199 Views
Конференция
Уже более двух часов длилось заседание конференции по вопросам общей кафедрологии Института Повышения Заниженной Квалификации. За окном искушал молодые сердца апрель. До смерти хотелось в туалет.
«Боже, как мне на них насрать», — думал молодой аспирант Целлофанов, глядя на профессора Тортикову, недавно уличённую в получении взятки блестящим металлом без вкуса, цвета, запаха и ничем не похожим на золото. Залитая повышенным давлением, распираемая гордостью за отечественную науку, она была поразительно грациозна перед лицом подразумеваемой опасности в виде работников самосохраняющихся органов и тесносообщающихся сосудов. «Крыса, алчная крыса, нагулявшая жирок на лабораторных экспериментах кафедры Пищевой Физиогномики и Френологии», — думал Целлофанов в адрес неудачливой профессорши, часто рисовавшей мерзко усмехающиеся рожицы в зачётной книжке Целлофанова в бытность последнего студентом.
«Чёртова жизнь… даже в сортир и то не выпустят…», — отчаянно думал истекающий потом Целлофанов. За последние три часа ему не представилась возможность выступить, и он не знал, представится ли в дальнейшем. Более всего ему хотелось сразу после посещения туалета пулей выскочить на улицу и немедля раздобыть как можно больше вкусного пива и красивых девочек, чтобы, предъявив аспирантское удостоверение, выбрать среди них самую красивую (по возможности, оставив на возможное будущее остальных), а потом провести с ней максимально эффективным и эмпирически подтверждённым образом комплекс мер, направленных на достижение взаимного сексуального удовлетворения и аффективно-эмоционального взаимопонимания.
В это время как раз начинал речь заведующий кафедрой Сластолюбцев, недавно пойманный на торговле дипломами о высшем образовании — в своём обычном стиле, чередуя слова «системность» и «многополярность». Конечно, уголовного дела тогда не завели, но Сластолюбцева всё-таки решили отправить срочно в командировку к преклонному возрасту на ночь глядя, где барсуки дружат с малолетними мышатами, сообща водят хороводы и постепенно входят в свой долгожданно непроходимый маразм. Более всего данному обстоятельству были рады замдекана по учебной части мадам Васюхина, занявшая место завкафедрой, двадцативосьмилетняя Тоня Пычкина, занявшая место Васюхиной, и муж Тони, преподаватель кафедрологии Миусского Внегосударственного Университета Полновесных Непроверенных Технологий, Юхан Эрастович Лохаанис, не занявший никакого места, но всегда радостный за компанию и смеющийся в самых неожиданных местах беседы.
«Паршивая весна… ни минуты свободы воли… когда же этот выродок закончит говорить…». С Целлофанова не спускал глаз доцент Лопатов, недавно прославившийся классификацией кафедр: впервые в данной науке он разделил оные на настольные, подстольные и застольные, причём первые две существовали, судя по его разработкам, исключительно в условиях лабораторного эксперимента; в связи с этим ни у кого не было ни малейших сомнений, что докторская диссертация Лопатова обещала содержать беспрецедентную научную новизну и ни с чем не сравнимую практическую значимость. Кроме этого, Лопатов был неженат, имел машину и возил на ней декана Лобкова, живущего по соседству, что очень не нравилось отсталым адептам ортодоксальной науки, не признающим разницы между «советской» и «отечественной» кафедрологией.
«Я скоро тут всех возненавижу… сколько же можно томить…», — не переставал мучиться молодой аспирант. Ёрзал на стуле научный руководитель Целлофанова — профессор Жмуриков, преподающий в Институте кафедрологию конференций. Недавно Жмуриков прославился тем, что объявил свой предмет совершенно отдельной наукой, требующей особого подхода и уважения, а также звания специальной дисциплины, подкреплённого соответствующим приказом если не Министерства, то уж Института-то уж точно. Вслед за этим Жмуриков был зачислен в Академию Членов посмертно и представлен к награждению Резидентской премией, выдаваемой до этого лишь таким отпетым проходимцам, как ректор Института господин Лоцманов, не говоря уж о самом министре высшего недообразования Бочкине.
