573 Views
Прошлое не проходит, а сохраняется и прибывает вечно, но мы его забываем и отходим от него, а потом, при обстоятельствах, оно снова открывается, как вечное настоящее.
У Константина и Анны было двое детей, мальчики, 13 лет и 7. Один учился в школе, другой только поступил в школу. Анна устала с мальчишками, она хотела еще ребенка, ведь ребенок всегда возвращает женщине женщину. И вот если бы девочку… Ей наскучили костлявые злые кулачки, братские свары, битвы до рассеченной брови, пот, футбольные мячи, невнятные бормотания про невыученные уроки. Ей хотелось чего-то нежного, легкого, как платье принцессы. Что мальчишки? Они не охранят старость, женятся да и уйдут в свои семьи, а девочка пребудет с родителями, и цветы польет, и воды поднесет, и своего мужа настроит так, чтоб непременно ласковые слова говорил.
Анна любила китайскую поэзию, читала Ли Бо; она была натурой тонкой и романтичной; ее настроение легко скользило от печального к радостному и наоборот, как это бывает в музыке Моцарта или в предосеннем саду, где паутинка купается меж яблоневых ветвей в лучах заката.
Вижу белую цаплю
На тихой осенней реке,
Словно иней, слетела
И плавает там, вдалеке.
Загрустила душа моя,
Сердце — в глубокой тоске.
Одиноко стою
На песчаном пустом островке.
Константин детей не хотел: боялся ответственности. Он считал Анну немножко ленивой, а та думала похоже в адрес Константина, и не раз они обменивались шпильками.
– Ты всегда делаешь только то, что хочешь ты.
– И ты — только то, что хочешь ты.
– Но я же вымыл тарелки.
– Значит, тебе нравится мыть посуду.
– А ты не погладила.
– А я и не хочу. Гладь, если хочешь.
Так всякий оставался при своих. А потом:
– Ты понимаешь, цапелька, что я не смогу всех вас прокормить?
Анна на это:
– Помнишь, журушка, что сказал Христос — птицы не сеют и не жнут…
«Жаль, что честный человек — не профессия», — думал Константин и вздыхал. И настроение его было, как эти стихи, как возвращение домой холодным зимним днем после долгой разлуки.
С глаз моих утомленных
Еще не смахнул я слезы,
Еще не смахнул я пыли
С чиновничьего убора.
Единственную тропинку
Давно опутали лозы,
В высоком и чистом небе
Сияют снежные горы.
Листья уже опали,
Земля звенит под ногою,
И облака застыли
Так же, как вся природа.
Густо бамбук разросся
Порослью молодою,
А старое дерево сгнило –
Свалилось в речную воду.
Откуда-то из деревни
Собака бежит и лает,
Мох покрывает стены,
Пыльный, пепельно-рыжий.
Из развалившейся кухни –
Гляжу — фазан вылетает,
И старая обезьяна
Плачет на ветхой крыше.
На оголенных ветках
Молча расселись птицы,
Легла звериная тропка
Возле знакомой ели.
Книги перебираю –
Моль на них шевелится,
Седая мышь выбегает
Из-под моей постели.
Надо правильно жить мне –
Может быть, мудрым буду?…………
Жили они на окраине города, в частном доме, стоящем посреди яблоневого сада, так что ветки, исполненные румяным пророчеством, посентябрю заглядывали во все окна сразу.
Однажды Константину приснилось, что деревья в его саду танцуют под какую-то красивую, нежную музыку. Они медленно кружились, обняв друг друга живыми ветвями, и в басах глухо падали на землю яблоки. А потом пошел снег, который быстро растаял, и все яблоки были со слезой.
Константин проснулся с явным ощущением на губах этой музыки. Знакомая, будто уже где-то слышанная… Казалось, если бы он знал ноты, то мог бы записать ее. А потом он о ней забыл.
Так прошла зима. А в мае зацвел яблоневый сад, запели ветви и кроны, у дороги закипела и застыла, остывая, сирень. Прекрасное время! Анна призналась Константину, что у них будет ребенок. Она сказала об этом в среду, после ужина (дети пошли гулять), ныряя влажным от волнения взором в матовую глубь ножей и вилок. Еще успела заметить, что блестящее лезвие прислоненного к тарелке ножа отразило красный бок яблока. Она не знала, как отреагирует муж. А Константин никак и не отреагировал. Он со струнным спокойствием вымыл посуду, вымыл руки, высушил их полотенцем и отправился перебирать книги в комнату. Оттуда слышалось, как он громко сдувает пыль и шелестит страницами. «Сердится», — подумала Анна. У нее засосало, заныло где-то внутри. Нет, она, конечно, родит, во что бы то ни стало; решено; это ее ребенок.
