131 Views
У меня хорошее зрение. Я действительно хорошо вижу, и единственное, чего я боюсь, — яркого солнечного света. Так уж устроены мои глаза. Врачи говорят, что это врожденный недостаток, но ведь это не уродство, не так ли? Я чувствую себя вполне полноценным человеком, способным жить и видеть все вокруг в нормальном свете. Но мне часто приходится носить темные очки. Я знаю, что вы этого не любите. Я в курсе, что таких, как я, называют пижонами, потому что даже вечером они не расстаются со своими стеклами . Я привык к тому, что меня не одобряют, и стараюсь при любой возможности улыбаться и делать хорошую мину при плохой игре. Я очень вежлив, предупредителен и часто пожимаю людям руки. Мне бы не хотелось, чтобы меня встречали по моему внешнему виду, точнее по моим очкам. Именно по этой причине меня уволили с прошлой работы — я производил на окружающих неблагоприятное, даже тягостное впечатление. Они не знали, о чем я думаю, почему я улыбаюсь, зачем я не снимаю очки, хотя в комнате и так уже давно нет света. Я хорошо усвоил главный урок — я должен быть понятен людям, я должен быть им близок и доступен, чтобы они видели если не мои глаза, то хотя бы широко открытые ладони рук. Это просто — все равно что все время разговаривать по телефону. Те из вас, кто знакомы со мной только по телефону, знают, что я неотразим, обаятелен, что своим голосом я способен привлечь и увлечь каждого, потому что он передает мельчайшие оттенки настроения. Разговаривая со мной, вы как будто видите мои глаза, улыбающиеся, печальные, грустные, добрые, гневные и так далее. Я знаю, я слушаю свои записи. Так моему языку пришлось заменить глаза, но ведь мои глаза тоже существуют, я смотрю на мир сквозь темные очки, но я его вижу.
У меня только одна проблема в жизни и это женщины. Дело в том, что им ужасно не нравятся мои очки, и они стремятся снять их с меня любой ценой. Мне пришлось пережить немало сцен, истерик и болезненных разрывов отношений из-за того, что я категорически отказывался снимать очки. Даже когда я занимаюсь физической любовью, когда женщина выдыхает мне в лицо отработанный пар любви, когда ее рот заглатывает половину моего лица, когда ее физическое присутствие вокруг меня становится столь же всеобъемлющим, сколь и невыносимым, я не могу снять с себя очки. Не то, чтобы в полной темноте я боюсь повредить глаза, ибо это невозможно. Просто иногда очки представляются мне единственной преградой между мной и посторонним живым миром, населенном другими существами. Разве у вас так не было, что вам в глаз залетала крохотная мушка или просто кусочек грязи, и разве вы потом не мучились от боли и неудобства, пытаясь промыть распухший покрасневший и сразу ставший безобразным глаз или вытолкнуть назойливое инородное тело? Вот так и я стал защищаться от мира темными очками, чтобы то, что с легкостью проникало в чужие мозги, никогда не достигало меня впрямую. Я научился этому еще в детстве, чему очень помогла моя врожденная светобоязнь. Однако женщины никак не хотели понимать и принимать очевидных выгод моего положения. Теперь я часто думаю, что они непогрешимым инстинктом чувствовали, что я отгораживаюсь от их всеядного рта, предпочитаю видеть их темные стороны, мало обращая внимание на дешевый показной блеск, и им это очень не нравилось. Думаю, что и вам это не очень по душе, не так ли?