«Если сейча-ас… это не закончится… закончусь я-а …», — мысли в голове Целлофанова от давления на мозг физиологических потребностей деформировались и приобрели патологический оттенок. Не было ни малейших сомнений, что это не осталось незамеченным для старого профессора Вилонова, давно уже коллекционирующего кафедрологические недуги в своей маленькой персональной кунсткамере на чердаке Института (кроме немногих заблудившихся студентов там никто не бывал, и побывавшие обычно довольно неохотно делились впечатлениями). Старенький профессор даже было начал сладострастно закидывать голову куда-то под стол, всем своим видом демонстрируя преданность делу гуманизма и передовой науки, но под столом его, видимо, уже ласково держали за коленки верные молодые докторантки, всюду сопровождающие старого учёного.
«Ох-ох-ох… что делать… ох-ох-ох», — начал уже в голос постанывать истекающий Целлофанов, обращая на себя внимание уже даже подглуховатого секретаря Итальянцева, самозабвенно вычёсывающего из ушей мелких домашних животных. Безобидный старичок давно уже ничего не помнил и не знал, умея только расписываться — за что и пользовался заслуженным уважением коллег. Однако, даже от его внимания, выросшего в условиях эпидемического дружелюбия и доверия светлых тридцатых годов, не ускользнула нарастающая нервозность молодого аспиранта, сопровождаемая резким запахом испортившейся баклажанной икры из запасов сделанных в самые тяжёлые годы перестройки безвременно усопшей супругой Итальянцева — Лючией Виноградовной Охлозубовцыной. Запасы являлись необходимым компонентом памяти о жене, а потому не потреблялись, но и не выбрасывались. «Дома всё должно быть как при Люсе», — говорил Итальянцев затыкающим носы гостям.
«Бля, да я же сейчас сдохну просто!», — в отчаянии подумал Целлофанов, ощущая начинающееся непоправимое — и тотчас же был объявлен со своим докладом.
— Да я над вами всеми здесь уже три часа усираюсь просто! — страдальчески заорал он, вскочив с места и почти рывком спуская штаны…
Протоколы сиамских близнецов
ПРОТОКОЛ № 1.
Председатели Объединенного Фонда Дуальной Унификации Человечества господа Шарль и Мари Жюмо , Монреаль: Прошу тишины! Еще тише! Тише, черт побери! Вот так хорошо. Мы рады встретить вас в Salt Lake City, state Utah, United Splinters of America. Тема нашей сегодняшней встречи — «Стандарты дуальной унификации человечества». Слово имеют доктора социальной экологии Мигель-Хосе-Антонио-Карлос-Дуэно и Педро-Фернандо-Мария-Хуан-Пабло Сепаратос, Твинсский Университет, Мельбурн. (Аплодисменты).
Д-ра Сепаратос: Уважаемая публика! Дамы и господа! Как все мы знаем, человечество, то есть мы, вступило в крайне тяжелый этап своего развития. Наша планета переживает тяжелый экологический кризис, популяции вымирают, а дуальной природе нашего бытия грозит сепарация и дегрессия. Не желая никоим образом оскорбить почтенное общество, мы, однако, вынуждены затронуть для многих, возможно, неприятную тему о наших меньших братьях, о людях. (Шум в зале).
Так вот. Так называемые люди, если следовать новейшим данным нашей науки, разумеется, ничего не имеют общего с нами, Homo Siamus. Их интеллектуальные возможности ограничены, болезни неизлечимы, генотип примитивен и нерентабелен. Однако, в последнее время получила распространение философская концепция, согласно которой людям необходимо предоставить некоторый минимум прав, может быть даже где-то на уровне домашних животных. (Возмущенный шум в зале). В этом случае, как считает ряд ученых, возможно нивелирование последствий кризисных явлений и достижение Дуальной Благодати. Данный процесс мы называем «унификацией», отнюдь не стремясь подчеркнуть даже иллюзорную возможность людей каким-либо образом приблизиться к идеалу, то есть, к нам. (Возмущенный шум в зале, свист). И если мы не собираемся лишаться своей дуальной природы, то для достижения унификации требуется совсем немного — сочленение человечества. (Взрыв яростного рева зала).
Разумеется, эта спорная точка требует четкой аргументации. Пока ее нет. Но она будет. (Председатели призывают к тишине, их не слушают). Интересующихся данной проблемой мы отсылаем к последнему выпуску Twins University Issues. Большое спасибо, благодарим за внимание. (Свист, крики, отдельные возгласы: «Предатели!», «Марионетки!», «Достойно ответим на провокации ООН!», «Да здравствуют права эмбриогенных меньшинств!», «Бей людей, спасай человечество!»).
