. Виктор обезумел от невероятного везения. Удача сама катилась ему в руки, и он не успевал приноравливаться к ее быстрому ходу. Машины, дома в Россиии и заграницей, яхты, самолет, ранчо в Штатах и Австралии, драгоценности — все смешалось в его голове, но только одна мысль господствовала над этим хаосом: больше всего на свете Виктор боялся потерять свой доллар, ради которого он пожертовал бы всем и всеми, кого имел.

Как это и бывает, развязка была тем неожиданней и суровей, чем он ожидал. В день, когда Виктор, если бы он открыто объявил о своих капиталах, мог бы быть провозглашен самым быстро богатеющим человеком в мире, опережая самого Билла Гейтса, он собрался жениться. Мила была прелестна, утро слегка туманилось дождем, но все обещало прекрасный долгий день. Виктор полез в карман смокинга и чуть не задохнулся. Доллара не было! Он обыскал все брюки, облазил гардероб, но так ничего и не нашел. Он позвонил распорядителю и отложил бракосочетание на два часа. Мила лежала в гостиной, устраивая самую грандиозную в своей жизни истерику, однако он впервые не обратил на нее никакого внимания. Наконец он добрался до подсобной комнаты и там, на стиральной машине, обнаружил выстиранный выцветший доллар. Его отпустило, он поцеловал блеклую бумажку, подхватил Милу и полетел в церковь. При входе он подал нищему сто долларов и по привычке полез проверить, прибавилось ли 200 долларов. В атласном кармане было пусто, если не считать выстиранного доллара. Виктор схватился за сердце, срочно достал новую купюру и опять сунул ее в протянутые руки, но у него снова ничего не прибавилось. Весь день прошел как во сне, Виктор пытался заставить доллар работать, но он бездействовал. Свадьба не удалась, а на следущий день, заплатив за билет, Виктор сделал новое ужасное открытие: чем больше денег он платил, тем больше их уходило из его кармана. Жизнь понеслась в обратную сторону, стоило Виктору отдать хотя бы копейку, как он неизменно терял две. Выход был только один: избавиться от доллара, однако попытки отдать, сжечь, облить кислотой или разрезать доллар не приносили успеха — доллар неизменно возвращался к хозяину. Никогда еще и ничьи деньги не таяли так быстро, как капиталы Виктора. Рушилось все, что он нажил, заработал и приобрел. Первой с корабля сбежала Мила, потом потянулись друзья. В самое короткое время Виктор прослыл настоящим скрягой, потому что больше всего не любил тратить, однако не платить денег совсем было невозможно. Виктор потерял все, что у него было, и очутился на улице. Самое ужасное было то, что никто не мог ему помочь, а потом он уже и сам не хотел, ибо понимал, что это и есть его расплата за быстрые беспринципные деньги. Превратившись в бомжа, Виктор всеми путями стремился избавиться от доллара, и однажды ему это удалось. Окончательно расставшись с надеждой вернуть доллару чудодейственные свойства, Виктор отдал его другому бомжу и был несказанно удивлен, когда не обнаружил его в кармане. С тех пор падение его окончилось, однако он не спешил подниматься. Он увлекся йогой, идеалами францисканства, экзистенциализмом и вовсе не чувствовал себя глубоко несчастным или обиженным жизнью. Всему свое время, заметил он стоически и придвинул доллар ко мне. Выглядит как новенький, похоже, опять начал зарабатывать, подытожил он свой рассказ и с легкой ухмылкой посоветовал мне проверить, но при этом не допускать стирку брюк глупыми женщинами. Однако мне почему-то не хотелось проверять, и я ушел из закусочной, оставив доллар на столике. Дома я почти не удивился, обнаружив его в кармане. Страх подстегнул меня настолько, что я немедленно поехал к своему знакомому магу, и он вместе с коллегами заключил доллар в особую непроницаемую оболочку, однако дома доллар вновь нарисовался в моем бумажнике. Но страхи мои оказались напрасны, у меня доллар не приносил ни цента, единственной аномалией было его неизменное возвращение ко мне. Поэтому я просто оставил его у себя, тем более что Виктор отказался взять на себя новый грех. Теперь я чувствую, что ему пришло время уйти, и он готов оставить меня.

