105 Views
Осень. Ломы
Разлились серые сумерки, завыл осенний дуй по-над буераками, жалобно прокричала птица жлобь вдалеке за лесом. Громыхая крышками водосточных люков, наружу полезли ломы. Путь их лежал в закопчёную избу на отшибе, куда нельзя было пройти, не извозившись в осенней жирной грязи. С хрустом давя по дороге неосторожных чучундр и шишиг, ломы постепенно втянулись в стылую избу, затеплили лучинку, расселись по скамьям у стены.
— Братие! — степенно начал старший лом. — Доколе прохлаждаться будем? Пора нам силушку показать, металл раззудеть!
Остальные ломы загомонили, закивали, зачесали ржавые проволочные бороды.
Старший лом стукнул в пол своей железной палкой.
— Ломать всех и каждого! Никому спуску не давать!
Ломы согласно застучали ему в ответ. Палки у них в руках были самые разные — у кого-то длинный отрезок трубы, у кого-то дверной штырь с нарезкой.
Неожиданно из тёмного красного угла избы раздался скрипучий голосок:
— А ежели нам тепель-тапель сделают? А? Что тогда? То-то же…
На середину, ближе к неровному свету лучинки выбрался дряхлый гнутый ломик, оставляя царапины на дощатом полу.
— Братие! — возопил ломик, тряся куском разодранного телефонного кабеля. — Окститеся! Вас до беды-лахудры доведут, а вы и не зацепитесь! Эвон куда загнул старшой, дак ему тепель-тапель, небось не делали!
Ломы повскакали с мест, начался гвалт. Каждый хотел то ли возразить старому ломику, то ли наоборот, подбодрить его в сомнениях, но даже не слышал себя. Из-за шума проснулся даже ктырь губерман, который с августа дрых под потолочной стрехой, укутавшись в обрывки пыльной паутины.
— А ну тихо, ржавьё! — раздался громовой голос старшего лома. Он незаметно оказался позади гнутого ломика и осторожно заносил над головой свою палку, держа её двумя руками. Ломы замолчали и замерли, набирая воздух. Старший лом с хаканьем резко опустил палку точно на набалдашник старичка. Рассохшие доски под тем треснули и продавились, ломик застыл в нелепой позе, заметно погрузившись в пол. Иий-хык! — ещё глубже и чуть наискось.
— Вот тебе тепель-тапель, — пробормотал себе под нос старший лом, легонько пробуя палкой прочность вогнанного в пол. Стукнула ставня — то ли порыв осеннего дуя ворвался в избу, то ли ломы неслышно вздохнули, пряча глаза.
— Так-то, братие, — задушевно обратился к ним старший лом, — Негоже сумлеваться в деле, так и до вгона недалеко. На что ж мы ломы, как не ломать? Ну-ка, пошарились!
Ломы молчаливо затопали к двери. Жалобно заскрипели доски старого крыльца, заверещали снаружи шишиги и чучундры по обочинам тропы, уворачиваясь от тяжелой поступи. Наконец, в избе всё стихло.
Кряхтя, ктырь губерман медленно спустился со своей стрехи, подслеповато щурясь от света непогашенной лучинки. Какое-то время он сидел на лавке, уставясь в темный угол и обдумывая плохие новости. Чесал в затылке, под мышками, вздыхал. Затем решился, аккуратно погасил лучинку, вышел на крыльцо, как был простоволосый, и тяжело припадая на одно крыло, полетел к далёкому лесу, где меж чёрных стволов таятся холодные огоньки, да безутешно кричит невидимая птица жлобь.
Превеньтивно
…там глубокое серое небо. Такое глубокое, что серые облака, которые туда напиханы, тем просто теряются.
То есть их там так много, что уже непонятно, что это облака. Сплошное какое-то нёбо. Видимо, болезненное
Оттуда сыпется какая-то фигня, это как бы снег. Он тоже серый. Самое волнующее зрелище — когда в одной точке встречаются небо (которое нёбо), снег и дым из фабричной трубы, где происходит некая алхимическая свадьба, в процессе которой чёрт знает что перерождается во что-то ещё.
И вот, значит, снег падает, труба пыхтит, труба поёт, птичка не щебечет, а валяется, мучима тяжёлым похмельем под кустракитой. А над всем этим срамом я пролетаю — такой выспренний и обветшалый, что даже в груди щемит.