Г-да Жюмо: Слово имеют проповедники Томас и Генрих Манн, Калифорния.
Братья Манн: Братья и сестры! Братья и братья! Сестры и сестры! Пожалуйста, сохраняйте спокойствие! Выслушайте нас! (Шум постепенно стихает). Мы представляем собой Церковь Двуединых Ипостасей, которая, как вы знаете, за последние несколько сотен лет стала истинной опорой всего нашего человечества. И цель нашего появления здесь состоит в том, чтобы нести вам слово Божье, которое суть слово Истины.
В действительности, священный текст так называемой христианской церкви, именуемый Библией, хоть и признаваем нами, отнюдь не отличается полнотой и корректностью. В первую очередь полнотой и корректностью не отличается Бытие. Почему-то Моисей не счел нужным отразить тот факт, что при создании Евы из ребра Адамова Бог вовсе не собирался сделать Адама калекой на всю жизнь и ребро из него удалять не стал. Соответственно, не стал он удалять и Еву, ибо «и прилепится мужчина к жене своей и будут два одною плотью». (Быт. 2, 24) И яблока никакого не было. И змея тоже. Вернее, змей-то был, но, так сказать, в идеальном понимании двуединого начала — двутелесный и двухголовый. Что, собственно, и породило, в конце концов, архетип Змея Горыныча. (В зале недоуменное перешептывание).
Вернее, яблоко тоже было. Но одно. Иначе я — я тоже! — мы просто не знаем, чем можно объяснить факт грехопадения! В самых страшных видениях представлялось нам, как, не сумев справедливо разделить плод сей, Адам и Ева жестоко сражались друг с другом посредством несовпадающих частей тела, не в силах оторваться друг от друга. Каждый тянул запретный плод на себя, и когда яблоко, наконец, разломилось, разъединились навсегда и Адам с Евой.
В итоге, Бог признал эксперимент по созданию человека неудачным и отправил отработанный материал куда подальше. Так как выбора у него особенно не было, ибо создал он только Землю, да и то непонятно зачем, несовершенные, отсталые люди заполнили собой весь мир! (Шум в зале нарастает). Но мы-то, приверженцы истинной веры, мы знаем, что наши дни сочтены! Мы, истинные дети Бога, мы чисты от природы! (Шум в зале достигает апогея). Да, мы прекрасны! Да, мы совершенны! И мы… да, мы виновны в этом перед бастардами! Мы, дети одних с ними родителей, мы встретим мужественно день Страшного Суда и разделим участь свою с нашими братьями! (Под довольное улюлюканье зала проповедников стаскивают со сцены).
Г-да Жюмо: Слово имеют доктора философии Аксель и Йорг Рьюкенмарк, Королевская Академия Осло.
Д-ра Рьюкенмарк: Не желая оскорбить или обидеть предыдущих ораторов, мы хотели бы, однако, напомнить, что человечество вступило в третье тысячелетие, и научные методы познания давно уже вытеснили вашу схоластику. (Жидкие крики из зала: «Безбожники! Прочь из зала!»). Мы же представляем точку зрения, выработанную философским направлением дуалистического фатализма. Суть ее состоит в том, что у человечества нет спасения. Более того, для того, чтобы отдалить конец истории, нам необходимо отказаться от дуальной сущности, совершив, таким образом, экзистенциальное самоубийство. (Яростные крики). Суть нашего предложения заключается не в сочленении недочеловечества, а в сепарации человечества! (Ораторов стаскивают со сцены).
Жюмо: Слово имеют доктора психологии Линда и Лена Антоновы, Софийский Университет.
Д-ра Антоновы: Занимаясь психологией семейных отношений человеков и людей на протяжении уже пятнадцати лет, мы решительно отвергаем позицию докторов Рьюкенмарк как ненаучную и не соответствующую истине. В корне неверную трактовку бытия, представленную ими, можно проанализировать даже на примере человеческой и недочеловеческой семьи.
Как вы знаете, людские семьи представляют собой малую группу из двух и более человек, состоящую из так называемых «жены», «мужа» и детей. Людская семья почти всегда теперь носит нуклеарный характер, то есть состоит не более чем в двух поколениях на одной территории.