С Константином дела обстояли иначе. Известие о ребенке никак не могло удобно улечься в его душе: то крылья мешали, то хвост. Он старался не встречаться глазами с Анной, а у той взгляд потускнел и как-то смазался, будто по свежей акварели провели рукой.
– Ты не хочешь? — тихо спросила Анна уже поздно вечером, когда постель была расстелена. Константин, занесший было ногу над кроватью, поставил ее на пол, посмотрел в окно, за которым шевелились, мазались о тьму белые цветы, и сказал сухо и серьезно:
– Нет, я хочу.
– И я хочу, Костя.
– Так ведь здорово.
И Анна нежно клюнула мужа в нос.
Шли дни. Константин ходил на работу, приходил с работы, ужинал и ложился спать. Вроде они объяснились, но объяснения как такового не произошло. Ощущение было у Константина такое: будто он проглотил надутый воздушный шарик, на который отовсюду давила телесная тьма. Он даже цвет шарика ощущал нутром: красный. В свою очередь, Анна проводила воспитательные меры: она вспоминала, что в ее роду, у бабушки, было шестеро детей, а в роду Константина, у прадедушки — двенадцать. И все сыновья! Правда, половина по разным причинам умерли; двое — еще во младенчестве. Но все равно… Двенадцать детей — и как-то воспитывали. Непонятно, что же произошло теперь? А сколько слив у сливы… А яблок у яблони…
А потом яблони отцвели, руки и пальцы на них забеременели, и нужно было что-то решать. Константин чувствовал, как будто не в нежной маточке жены лилась-наливалась жизнь, а сам воздух вокруг напоен жизнью, как всегда бывает особый воздух вокруг плодовых деревьев и весной, и летом, и по осени: густой, сладкий, теплый. Проведешь рукой — и ощутишь легкое сопротивление, точно бы от слабого раствора пространства с речной водичкой, если бы такой мог существовать. Забытое чувство!
Старший сын понимающе молчал. Прибавление в семье, ну что ж тут, он серьезен, такие пустяки не для него. А младший однажды пришел к папе, сел на колени, обвил ручонками и огорошил:
– Папа, у меня будет братик. Мне мама сказала.
– Ну… Братик. Или сестричка.
– А ты кого больше хочешь?
Константин задумался: — Наверное, сестричку.
Он вспоминал, какая пяточка у маленького ребенка. Чудо-пяточка, похожая на косточку абрикоса, розовая, с трогательными складочками и морщинками — как совесть, которая не ноет.
У Константина и в мыслях не было предлагать жене что-то оскорбительное, ужасное. Но сверлила мысль: все можно остановить, вернув жизни прежний вид и темп. Они ходили к иконе Божьей Матери «Призри на смирение» — считается, она помогает роженицам. А в один прекрасный день оказались в некоем помещении, где им сказали, что еще можно.
– Мы не сделаем, как ты хочешь, — говорила Анна, отводя глаза.
– Как я? А я и не хочу. То есть, наоборот, хочу, — комкал слова в губах.
У Анны слезы побежали.
– Ты понимаешь, цапелька, что я не смогу всех вас прокормить?
– Помнишь, журушка, что сказал Христос — птицы не сеют и не жнут…
– Но ведь сказано: нельзя одновременно служить Богу и маммоне. А служить маммоне — зарабатывать деньги.
– А убить ребенка — разве это послужить Богу?
И Константин обезмолвел, а потом сказал твердое мужское: — Нет.
Они повернулись и ушли. В тот вечер Анна была счастлива. Она кричала, визжала и кусалась, говорила, что любит Костю, а на остановке, перед тем как ехать домой, накупила воздушных шариков, один надула и приколола булавкой себе к груди.
Приехав домой, они вышли на середину комнаты и стали танцевать —танцевать без музыки. Как давно они не танцевали вдвоем! Как хотелось Константину в этот момент именно не близости, а вот такого родного, теплого кружения, когда рука в руке, когда ощущаешь талию. До чего же редко мы ощущаем женщину через ее талию, учимся чувствовать женщину через ее талию. Самое возвышенное в женщине — не лицо, не руки, а именно талия: приобнимешь ее — и узнаешь много больше, чем могут сказать глаза.
– Ты не хочешь?
– Нет, я хочу.
– И я хочу, Костя.
А в саду на качелях из длинной и гибкой паутинки баюкал себя успокоенный ветер.
Владислав Сикалов
Родился в 1974 году в Киеве, где и проживает. Окончил сперва национальный гуманитарный лицей, затем - университет (журналистика), затем сдал кандминимум по филологии, но в аспирантуре недоучился, бросил. Зарабатывает на жизнь в одном из киевских журналов.