С этими словами Клиент подошел к окну, открыл его и окунул банкноту в ночной воздух. Доллар исчез в падении. Если захочешь его найти, — сказал он, — он ждет тебя на улице. Я же просто не буду терять времени.

Сказка шестая. Про мужчину, который любил и потому стал женщиной

Эта история очень близка мне, потому что тот, кто ее рассказывал, был мне дорог как друг и даже превратившись в нечто другое, затрудняюсь определить, стал ли он женщиной, оставался одним из самых любимых мной людей. Наверное, это и одна из самых грустных историй, произошедших со мной за то время, пока я был Слушателем. Но в то же время это и единственная история, у которой до сих пор так и не придуман конец, и это уже по-настоящему хорошо.

Мне не очень везло на хороших и близких друзей — то ли мой характер одинокого волка тому причиной, то ли определенная удачливость, отталкивающая тех, кто ей не обладает, то ли успех у женщин, скорее рождающий зависть, не знаю, однако настоящих друзей у меня почти нет. С этим человеком меня свело само небо, но встреча была более чем неординарной. Одна из моих знакомых, женщина лет сорока, рассказала мне прелюбопытную историю о мужчине, который учит других куртуазному искусству обольщения и покорения женщин. Говорят, уверяла она, что любой мужчина, как бы уродлив и непривлекателен он ни был, способен после прохождения специального курса завоевать сердце любой женщины, даже самой прекрасной, высокообразованной или аристократического происхождения. Поверить в это было трудно, однако рассказ меня заинтриговал и раззадорил. В глубине души я был убежден, что мало кто может дать мне фору в отношениях с женщинами и очень ревниво относился к успеху других мужчин. Однако мне захотелось пройти эту школу, чтобы убедиться самому. Меня пригласили на собеседование, где мы и познакомились. Честно признаться, я был ошарашен, потому что не увидел ровным счетом ничего особенного и выдающегося. Передо мной сидел самый обыкновенный мужчина средней наружности, с невыразительным лицом, неатлетического телосложения, слегка сутулый, чуть-чуть более худой, чем надо, одетый просто и недорого. Он не внушал мне доверия, однако отступать было поздно, и я согласился. Оказалось, что мне придется на целый месяц уехать с ним за город в его подмосковный дом, чтобы там погрузиться в искусство с головой. И это тоже было странным, но я все же согласился.

Так началась моя совершенно новая жизнь Я не могу рассказать о том, чему он меня научил, ибо это его профессиональная тайна. Я также считаю себя не вправе судить о тех методах, которые он применял. Но одно я могу утверждать с абсолютной уверенностью: мир еще не знал лучшего Казановы. То, как он преображался в привлекательнейшего поклонника, нежнейшего любовника, красивейшего мужчину, находилось даже за гранью театральной игры. Это было почти физическое перевоплощение. Глядя на него, я воочию видел его мужественную атлетическую фигуру, выразительные фиалково-изумрудные глаза, точеные черты лица, словно вылепленные скульптором руки, длинные сильные ноги. Это было невероятно, и тем не менее я находился полностью во орбите его нечеловеческого мужского обаяния. Я копировал его, подражал ему во всем, неукоснительно соблюдал его указания, читал его стихи и так далее. Однако самое главное было еще впереди. Вторая часть моего курса состояла в тренировке на живом объекте, хотя за все время я не видел вокруг ни единой женщины. Тем не менее, женщина вскоре появилась. Это было само совершенство. Изголодавшись за две недели по женскому обществу, я с успехом применял все то, чему меня научили. Но моей преподавательнице и этого было мало. Мы отрабатывали мельчайшие детали, изучали прихотливые закоулки женской психологии, учились обещать и сдерживаться, привлекать и одаривать, наслаждаться и покровительствовать. Единственное, чего я не мог понять, куда каждый вечер исчезала прекрасная незнакомка как раз в тот момент, когда я намеревался применить свои умения на практике. Ее словно уносило попутным ветром, и каждую ночь я ворочался без сна, уговаривая воображение не представлять мою учительницу в самом соблазнительном виде. К концу недели я окончательно понял, что влюбился. Я потерял сон, аппетит, потом интерес к жизни. Однако она не отвечал мне никакой взаимностью, более того, относилась ко мне только как к ученику. Я лез из кожи вон, но все было напрасно. Я попробовал настоять, после чего она пригрозила, что перестанет приходить вообще. Курс мой закончился, я с блеском выдержал экзамен и был волен уехать в Москву. Пару дней протосковав, я позвонил своему преподавателю — его звали Аркадием — и попросил у него телефон его ассистентки Даши. Аркадий ответил мне уклончиво, я начал настаивать, потом умолять, он повесил трубку. Я был в отчаянии. Чем больше времени проходило, тем больше я вспоминал подробностей о ней. Я ясно видел, как она сидит на террасе, читая книгу, и волосы ее светятся словно золотой пух, или то было вороно крыло, отливающее старой потемневшей медью; как она проходит мимо, словно бежит на цыпочках или наоборот, летит в размашистом свободном шаге; как она поет то низким глубоко грудным голосом, то поднимает его до немыслимых соловьиных высот, словом, ее облик в моей голове был полон самых противоречивых черт. Я бы не смог дать въедливое описание ее черт, цвета волос и глаз, изгибов тела, но зато безошибочно чувствовал и знал, что моя жизнь без нее ущербна и незакончена.