Однако я хотел рассказать совсем не об этом. Все мои философские построения и обоснования не стоили бы ничего, если бы не удивительное открытие, сделанное мной по чистой случайности. Оказывается, можно жить вообще без помощи обычных глаз. Я не имею в виду слабовидящих и прочих калек, страдающих от того, что когда-то они видели этот мир в его красках, но не сумели удержать этих впечатлений. Я говорю о новом видении, о слепо видении, которое я обнаружил благодаря собственной лености. Дело в том, что мне надоело постоянно протирать очки. Это очень трудно делать, не снимая очки с лица, а последнее сопряжено с огромными трудностями. Поэтому, когда мне не надо ходить на работу, я ленюсь протирать очки. Однажды я сильно заболел и провел много времени в постели. Ухаживать за мной особенно некому, и в тот раз несколько дней и ночей я был между жизнью и смертью в буквальном смысле этого слова — плохо понимал, где нахожусь, не различал времени суток. Когда наконец спала высокая температура и я пришел в себя, то обнаружил, что очки мои запотели и загрязнились до такой степени, что почти потеряли прозрачность. Точнее будет сказать, что они потеряли прозрачность ровно настолько, чтобы позволять мне ориентироваться в мире, не натыкаясь на предметы, но перестали передавать точно все богатство красок и очертаний вокруг. Так, если я шел по улице, то видел дома, машины, людей, но не различал и не отличал их друг от друга. Женщины казались мне все на одно лицо, улицы отличались только названиями, мужчины — голосами, но и только. Самое же удивительное было в том, что взамен этого у меня появился целый мир на внутренней стороне очков. До сих пор затрудняюсь однозначно ответить на вопрос, что это было: неверное отражение, проникшее с боковым светом и неоднократное преломленное грязным стеклом, или то, что постоянно творилось у меня за спиной, тогда как я этого не замечал, или просто игра воображения, помноженная на последствия мозговой болезни. Но так или иначе, на внутренней стороне очков началась своя собственная, гораздо более интересная жизнь, чем та, которую мне приходилось вести во внешнем мире.
Сначала там появились пейзажи: мягкие, цветные, пропитанные неярким солнечно-рыжим светом, со слегка пожухлой, примятой травой; потом возникли неясные тени, силуэты каких-то людей и их отражений, и в конце концов сами люди. Они были совершенными чужаками для моей зрячей жизни, то есть, я хочу сказать, что мне встретились абсолютно новые характеры и персонажи. Главным действующим лицом была Она — необычайно красивая холодной холеной красотой натурально вышколенной блондинки дама средних лет, необычайно властная, необыкновенно привлекательная и одновременно пугающе отталкивающая. Вокруг нее вращалось маленькое пространство на внутренней стороне очков: за ее благосклонность сражались многочисленные ухажеры и прочие мужчины, так или иначе проникшие в эту реальность. Меня поражала настойчивость этих людей в достижении ими достаточно низменной цели — обладания женщиной в житейском смысле этого слова. Я сам находился в удивительно привилегированном положении, ибо я мог наблюдать за ней 24 часа в сутки. Нет, я не грешил подглядыванием, просто ее тело было открыто моему внутреннему взгляду везде, где бы она ни была. Я видел, как она просыпалась в великолепной кровати светлого дерева, посреди перламутрово-белых шумных простыней, полуприкрытая легкой шелковой тканью, как она, завернувшись в молочный пеньюар, шла в ванную комнату, как, сбросив всю одежду, делала шаг в клубящуюся вокруг ее стройных гладких ног воду, как ее удлиненное, утонченно-бледное тело погружалось в кипящую массу воды, теряя очертания, расплываясь в нежном молоке пены, как ее лицо растворялось в мельчайшей водяной пыли, покидающей воду. Я видел, как тщательно она отдавалась заботе о своем теле, когда, взяв в руки машинку, удаляла малейшие намеки на волоски, как, зачерпнув прозрачного невесомого геля, нежно проводила рукой между ног, прямо под дикими белокурыми водорослями, как, сильно наклоняясь вперед, массировала душем крохотное, затянутое в тугой узел отверстие посередине ягодиц, как сладострастно втирала в кожу многочисленные