Наша же цивилизация выработала более развитую и устойчивую структуру семьи — квадратичную. Сами подумайте, может ли семья всего из двух человек справиться с огромным количеством жизненных проблем? Наши же семьи, состоящие из двух нераздельных пар, обладают большим потенциалом и, в итоге, более выживаемы. Разве хотя бы это не доказывает неполноценность так называемых людей? Спасибо за внимание. (Аплодисменты).
Д-ра Рьюкенмарк: Мы протестуем!
Жюмо: Вам слово не давали. Слово имеют председатели Национал-Генетической Партии Германии Йозеф и Ханна Цвиллинге.
Цвиллинге: Человеки! Мы обращаемся к вам так, ибо вы заслуживаете только такого высокого звания! Человеки! Близится эра нашего вечного господства на Земле! (Аплодисменты).
Мы живем в тяжелое, полное испытаний для нашей расы время. Мы присутствуем при закате эпохи, когда старый порочный миропорядок разрушается на глазах, и на его развалинах набирают мощь пока еще незаметные, но уверенные ростки новой силы, новой правды, новой веры. (Аплодисменты).
Так называемые люди или недочеловечество являются единственной обузой для нас. Они используют наши ресурсы, потребляют нашу продукцию, загрязняют нашу среду отходами нашего же производства. Более того, являясь участниками международного тайного заговора, они ведут скрытую борьбу против нас. Эта мировая преступная организация является сильным и опасным врагом, но зато на нашей стороне сила нашей расы, сила нашей крови. И мы чувствуем приближающиеся силу и мощь человечества! (Бурные аплодисменты).
Придя к власти, мы будем обязаны расширить наше жизненное пространство. Часть недочеловеков нужно будет уничтожить для устрашения остальных, прочие же должны стать нашими рабами, призванными только строить для нас, работать для нас, жить для нас. Повиновение их будет беспрекословно, ибо мы господа для них по крови. (Бурные аплодисменты, овации).
Недочеловеки будут иметь право жить только в специально отведенных для этого местах. Никакое сосуществование вместе с нами для них должно быть немыслимо. А чтобы не подвергнуться угрозе уменьшения жизненного пространства, численность недочеловеков можно регулировать, отстреливая лишних и запрещая браки. (Бурные аплодисменты, овации, крики).
Пришло великое время. Настал час борьбы. Жребий крови брошен и в битве миров станет понятно, что мы, только мы имеем право на существование, достойное великих, ибо мы совершенны! (Шум в зале достигает апогея; ораторов стаскивают со сцены, начинают качать; во все стороны летят лавровые венки).
Жюмо: По техническим причинам объявляем перерыв на обед!
Д-ра Рьюкенмарк: Обедайте, обедайте! Долго не прообедаете! Ха-ха-ха! Цианиды еще никого никогда не подводили! Ха-ха-ха!
КОНЕЦ ЗАПИСИ.
Чёртова колесница
Никто не видел профессора русского филоложества Антония Семёновича Макароненко по вечерам. Совершенно никто. И декан космокатастрофического факультета Константин Дмитриевич Ушибский. И проректор по тяжёлой надомной работе Владимир Константинович Сухошацкий. И преподавательница сравнительного скотоведения Надежда Константиновна Поленина. Каждый вечер Антоний Семёнович уединялся в старом флигеле на краю оврага и, закрывшись на запор, ставил, по слухам, ужасные опыты, вызывавшие содрогание у всей прогрессивной общественности. Горожане обходили опасное место сторонкой и с попустительским сочувствием посматривали на не знакомых с местной знаменитостью иногородцев.
Но не таков был предприимчивый бакалавр кафедры физики тел и форм Адольф Иванович Бродский. Будучи чемпионом университета по раздельной гребле с шестом, он не сомневался в свойственных ему силе духа, крепости нервов и моральной стабильности, безусловно превосходящих аналогичные параметры противника. Эти и другие соображения всегда заставляли проявлять его повседневный героизм, но теперь, поскольку речь шла о спасении человечества и престиже кафедры, никто не мог удержать его от храброго поступка. Презрев возможный незачёт по трёхэтажному гигзаметру, спортивному мату и познавательной речи с разбега, Адольф решил пробраться во флигель и нокаутировать сумасшедшего профессора.