Я понимал, что попал в глупое положение, но ничего не мог с ним поделать. Я забросил все, я простаивал ночи напролет у дома Аркадия, я ездил к нему на дачу, но Даша не показывалась. Не знаю, сколько еще продолжалось это самоистязание, но вдруг она позвонила сама. Я еле мог говорить, уцепившись за телефонную трубку, как будто это был спасательный круг. Невероятно, но она сама предлагала мне встретиться! Как только ее звонок откупорил мою дверь, я просто сошел с ума, я целовал ее, я смеялся, я носил ее на руках, кормил виноградом, пока мне не бросилось в глаза странное выражение ее лица. Она словно спала наяву, пытаясь оставаться безразличной к тому, что происходило. Но в тот момент я почти не обратил на это внимание. Она покорно позволила раздеть себя, улеглась на постель, заложив руки за голову, и впервые ответила легким поцелуем, когда я, потеряв голову, взял ее так, словно она была моей первой женщиной, а я — ее первым мужчиной. И вот тут-то она стонала, и заламывала руки, и умоляла остановиться, и просила продолжать. Я был сметен, обезличен наслаждением и отдыхал. Она повернулась ко мне, и снова я обратил внимание на ее неподвижные и все же расплывчивые черты лица. Я снова не понять, какая она. И тут она решила помочь мне, тем более что ей и самой было невозможно сдерживать истину внутри себя. То, что я услышал, было настолько невероятно и больно, что я решился впервые рассказать об этом только Слушателю. Только представьте, что Даша и Аркадий на самом деле были одним и тем же человеком, обладающим невероятным даром перевоплощения. Я, оказывается, только что переспал с мужчиной, или все-таки женщиной? Дело было в том, что Аркадий-Даша менялись местами в зависимости от настроения, и по очереди становились то мужчиной, то женщиной, полностью изменяя не только внешностьт, но и физиологические особенности их пола. Даша подхватывала занятия Аркадия и доводила их до логического конца. Часто бывало так, что мужчины влюблялись в нее, и если они нравились ей, она с удовольствием шла на встречу, однако ни с кем это не заходило так далеко, как со мной. Аркадий-Даша не ожидали такого чувства от меня, и еще меньше они думали о том, что будет с Дашей, если она остановит свой выбор на мужчине. Даша призналась мне, что я очень ей нравлюсь, но она не может оставаться собой все время и не желает, чтобы Аркадий в самом деле превратился в женщину. Аркадий и Даша должны были решить, кто же из них имеет право на существование, и насколько Даша в состоянии полностью вытеснить Аркадия. Я рыдал как ребенок, поскольку понимал, что мои шансы ничтожно малы. Вряд ли сильный целеустремленный, обладающий невероятной волей и силой внушения Аркадий захочет все время быть женщиной, но вряд ли и Даша пожелает полностью отказаться от необычайного соблазна прожить одновременно две жизни. Я понимал, что мог бы встречаться с ними одновременно, так как одного я боготворил как учителя, а другую — как женщину, но мысль о том, что они оба, словно вода и зыбучий песок, перетекают друг в друга, не позволила бы мне жить с этим. Не мог же я на самом деле обнимать и целовать женщину, которая и сама часто не знала, была ли она на самом деле женщиной, или только казалась ей. Я не стал удерживать Дашу, когда она уходила, но в моей душе остался крохотный узелок надежды, что когда-нибудь ее звонок взорвет мою дверь, и я наконец увижу, какие у нее глаза и волосы. Я обещал себе ждать, она ушла не прощаясь.