Добрые ангелы мимо проходят в глаза мне заглядывают. Мол, чего это я такой выспренний, что даже их передёргивает.
А я на это только бровью веду, символом зорро, и ангелы, не выдержав, валятся с небес, мешаясь со снегом и дымом, и падают прямо к птичке, которая валяется под кустракитой вся такая одухотворённая.
И лечу дальше, вижу бомжа петю на площади Трёх Вокзалов — как он ругается с соседом, что тот его место на картонке занял.
А сосед ему на это отвечает в том смысле, что интеллект, как принято считать, осмысленно представляет смысл жизни, и, согласно мнению известных философов, современная критика означает онтологический постмодернизм.
Но бомжа петю это не смущает. Он подымает голову выше, видит меня и молчаливо призывает в свидетели соседского позора.
Но я-то лечу дальше, а бомж петя всё смотрит и смотрит, шея у него вытягивается и вытягивается. Мне даже страшно становится, как далеко она у него вытягивается — ан так сильно хочется досадить пете соседу своему.
— Ну же, — говорит бомж петя, — будь же свидетелем моего страдания и бесчестья! скажи этому подмудыхалу, что видишь меня и сопереживаешь. может быть, он тогда сдвинет свою грязную жопу с моей картонки, и я смогу возлечь на неё, как в былые времена возлегал Соломон на ложе из виноградных лоз!
— Да! — кричу я пете и петиной шее, которая начинает уже провисать подобно троллейбусным проводам, — да! петя! вижу я тебя насквозь и соседа твоего вижу, и царицу твою Савскую тоже вижу, которая уже идёт к тебе по нижней стороне площади Трёх Вокзалов…
Петя счастливо смеётся, прямо по-детски, отчего шея у него трясётся мелкой дрожью и завивается кольцами в сером московском небе, которое на самом деле нёбо.
Но того не видит бомж петя, что пока он гнался за мной в призрачной надежде на понимание и сочувствие, растягивая свою болезную шею, сосед его уже защитил кандидатскую, женился, нарожал кучу детишек и в один прекрасный день помер от запора прямо на той же несчастной картонке — предмете вожделения и праведной зависти бомжа пети.
Меня уже унесло так далеко, что я уже не вижу ни ангелов, ни площадь Трёх Вокзалов, ни царицы Савской, которая вот уже почти вышла на осязаемую поверхность мира…
Вокруг меня остаются лишь призрачные образы, платоновские идеи — они кишмя кишат по сторонам, подмигивают и делают мне недвусмысленные намёки.
— А не выпить ли нам прямо здесь и сейчас, дорогое дружилово, — говорит мне одна из платоновских идей, особо похабная. Выглядит она премерзко — то есть в каком-то вонючем тулупе, с нечёсаной бородой и с дыроколом под мышкой.
— Отчего же, — говорю я платоновской идее, — можно и выпить. Но вот зачем тебе дырокол, скажи на милость, я что-то никак не пойму.
А при этом я ощущаю, что скорость моя повышается по экспоненте. Я разрезаю пространство, словно метеор — такой блестящий и горделивый. Но, как я уже говорил ранее, — при этом ещё и обветшалый до одури. На идее же платоновской эта моя скорость никак не сказывается. Она тусуется рядом, аккуратно подбираясь бочком всё ближе.
— Дык, — говорит идея, — это ж не просто дырокол, это коагулятор. Хошь прощёлкну?
— А давай, прощёлкни, — отвечаю. Рот у меня уже давно набит снегом и дымом, поэтому я не столько отвечаю, сколько бубню что-то себе под нос. Стороннему наблюдателю, наверное, показалось бы, что я бубню 40-ю симфонию Моцарта, но я совершенно точно пробубнил, что хотел.
А тем временем платоновская идея уже притёрлась совсем рядком и уже щёлкает своим дыроколом-коагулятором.
— Вот только насчёт петиной шеи я бы хотел поинтересоваться, — говорю я ей. Не вызвала ли она короткое замыкание в московских троллебусных проводах и землетрясение в Куандуру?
Идея щёлкает увлечённо и кажется ни хрена не слышит; щелканье довольно ритмично и чем-то напоминает азбуку Морзе, с помощью которой моряки в далёком синем море спрашивают у береговой службы, почём нынче ром в портовых кабаках и хватит ли на весь экипаж весёлых девиц на пристани.