Поздним вечером, затаившись в щели между хлебобулочным складом и ремонтным ангаром самокатной роты сил городской самообороны, Бродский собрал рюкзак, чтобы быть готовым ко встрече с неожиданным. После мучительных сомнений было отобрано только самое необходимое.
1. маскировочный гидрокостюм с подогревом и москитной сеткой на случай дождя, снега, Сибири и нашествия полчищ дикой мошки;
2. аналогичный костюм для передвижения в городских условиях (чёрная асфальтовая окраска с неприличными надписями и прилепленными окурками естественного происхождения);
3. универсальный бронежилет, защищающий от любого вида огнестрельного и холодного оружия, радиационной, химической, биологической опасности и (на всякий случай) заболеваний, передающихся половым путём (облегчённый, весом до ста килограмм);
4. прибор для ночного, дневного, а также утреннего и вечернего видения со сменными фильтрами, декорированными по последней моде от Армани под гранёные стаканы цвета бутылочного стекла;
5. сферическая огнеупорная, водонепроницаемая, противоударная, каска-шлем со встроенным отражателем психического состояния и автоматической системой отката черепно-мозговых повреждений.
6. лапти производства GRINDERS (липовые, город Подольск) со встроенными коньками, лыжами, санными полозьями и выдвижными стальными каблуками сорок пятого калибра;
7. штуцерный гаечный ключ девятнадцать на двадцать четыре с оптическим прицелом и эргономичным прикладом производства завода Михельсона в Бейруте;
8. походная готовальня немецкого производства с комплектом боевых штангенциркулей;
9. гуманная нелетальная сеть из корабельной оснастки для охоты на подводные лодки (по этой причине, собственно, и лишённая радости полётов);
10. сверхтяжёлые противоугонные наручники, буквально приковывающие к земле любого предполагаемого противника, ручка-стрелялка, палка-копалка и лопатка-черпалка; многофункциональный 56-компонентный нож-оригами; дополнительная обойма винтиков к боевым штангенциркулям; отбойный моток для прохождения сверхпрочных заградительных укреплений; складной штык-топор; набор типичных географических карт окрестностей Ленинграда с инструкцией по применению; спички для получения Олимпийского Огня.
Миновав первые несколько ползков пути, Адольф неожиданно ощутил груз гражданского долга, притягивающий его к земле и не дававший возможности для манёвра. Пройдя сантиметров чуть более пятнадцати, Бродский пожалел о количестве взятой амуниции и с неохотой освободил себя от нелетальной сети, тотчас украденной мутировавшими на пункте приёма цветного лома крысами. По истечению десятого километра пешего пути к дому профессора Макароненко Адольф последовательно расстался не только со всей амуницией, но и с большей частью одежды, доползя до цели в одних панталонах, сочно пропитанных потом. Каково же было его удивление, когда он увидел, что дверь во флигель приоткрыта!
«На хрен я брал с собой столько дерьма», — раздосадовался бакалавр и прильнул глазом к щели.
В секретной лаборатории кипела работа. Шумно вибрировали многощупальцевые механизмы, в ритме регтайма выплёвывали дым оцинкованные хромом магниевые реторты, над входной дверью меланхолично подсушивались точные макеты внутренних органов живых существ. Однако, не прошло и восьмитысячной доли мгновения, как фотографичность увиденной картины самочинно распалась, словно ядро урана под потоком медленных нейтронов. Адольф Бродский почувствовал себя захваченным в плен — причём, за шиворот и в крайне оскорбительной форме.
— А! Бро-уо-уодский! — узнал предприимчивого бакалавра бесноватый профессор и зловеще захохотал, — Бга-га-га-га-га! Какой отличный, замечательный, превосходный человеческий экземплярище! Именно то, чего мне не хватало для моих бесценных опытов! Бга-га-га-га-га!
— Позвольте-с… — бессильно пробормотал несостоявшийся герой и покорно завис в воздухе, слабо перебирая знакомые движения конечностей.
— Это ничаво, — неожиданно деловито пообещал профессор, — ты умрёшь нестрашно. Дураки не боятся смерти, бга-га! Но сначала ты увидишь плод моих изысканий, так-то! Я называю её «колесница дьявола».
Несмотря на стеснённое положение тела, зависшего в неопределённо двухметровой дальности от поверхности пола и угрозы неминуемой смерти, Адольф ощутил вязкое подобие интереса. «Блин, ну что за колымагу надо ваять с таким количеством жертв?», — билась о лобную долю головного мозга изнурительная мысль.