И это действительно была самая грустная сказка, которую я когда-либо слышал от Клиента. Потому что когда закончилась эта невероятно длинная ночь, и в комнату вползли робкие неслышные тени утра, я понял, что больше не смогу жить без сказок, не выдержу одиночества ночи, не наполненного его красивым богатым голосом человека, для которого вся жизнь сосредоточилась в слове, не засну, пока не узнаю всего, что до сих пор скрыто для меня в московской странной реальности. Так началась моя новая жизнь в самом буквальном смысле этого слова, поскольку в том, что мне открывалось, я был совершенным младенцем, постигающим самые азы. Клиент рассказывал мне все, что пережил, прочувствовал, мимо чего прошел не оглядываясь, чье дыхание только услышал за своей спиной. Я жил его жизнью, учился видеть его особыми испытанными глазами, овладевал его сверхчувствительным слухом и незаметно для себя полнился, полнился его рассказами, им самим. А он на глазах стал вдруг худеть, лицо его становилось с каждой ночью все прозрачнее и призрачнее, он стал одеваться во все темное и сливался с едкой ночной темнотой так, что я мог часами не видеть его, лишь инстинктивно ощущая его присутствие в комнате. Он научился незаметно исчезать утром, когда я, утомленный длинными рассказами, засыпал на просторном кожаном диване. Он даже отказался от еженощной порции кофе, к которой все чаще прибегал я, словно темная тяжелая жидкость могла повредить его внутренней прозрачности и легкости. И во что было удивительно: он отнюдь не производил впечатление больного человека, наоборот, мне казалось, он выздоравливает, руки его успокаиваются, глаза светлеют, кожа разглаживается, словно к нему вновь непостижимым образом возвращается молодость, мальчишеская легкость и пряный острый запах юношеского тела, неизбежно утрачиваемый всеми взрослыми мужчинами по мере того, как они все чаще бреются и живут с женщинами. Понимал ли я это, видел ли, как с каждой новой сказкой он не только словно освобождается от невыносимого груза, но и все больше отрывается от земли, уже не помню. Меня гораздо сильнее беспокоил я сам и мое уже начавшееся физическое и духовное перерождение. Конечно, именно Клиент учил меня правильно дышать, чтобы как можно дольше не спать, советовал, как распределять время, как избегать ненужных разговоров. Он же готовил меня к встречам с новыми Клиентами, он говорил мне, что нужно и можно слушать, а где я должен остановиться, чтобы окончательно не потерять рассудок, словом, он был мне отцом, старшим братом и даже возлюбленным в новой жизни, поскольку в этой тяжелой службе, которую я начал нести, почти не было места женщинам, во всяком случае, случайным женщинам. Он был моим образцом для подражания во всем, начиная от элегантности в одежде и заканчивая безукоризненной личной гигиеной и заботой о физическом здоровье. Он постепенно стал моим вторым «я», или даже первым, и мне казалось, что я вечно буду переполняться им, пока не прольюсь на кого-то еще таким же неожиданным нетерпеливым дождем. Однажды он пришел на нашу очередную встречу в темном капюшоне, наподобие монаха, снял с изящного аристократичного запястья дорогие часы необычного вида, каких я не встречал ни в одном часовом магазине, и положил их на стол между нами. Я наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть темно-синий циферблат, покрытый мелкой сеткой алмазных звезд, на котором то и дело поблескивали длинные следы пролетающих комет и переливался опаловой пылью Млечный путь. По космосу чертили путь золотые стрелки-корабли, указывая острыми носами направление и время своего полета, а всю эту космогонию наблюдал циферблат — умная огромная голова разумного человеческого существа. Я никогда еще не видел такой странной модели вне времени и моды, поскольку сложно было даже предположительно судить о том, к какой эпохе, стилю и фирме она принадлежит. Клиент прикрыл часы на минуту, потом убрал руку, сложенную горкой, отвернулся и начал.