кремы, выстроенные в идеальном порядке на туалетном столике. Еще я видел, как к ней приходили массажисты и тренеры, как любовно-ищуще они касались ее идеально сконструированного тела, чтобы улучшить его хотя бы на толику. Как ею занимались медсестры, вкалывающие в мягкую упругую кожу эликсиры молодости. Как нежно обращались с ее неправдоподобно-белыми локонами парикмахеры, как ласково гладили ее пальцы маникюрщицы, как трепетно ей подносили еду официанты, как благоговейно принимали ее одежду швейцары, как едва дыша, на цыпочках, ее одевали горничные, как вдумчиво расписывали ее и без того прекрасное лицо художники, словом, я впивал культ поклонения этой незнакомке, совершенно неожиданно для себя очутившись в роли зеркала, немого зрителя, пассивного соучастника и, в конечном счете, неприглядного вуайериста. И я поддался очарованию этой красоты. Возможно, что для меня оно и заключалось в высшей недоступности, крайней степени недостижимости моего объекта, ибо он существовал только для меня на радужной оболочке моих очков-глаз. Я с радостью наблюдал, что она не желает снисходить ни к одному из своих поклонников, хотя тело ее часто дрожит от желания, ноздри раздуваются, будто почуяли запах возбужденного мужского члена, руки сжимаются под просторной юбкой. Я знал все ее потайные шаги, знал, чем она занимается, когда никого вокруг нет, как ласкает себя, как стонет, как закрывает глаза, как убыстряет движение тонких пальцев. Другими словами, я знал ее лучше любого потенциального любовника и даже мужа, потому вместе с ней читал письма и книги, смотрел фильмы, делал бухгалтерские записи и даже подбирал женские лекарства.
Все это сделало меня почти что ее тайным любовником со всеми прелестями этого безопасного существования, кроме одной — я не мог иметь ее как женщину, как бы я этого ни хотел. Я еще не настолько сошел с ума, чтобы хотеть заполучить в постель женщину, живущую в лучах солнечного спектра. Ее эфемерность так привлекала меня, что я почти перестал обращать внимание на мир, внешний по отношению к моим очкам, — ровно настолько, чтобы не попадать под машины и правильно расплачиваться за еду в магазине. Остальное мне было больше не нужно, и я с легкостью принялся распродавать телевизор, стереосистему, видеомагнитофон, радио и прочие достижения цивилизации, не идущие ни в какое сравнение с моим радужным миром. Дошло до того, что я продал все книги, и вырученные деньги позволили мне существовать еще довольно долгое время, не будучи обремененным работой по найму. Я с головой ушел туда, где хотел бы лежать рядом с блондинкой на ее недоступной кровати, но она по-прежнему оставалась радужной пленкой на моих очках. И тогда возник гениальный план: если ее существование было эфемерно и потому недостижимо, значит, я сам должен был растворить себя до ее уровня прозрачности, представить себя столь же невесомым, короче, перестать существовать в материальном мире, перестать оставлять в нем какие-либо материальные следы.
Обдумав все детали, я со всей серьезностью ушел в его осуществление. Проще всего оказалось исчезновение материальное. Путем длительных тренировок и мучительных голоданий я вышел на то единственное уникальное сочетание пищи и воды, которое позволяло мне выводить продукты своей жизнедеятельности путем их испарения. Эта жестокая диета дала свои плоды, и уже скоро я чувствовал себя почти невесомым, бесплотным, и перестал издавать те особые запахи, по которым всегда можно отличить живого человека от его подобия. Голова же, напротив, стала необыкновенно ясной, что и дало мне силы осуществить вторую, самую трудную часть плана. Задача состояла в том, что я должен был сам появиться на внутренней стороне очков. Точнее, заставить свой легкий невесомый, бесплотный дух осесть на стеклянную поверхность, возникнув таким образом рядом с ней, и остаться одновременно безучастным наблюдателем. Попытки продолжались мучительно долго, и я потерял уже всякую надежду, стал впадать в тоску и как следствие этого, стал чаще отключаться от очков, впадая в затяжной беспробудный сон. Однажды проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Я лежал на огромного размера белом ложе, бесстыдно-голый, худой, с