Пол под ногами медленно двигался: бакалавра несли, несли, несли и вдруг внесли в огромный амфитеатр, освещённый светом факелов и горящих спиртовок. В центре на невысоком, зловеще красном постаменте коптилось хорошо укрепленное устройство с двумя колёсами, перекладиной, полукруглым штурвалом рулевого управления, небольшими педалями, подключёнными к зубчатому колесу ременной передачи и сиденьем.
— Бга-га-га-га-га! — торжествующе заорал профессор и водрузил полумёртвого бакалавра на сиденье таким образом, чтобы его ступни лежали на педалях, — Жми!
«Ёжкино коромысло», — бешено вращая педали, думал вконец уже отчаявшийся бакалавр, — «Ну какого кариеса этому обмылку пришло в голову изобретать велосипед?…Какого?… Какого?…».
Жизнь медленно покидала его изнурённое бессмысленным кручением тело, чтобы присовокупить оное к сотням и тысячам подобных ему субстанций, уже присоединившихся к вселенскому могильному праху несуществующего и неосуществимого Логоса.
Петля
Мы стояли с Полухиным на остановке и ждали автобуса.
— Смотри, Николаев, — обратился он ко мне, трясущейся рукой указывая на фонарный столб. Со столба свисала петля электропроводки.
— Петля, — ответил я.
— Петля, — повторил Полухин и сразу же замолчал, потому что подошёл наш автобус, и продолжение дискуссии не имело смысла.
Тогда мы жили на одной лестничной клетке и вечерами пили чай на полухинской кухне. Иногда к нам приходил 42-летний Алиев, днём продающий будильники, и 24-летняя Ларочка, живущие в соседних квартирах. В этом случае Алиев уходил за водкой, Полухин готовил нехитрую закуску, а шестилетнему ларочкиному сыну Игорьку вручалась подшивка старых «Огоньков». Ларочка была одинока, я и Алиев давно расстались со своими жёнами, Полухин — тот и вовсе был шизофреник; в общем, нам было о чём поговорить.
— Посмотрите, какой мотоцикл купил себе парнишка с девятого этажа, — порадовалась Ларочка, — я о таком даже в школе не мечтала!
— Теперь они, кажется, вышли из моды, — ответил Алиев и уткнулся в полупустую кружку.
— Но телевизоры, телевизоры! — встрепенулся Полухин, — они теперь даже время показывают!
— Ничего подобного, — ответил я, — они и раньше показывали, только надо было дольше смотреть.
— К тому же, — согласился со мной Алиев, — тогда все носили наручные часы, и потому было незачем смотреть телевизор.
— Ну почему же, — произнесла Ларочка, — я все мотогонки всегда по телевизору смотрела.
— Нет, — не согласился Полухин, — вживую футбол смотрится, конечно, лучше.
— Я болел за «ЦСКА», — отозвался Алиев.
— Ну вот, — огорчилась Ларочка, — вы, мужики всегда так: чуть что, сразу о футболе. Давайте лучше о бабах!
— Самые красивые в Москве, — поддержал тему Алиев, — не знаю, как в других городах, не был, но самые красивые точно в Москве.
О женщинах, несмотря на Ларочку, говорить не хотелось.
— Это всё от разводов, — озвучил общие мысли Полухин.
— Вот именно, — согласился Алиев, — ты видел, как побелили чёрную лестницу? Там такие разводы на потолке — ничем не выведешь!
— А всё потому, что мел, — ответил я, — теперь-то все водной белят, это я как ремонтник говорю.
— И вообще раньше лучше было, — сказала Ларочка, — выйдешь на улицу — ни пылинки, ни соринки, одни пьяные лежат…
— Ну, так это когда было, — возмутился Алиев, — небось ещё сухой закон был!
— Да какой там сухой! Он мокрый был, только что дождь прошёл.
— Товарищи! — взмолился я, — только давайте не будем о политике!
Правильно прочитав мои мысли, Алиев открыл бутылку и разлил каждому понемножку.
— Вот отчего люди умирают, — вскипел Полухин, — оттого, что пьют малыми дозами, — и прежде, чем мы сообразили, что к чему, налил себе ещё. Алиев подумал и налил всем до краёв.
— За женщин… — начал было он.
— …за мужчин! — закончила Ларочка и залпом опорожнила рюмку.