Сказка про время

То, что будет рассказано сегодня, отличается от всего того, что ты уже слышал. Думаю, тебе часто кажется, что ты уже все знаешь про нас, Клиентов и Слушателей, что ты искушен во всем, что может произойти и готов к любой странности и нелепице. Однако со временем у нас вырабатывается некий иммунитет, мы учимся все и вся воспринимать отстраненно, словно заранее зная, что нас эти истории никак не касаются, что мы самим верховным существом поставлены выше и этих людей, и их историй, и что их губительные страсти и страдания имеют к нам самое отдаленное и смутное отношение. Мы приучены выслушивать, но не готовы переживать, но еще меньше мы способны к соучастию и участию в этих событиях. Самое неприятное из того, что может прозойти со Слушателем, это то, что он начинает относиться к одному из героев как к человеку из того же реального мира, что и он сам. Тогда Слушатель уже не способен выслушивать остальных и навсегда исключается из круга посвященных. Однако то, что случилось со мной, — нечто новое и неизвестное мне из рассказов других Клиентов, — настолько необычно. что я решился рассказать тебе эту историю, не зная смогу ли я вернуться к ней когда-либо еще.

Я не случайно показал тебе эти часы, поскольку они — главная пружина моего рассказа. Не спрашивай меня, где их можно купить или достать, ибо я твердо уверен, что это единственные в мире часы, обладающие уникальным временем. С их владельцем я столнулся уже привычным способом в довольно странном ночном клубе, где у любого мужчины всегда есть шанс, какими бы пристрастиями он не отличался. Он сам подсел ко мне, и чтобы я не расценил его появление как приглашение к более близкому и интимному знакомству, снял с руки эти самые часы и положил из между нами словно меч в рыцарской кровати. Скажу только, что это было далеко не лишнее, поскольку внешне он напоминал греческую статуэтку юноши-атлета, только начинающего брить легкий пушок на гладких нетронутых щеках. Он был прекрасным андрогином вне возраста и пола, и потому особенно опасным.