Под это щёлканье я отчётливо ощущаю, как проходит земная слава. И небесная слава тоже проходит, держась за спину, потомушто радикулит. И просто слава тоже проходит, аккуратно сматывая кольцами на локоть длинную петину шею, которая безжалостно волочится по мостовой, усыпанной конфетти и блёстками.
И птичка под кустракитой смущённо приоткрывает один глаз, и добрые ангелы, которые взволнованно толпились вокруг неё, радостно заводят какой-то весёлый гимн — я едва разбираю слова, но они успевают наполнить меня уверенностью и снегом.
И царица Савская возлежит на картонке, которая осталась от бомжа пети и пробками от Клинского отбивает подробный ответ куда-то в синее море — про ром, мудака-интенданта в синем, и что бабы все ушли работать на фабрику с дымными трубами.
Но ветер всё дует и дует, труба гремит, снег идёт, я всё такой же обветшалый и слегка превеньтивный, в Куандуру трясёт дома, жители выбегают на улицы, потрясая своими боевыми копьями, приветствуют меня и предлагают выпить ихней кокосовки в честь начала нового продуктового года.
Новогодние подвиги
За полуоткрытой дверью звякнуло металлическое ведро, и по полу прохода с шумом прокатилась волна грязной воды. Зина чуть скосила глаза от зеркала. Несколько весёлых ручейков всё-таки затекли в её комнату, неся с собой опилки и труху. Запахло хлоркой. Уборщица, пожилая тётка с ревматизмом, покосилась на неё, шлёпая вслед за мутными водами по проходу, но ничего не сказала. Зина вернулась к своему отражению и, стараясь не двигаться, нанесла ещё несколько неуверенных мазков. Света было мало, да и светил он неудачно – из-за спины чуть сбоку, но Зина привыкла.
Старый динамик, висящий над зеркалом, захрипел и прошипел голосом управляющего: «Зинаида Андревна, арена тридцать».
Зина глубоко вздохнула, поднялась со стула и, чуть пригнувшись, чтобы не задеть низкую притолоку, вышла в полутёмный проход. Прямо напротив серебрились инеем железные двери холодильного цеха; ручейки, имевшие неосторожность подкатиться близко к этим дверям, застыли и побелели. Где-то вдалеке хлопнула дверь, и на секунду тихий гул, висящий в воздухе, приобрёл некоторую зернистость, но быстро погас снова до привычного уровня. Зина повернула направо и двинулась по середине прохода, повторяя про себя: «Не забыть – управляющий – отгул. Не забыть – управляющий…» Отгул был очень важен: столько всего было обещано Зиной по широте душевной в эти праздники – и детям, и родителям. Было бы обидно их подвести. Оставив справа склад огнетушителей, Зина миновала вечно запертые двери санстанции и спустилась по хлипкой и грохочущей железной лесенке на уровень героев. Там-то, среди садков, её и встретил управляющий собственной персоной.
– Зиночка! Ну наконец-то! – проворковал он, складывая пухлые пальцы на животе. – Зрители ждут! Ты, как всегда, неотразима!
– Семён Аристархович, можно я… – начала заготовленную тираду Зина, но управляющий резким смешным жестом вскинул ладони к лицу –
– Да-да, конешно, всё можно, Зиночка, золотая ты моя! Вот отработаешь – и сразу всё можно. – и продолжил, не сбавляя темпа и не сбивая дыхания, – У нас ведь не просто самые лучшие условия, у нас особые условия для каждого, ин-ди-ви-ду-ально.
Ловко и незаметно он приобнял Зину за талию и мягко начал увлекать её за собой по уровню, продолжая говорить.
– Вот тебе, например, Зинуля, разве подойдёт такой вот? – он, не глядя, запустил руку в ближайший садок и вытащил оттуда слежавшегося оборванного героя. Тот ошалело моргал глазами, шаря и почёсываясь под мышками. – Разумеется, тебе – не подойдёт! – Герой полетел в пыльный проход между садками. – Тебе подойдёт совсем другой… И мы это знаем.
– Семён Аристархович, мне очень нужен…
– Да! – управляющий остановился и со значением посмотрел на Зину. – Я таки Семён Аристархович, и вы все мне тоже очень нужны и важны. Постой-ка, – он пригляделся, – у тебя макияж размазался. Давай поправлю. А хотя ладно, там жарко всё равно.