Выпив свою порцию, я вдруг подумал, что, выпив пусть даже совсем немного, мы становимся уже совершенно иными, и так должно быть и сейчас; и тут мои наихудшие опасения подтвердил Алиев, неожиданно вскарабкавшийся на стол и начавший изображать длинные телефонные гудки.
— Алё! — произнёс Полухин.
— С вами разговаривает автоответчик, — с готовностью откликнулся Алиев, — к сожалению, хозяев сейчас нет дома, и вряд ли ещё они будут, так как все умерли…
— Ну и о чём тут разговаривать тогда, — возмутилась Ларочка и вдруг с размаху ударилась головой об стену.
— Чёрт, опять мотор подводит, — с удивлением пробормотала она, хватаясь за сердце.
Я с удивлением обнаружил, что держу в руках шпатель, исправляя дефекты пострадавшей штукатурки. События вокруг меня явно перестали считаться с реальностью и сошли с ума.
Алиев продолжал гудеть. Косолапо плясал Полухин, распевая индуистские гимны.
— Прекратите, Алиев, — настойчиво попросил я, — и ещё немного, и мне придётся выключить вас выключить из розетки.
Алиев замолчал и даже слез со стола. Рука его непроизвольно протянулась к бутылке, являя собой ярко выраженный случай моторного автоматизма. Я отложил в сторону ведро со смесью и предпринял попытку нарезать шпателем огурец.
— Кушать подано! — заорал Полухин, обращаясь, без сомнения, к тронувшейся Ларочке, уже перешедшей-таки на вторую передачу.
На этот раз, опасаясь нежелательных побочных эффектов, выпили без тоста, хоть и стоя (Полухин — лёжа). Потом — закусили. Потом повременили ещё, но ничего ужасного не дождавшись, осмелились, наконец, сесть по местам и продолжить беседу.
— Это всё водка, — мрачно учил Полухин, записывая на старом номере «Из рук в руки» текст свежеспетого песнопения.
— Если бы водка, мы бы сейчас здесь не сидели, огурцы не жевали, — испуганно отозвался Алиев, — всё дело в том, что у любого организма существует критический порог адекватности, достигнув которого, он живёт как бы сам по себе, сообразно исключительно коллективному бессознательному и зову витальных потребностей…
— Ты тут мне лапшу на уши не вешай, — непонимающе ответила Ларочка, — ты мне лучше скажи, голубь, почему у меня на второй передаче мотор заглох?
— Макароны подгорели, — задумчиво произнёс Полухин, хоть на его кухне макаронами и не пахло.
— Ты не увиливай, брат, — снова встрепенулся Алиев, — энергетику расшатал, смещение полей вызвал, оползание оползней — отвечай! Нечего маркшейдера звать, коли кармы на семь жизней вперёд!
Ничего не понявший Полухин совсем было скис, но тут я снова взял инициативу в свои руки, разлив всем по сто грамм.
— А, может, не стоит? — с сомнением посмотрел на стакан Алиев.
— Стоит, — с таким же сомнением ответил я и тотчас закрыл глаза, поняв, что открывать их не следует как можно дольше.
Сначала обрушилась стена, обнаружив за собой новенькую бензоколонку. С ужасом я успел заметить, что Ларочка вставляет в рот шланг и заливается жидкостью.
Алиев сморщился, почернел и стал разговаривать исключительно гудками; в образе хромокрылого ворона над ним летал Полухин. Что же касается меня, то я самозабвенно лепил на полу кухни портландцементный куличек, но количество смеси в ведре беспрестанно увеличивалось. Сам я выглядел, кажется, бетономешалкой.
— Наливай, — еле-еле смог крикнуть я.
Полухин, сложив изуродованные крылья, разлил остаток водки.
Не знаю как, но выпить мы сумели. После этого встали, убрались, как смогли, на кухне и разошлись по домам. К счастью, больше выпивки не было.
…Следующим днём, возвращаясь с работы, я опять встретил на автобусной остановке Полухина.
— Смотри, Николаев, — обратился он ко мне, показывая на электропроводку, бессмысленно свисающую с фонарного столба, — птичка летела, хотела повеситься, а петля взяла и развязалась!
— Развязалась, — ответил я и сразу же замолчал, потому что подошёл наш автобус, и продолжение дискуссии не имело смысла.