— Прошу вас только об одном — поймите меня правильно. Я уже не мальчик, но глядя на меня, этого не скажешь. То, что вы видите перед собой, далеко от действительности. Мне за 60, однако я потерял привилегию вкушать сладкую ягоду собственного возраста. Вы не увидите ни бороды, ни усов, ни морщин, ни следов зрелости, ни шрамов взросления, ничего — все стерто. Я чувствую, как все накопленное таким трудом пропадает из моей памяти, уступая место юношеской непосредственности и азарту. Я понимаю, что мне недолго осталось говорить с людьми их языком, потому так спешу и мучаюсь. Я прошу вас об одолжении — обменять ваши часы на мои. Мне это невероятно важно. — Он говорил торопливо, и его язык отчетливо не вязался с внешним видом и возрастом. Я решил, что это очередная уловка, попытка заарканить или обмануть, однако при взгляде на его часы — именно они лежат на столе — моментально решился отдать свой, хотя и дорогой, однако ни в какое сравнение не идущий с ними механизм. Стоило мне протянуть этому субъекту часы, как он тут же попятился и исчез в толпе танцующих молодых людей, что меня, надо сказать, откровенно расстроило, поскольку я ожидал услышать захватывающую историю или, на худой конец, инструкцию по их обслуживанию. Первое время я часто любовался ими — глубоким циферблатом, чистой воды бриллиантами, филигранной работой стрелок, пытался разгадать частоту появления алмазных комет, разрывающих темно-синее небо-космос, тайну хода чисел и дат. Друзья завидовали мне черной завистью, кто-то полез в каталоги и обнаружил, что подобные часы принадлежали тайным орденам, показывая особое, сокровенное время, и наперебой предлагали продать часы от греха подальше. Мало кто сознавался, что хотел бы их купить, но я-то знал, какую цель они преследуют и видел в их усилиях не заботу обо мне, а едва прикрытую зависть. Через некоторое время я стал полным рабом часов — их красоты, их загадочности, их истории, их вкрадчивого мягкого хода, золотой медвяной тяжести на руке. Я просыпался и ложился с часами под головой, обнимал женщин, и часы светились на их коже, если это были редкостные женщины, и оставляли красные воспаленные царапины, если они были случайными и ненужными. Я не представлял себе, как я буду сверять свое время по другим часам, и верил, что они будут служить мне всю мою вечность. Однако мне в голову и не приходила самая простая мысль о том, что уже не я определяю время по часам, а они сами начали отмерять и отсчитывать мое собственное время. Первый раз я заметил это, когда почти перестал бриться. Волосы больше не росли на моем лице, кожа на щеках обрела легкую шелковистость, и это отметили все женщины, с которыми я встречался. На меня стали заглядываться мужчины, и даже твой взгляд превратился в мечтательно-ласковый, когда мы начали встречаться регулярно. Я стал чувствовать себя моложе, и как следствие этого — сильнее, выносливее физически, ненасытнее в постели и неумереннее в еде. Тогда я решил, что именно часы заставили меня помолодеть и что они были даны мне в награду за тяжелую, старящую роль Слушателя, способную превратить любого романтического человека в циничного всезнающего субъекта. Однако это было далеко не все. Часы не только омолодили меня, они незаметно обновили мою жизнь. Я стал видеться со школьными и институтскими друзьями, даже с теми, про которых я был уверен, что они умерли или навсегда уехали, встречаться с совсем юными женщинами, ходить на молодежные тусовки. И чем чаще я это делал с извиняющим видом умудренного старца, тем лучше я себя чувствовал, тем больше ко мне тянулись молодые люди, принимая меня за своего. Я смеялся над этой неожиданной популярностью, но постепенно я втянулся в новую для меня среду и все больше ощущал себя в ней дома, в отличие от моего прошлого мира абсолютно и бесповоротно взрослых людей. Разум отказывался этому верить, но разум был мне больше не нужен, я перестал думать о сегодня и уж тем более о завтра, перестал рассчитывать и планировать, словом, начал жить некими безошибочными животными инстинктами. Ко мне вернулось чутье молодого голодного волчонка, острое зрение хищника, ласковые когти кошки и бархатная поступь снежного барса. Впервые за много лет я испытал такое наслаждение в постели, какое может быть только в незабываемый единственный раз, когда то, что охватывает тебя помимо твоей воли, незнакомо и пугающе обворожительно, и тащит тебя в бездну, откуда не вырвать никакой силой, потому что оно все равно должно прийти. И впервые это была женщина моего возраста, которая вздохнув, сказала мне, что давно в ее ноздри не бил сладкий и жестокий аромат нарождающейся юности. Я был потрясен, раздавлен догадкой, ставшей тем более реальной, когда я припомнил обстоятельства, при которых я получил эти часы. Оказывается, дело было в том, что время на этих часах текло в обратную сторону, и вскоре я должен был превратиться в мальчика, потом в младенца и умереть в колыбели сладким сном нерожденного ребенка. И тот, кто предложил мне коварную сделку, был не наркоманом, обменявшим редкостную, но малоизвестную вещицу на дорогой Сartier, а таким же несчастным, как я, отчаянно не желавшим впасть в окончательное детство. Но какой же силой воли надо было обладать, чтобы отказаться от соблазна прожить жить заново в обратном направлении, встретится с теми, кого уже нет, пережить сознательно собственное детство и отрочество, наконец, просто отказаться от часов. Я, увы, был далеко не так силен, потому что часы стали такой же частью меня, как рука или нога, и даже будучи в смертельной опасности, я не мог подобно лису отгрызть попавшую в капкан конечность.