– Такая наша работа, что ж тут поделаешь, – фальшиво вздыхал он, почти волоча Зину по проходу дальше. – Трудиться и трудиться. Так… двадцать восемь… двадцать девять… Твоя. Давай-давай, золотце моё, покажи классную работу, так только ты умеешь и больше никто у нас… Я посмотрю за тобой.
Управляющий подтолкнул Зину к дверям со светящимся матовым фонарём, на котором красной масляной краской были коряво нарисованы цифры три и ноль. Фонарь уже нетерпеливо мигал. Управляющий дёрнул толстый верёвочный шнур, висящий слева от двери, и створки её резко распахнулись перед Зиной.
Яркий солнечный свет привычно ослепил её. Зина сделала несколько шагов вперёд и помахала невидимым зрителям. Затем неловко поковыляла к центру арены, увязая в глубоком горячем песке. Грохот стоял совершенно невообразимый – здесь, на дне была отвратительная акустика, и что выкрикивал в микрофон беснующийся вместе со зрителями диктор, было абсолютно не разобрать. Долетали лишь отдельные слоги, причудливо растянутые отвесными стенами рядов – «ооо-ууу!!! иии-ааа!!! ааа!!!» Понемногу переставая щуриться, Зина увидела недалеко готового героя. Статный и широкоплечий, он был наряжен в белую тунику и двурогий блестящий шлем. Стоял он, небрежно опираясь на длинный меч, хотя насколько глубоко острие ушло в песок, Зина затруднялась определить.
В гул вплелось несколько мелодичных нот – видимо, ударили в гонг. Герой подобрался, вытянул меч из песка и, держась за него обеими руками, медленно стал подбираться к Зине. Та вздохнула и согласно инструкции изобразила самый зловещий вид, какой только могла – полосатая окраска, вздутие живота и конвульсивно извивающиеся щупальца. Толпа завизжала.
Далее всё шло по привычному сценарию – герой подпрыгивал, отсекал Зине щупальце, Зина шипела, герой отскакивал. Пока он разворачивался в вязком песке, Зина отращивала две новых конечности и сдвигалась на метр-два, чтобы герою было не страшно проходить мимо отрубленного щупальца. Так они постепенно обошли почти всю арену по кругу, затем Зина сменила тактику. После очередного отсекания она не шипела, а как бы впадала в некий задумчивый ступор, изображая сомнения в смысле жизни. Герой, таким образом, имел шанс срубить ещё несколько щупалец без ущерба для себя, чем и пользовался вовсю. Время от времени Зина вспоминала о достоверности и прыскала на героя из пластиковой бутылки с кетчупом – тот, давно потерявший шлем, машинально слизывал со щёк и недоумённо морщился.
Наконец, Зина добрела до центра арены и остановилась, воздев ввысь оставшиеся немногие конечности. Герой тоже воздел меч и прокричал что-то пафосное. Приближался финал. Откричавшись, герой выставил меч перед собой, уперев рукоять себе в живот, и помчался к Зине. Добежав до неё, он, почти не сбавляя темпа, вонзил меч глубоко в тело Зины, и тут же свалился сам от удара себе в солнечное сплетение, жалобно разевая рот. Зина помахала щупальцами, изображая агонию, и картинно свалилась рядом с героем. Опять забили в гонг и с противоположной стороны арены побежали с носилками.
В артистической Зина быстро побросала в сумку грим и помаду, накинула пальтишко и выбежала, забыв закрыть за собой дверь. «Браво, Зиночка!» – раздалось сбоку. «Да-да, спасибо», – быстро пробормотала она, не оглянувшись на полузнакомого рабочего сцены, и поспешила к выходу. Погода на улице была отвратительная. Почти стопроцентная влажность большого города наложилась на резкое похолодание с северным ветром – мучительный мороз драл кожу ладоней, царапал лёгкие. Замёрзшая слякоть матово блестела, отражая новогодние витрины. В метро было душно, места никто не уступал, Зина с трудом протиснулась в торец вагона, к служебной двери, первой по ходу движения. Это было её любимое место в вагоне – тут никто не станет дышать над ухом, да и опереться можно спиной. У противоположного торца тоже можно стоять, но там ветер из воздухозаборников сильно треплет причёску, а здесь тихо. Выйдя на конечной станции и запахиваясь на ходу, Зина дошла до овощного ларька. Толстые тётки в шубах покупали мандарины, крикливо торговались, набивали авоськи. «Мне полкило, пожалуйста…» – смущённо проговорила Зина, отстояв очередь. Тётки загомонили, мол, нечего, пускай в супермаркет идёт за полкилом, но продавщица, не моргнув глазом, отвесила Зине нужное количество плодов и ссыпала в прозрачный пакет. Прижимая мандарины к груди, Зина поспешила в глубь микрорайона.