иссушенными руками и ногами, похожий на отвратительного паука, а рядом со мной безмятежно спала Она. Мое прикосновение разбудило ее, и она вскрикнула от ужаса. Думаю, что любая живая женщина точно так же испытала бы ко мне отвращение, как к нечистому животному, но ее крик словно отворил далекую дверку моего мозга, прочно забитую со времен подавленных желаний юности и отвергнутых попыток молодости. Словно в мозгу взорвались и выгорели все прочие воспоминания, представления, моральные нормы и правила, относившие меня к цивилизованному человечеству. Казалось, я потерял не только вес и формы, но и всякие признаки человеческого существа. Очутившись на радужной оболочке очков, я перешел границу знакомого мира, попутно выйдя из собственных берегов. Очнувшись, я не мог смотреть на испорченную мной красоту, на сломанные руки, на разорванную кожу, на тусклые поредевшие волосы. Когда я окончательно пришел в себя, я снова был над миром своих очков, но боже мой, какая разительная перемена произошла в нем. Во-первых, как бы я ни пытался, мне больше ни разу не удалось проникнуть внутрь. И потому самым тяжелым наказанием за вторжение было безрадостное зрелище ее умирания. Сначала умерла ее красота, так и не оправившись от совершенного мной насилия. Постепенно в ее доме перестали появляться мужчины, его заколотили досками, и она целыми днями лежала одна на посеревших от пота и грязи простынях. Однажды она не проснулась, и три дня я был вынужден смотреть на ее разлагающееся тело, пока его не похоронили. Пейзажи заволокло дымкой, потом они пропали и осталась только голая неопределенного вида пустынная местность. Напрасно я с отчаянием ждал, пока ее сменит другая жизнь. Вскоре в пустыне стали появляться призраки, а потом начались настоящие кошмары. Ужасные существа были так натуральны, что видя их, я закрывал глаза от страха того, что мое сердце не выдержит.
Тогда ко мне все чаще стала приходить мысль о том, что пора расстаться с очками, поскольку их радужная оболочка становилась все враждебнее и враждебнее ко мне. Однако меня прочно удерживал страх очутиться голым и беззащитным перед внешним миром, который был покинут мной еще давно, когда я был и моложе, и сильнее. Кошмары, впрочем, становились все мучительнее, и все чаще я не знал, в каком же мире я находился в самый ужасный момент. Однажды мне даже показалось, что сердце мое разорвалось, и тогда, не помня себя, я сорвал с переносицы очки.
И что же? Настоящий ужас заключался в том, что вокруг не было ничего нового, как если бы я не снимал очки вовсе! Я не видел больше ни черта, кроме того, что, как думалось мне, существовало лишь на поверхности моих очков. Однако именно оно и было единственной моей реальностью, и только это и было доступно моему зрению. Вокруг меня стояли темные недобрые существа, и среди них я не видел ни лучика просвета. Тогда я вновь надел очки лишь для того, чтобы понять, что в очках или без я безнадежно увяз в том, что создал собственными руками и головой. Зрение мое не изменилось, изменилось лишь то, что я был достоин видеть.
У меня не было другого выхода, как прибегнуть к насилию над собой. Только так мне удалось избавиться от мира кошмаров и вернуться, хотя бы и инвалидом, в мир нормальных людей. У меня есть собака-поводырь, за мной ухаживает медицинская сестра, и иногда она, жалея меня, гладит мои сморщенные гениталии мягкой бескостной рукой с коротко обрезанными ногтями. Последнее время я наконец-то стал засыпать без сновидений. Я верю, что когда-нибудь покой вернется и к моей душе.
Мария Полянская
Родилась в 1966 году, живет и работает в Москве. Окончив в конце восьмидесятых филологический факультет и аспирантуру МГУ, прожила несколько лет в Нидерландах, где преподавала русский язык, писала диссертацию и работала переводчиком. Была владелицей арт-кафе "Колония" в Москве. Автор книг «Чужестранка» (1998), «Сон городского воробья» (2008), «Терминал» (2012). Лауреат премий «Золотое перо Руси» (2006), «Добрая Лира» (2008), победитель театрального конкурса «Премьера» (2010), конкурса «Хай концепт» (2018), «Москва инноваций-2050» (2020. Писатель, блогер, консультант, руководитель социальных проектов.