Он замолчал, подошел к окну, потянул на себя фрамугу и приник к уходящей ночи. Его белая рубашка светилась отраженным светом луны, и мне начало казаться, что он слегка парит над полом. Я сделал глоток крепчайшего кофе и зрение мое прояснилось.

Вчера произошло нечто необычное. Я встретил маму. Она умерла лет пять тому назад в жутких мучениях, проклиная жизнь и вымаливая смерть. Я видел это собственными глазами. Вчера она шла по Тверскому, в модных когда-то коричневых сапожках, с рыжей сумкой через плечо, болтая с каким-то интересным мужчиной ее возраста, но явно не моим отцом. Она улыбнулась мне, и взяла меня за руку, и представила какому-то Леонидасу, и пригласила почаще заходить к ней в гости, а то мы совсем не видимся, и я сказал, да, обязательно зайду. Сегодня днем я пойду в гости к маме, и, возможно, я больше не захочу рассказывать тебе свои истории, просто потому что я не вижу смысла рассказывать тому, кто сам стал частью тех историй, которые он передает. Мое время стремительно подходит к концу или началу, что мне предстоит определить, но я перестал быть Клиентом, поскольку нарушено основное правило, и я слагаю с себя обязанность рассказывать так же, как снял с своей руки впервые за долгое время эти часы. Они лежат на столе, и я ничего не прошу у тебя взамен, поскольку я уже получил твое неразменное и драгоценное время, но я и не буду навязывать тебе выбор, продиктованный незнанием и блеском золотого металла. Мое время и моя история на этом кончается, но захочешь ли ты начать свое с того, чтобы подарить его обратному ходу звездных стрелок-кораблей?

Я последний раз взглянул на часы и решительно отодвинул их в сторону. На меня вдруг спустился ночной вселенский холод, я начал шарить в поисках пиджака. Когда я накинул его на плечи и повернулся к окну, Клиента не было! Это было тем более невероятно, что всего минуту назад он стоял там, в полурасстегнутой белой рубашке, купая грудь в холодной волне ноябрьской ночи. Я не слышал ни звука падения, ни стона, и напрасно я обыскал все под окнами, на улице и во дворе — его не было. Не было ни его одежды, ни пепельницы, ни духов на полке, ничего, чтобы напоминало о том, что он вообще существовал. И только на столе лежали его часы, а в сейфе, ключи от которого я обнаружил в своем кармане, были документы об аренде, оформленной на мое имя еще год назад. Конечно, я мог их разорвать, я мог выбросить часы, я мог уйти и забыть о Клиенте как о страшном неразгаданном сне, но по какой-то непонятной мне причине я этого не сделал. Я убрал часы в сейф, снял со своего нового счета деньги, купил штук пять белых рубашек тонкого матового полотна, пару-тройку свитеров BOSS, пепельницу в форме вытянутой лодочкой ладони и начал ждать. Я готов ждать всю жизнь, но я знаю, что они уже на пороге, мои новые истории, мои новые сказки, вот они уже стучатся в мою дверь, и я смотрю последний раз на часы и иду открывать.

Мария Полянская

Родилась в 1966 году, живет и работает в Москве. Окончив в конце восьмидесятых филологический факультет и аспирантуру МГУ, прожила несколько лет в Нидерландах, где преподавала русский язык, писала диссертацию и работала переводчиком. Была владелицей арт-кафе "Колония" в Москве. Автор книг «Чужестранка» (1998), «Сон городского воробья» (2008), «Терминал» (2012). Лауреат премий «Золотое перо Руси» (2006), «Добрая Лира» (2008), победитель театрального конкурса «Премьера» (2010), конкурса «Хай концепт» (2018), «Москва инноваций-2050» (2020. Писатель, блогер, консультант, руководитель социальных проектов.

No Tag

Архивы

Стихи и музыка

00:00