Уже нажимая кнопку звонка, она вспомнила, что опять не поговорила с управляющим насчёт отгула, но тут же забыла об этом, так как дверь распахнулась, и детский голос торжествующе закричал: «Мама! Тётя Зина пришла!»
После ужина пошли играть в комнату и наряжать ёлку. Подруга осталась на кухне и говорила с кем-то по телефону, тактично прикрыв дверь, но до Зины всё равно доносились обрывки фраз: «…да, пришла… ну ты же знаешь, Машка в ней души не чает… конечно, удобно…» Подруга тихо засмеялась.
Зина поудобнее расположилась на ковре и закончила свой рассказ:
– А звали его Геракл, он был великий герой, и это был его второй подвиг.
– А когда ты мне про остальные расскажешь? – Машка, сидящая посреди россыпей ваты и ёлочных игрушек, была похожа на Снегурочку, глаза её восхищённо блестели.
– В следующий раз расскажу. Что ты повесишь теперь вот на эту лапу?
– Самую лучшую осьминожку, потому что она похожа на тебя!
Зина счастливо засмеялась и протянула Маше очередное щупальце.
«Огни большого города»
Неуклюжая повозка неопределённого цвета промчалась почти рядом с Тосей, и та испуганно шарахнулась, стараясь не попасть в водоворот. Сзади недовольно загомонили. Висящее на противоположной стене огромное бородавчатое существо, которому и названия Тося не знала, вздохнуло и прикрыло светящиеся глаза. Можно было спускаться дальше.
До цели назначения оставалось, похоже, совсем недолго, но Тося поминутно останавливалась с распахнутым ртом, заглядывалась на окружающие красоты. Нет, совсем не так представляла она себе Марианскую впадину, где живёт её родственница, – глухим тёмным ущельем без проблеска света, где изредка загородит дорогу бесконечное щупальце повесы-кракена, самого не очень понимающего, как его туда занесло. Всё на самом деле было не так. Чем глубже опускалась Тося, тем светлее вокруг становилось – светилось буквально всё: камни, водоросли, глаза самых разнообразных существ, даже след от них в толще воды – и тот светился мириадами крошечных искр. Плотность населения здесь была неимоверная, во всех направлениях сновали сияющие повозки, запряжённые удильщиками, толпы народу ломились от одной вывески к другой. «Колючки Таки Дыбом» – призывала одна надпись, «Присоска Счастья Сосёт» – убеждала другая, «Распродажа Эукариотов, Бесплатная Декомпрессия» – царапала глаза ультрафиолетовым светом третья. Конца и края не было видно витринам, рекламе и бурливой толпе. Тося растерялась.
– Потыркаемся, поплавок? – кто-то вкрадчиво произнёс у неё над ухом.
Тося вздрогнула и обернулась. Полосатый щелевик, галантно изогнувшись, подмигивал ей зелёным глазом.
– Чего сделаем? – переспросила Тося.
Щелевик, слегка раздувшись от галантности, произнёс речь. Он, мегапаскаль, никогда, понимаешь, не встречал такой, мегапаскаль, красивой и изячной леди, и оттого у него, натурально, вся чешуя чешется потыркаться и повошкаться с идеалом красоты, мегапаскаль, натурально, в ближайшей пескотеке. Мегапаскаль.
Тося непонимающе поглядела, куда указывало плавательное перо щелевика. Вокруг одной из ярко освещённых впадин, недалеко, расположились несколько огромных скатов. Вовсю работая своими плоскими телами, они гнали потоки воды в центр впадины, поднимая в ней вихри песка и ила. Внутри мутных клубов со страшной скоростью носились по кругу мелкие рыбёшки с выпученными глазами.
«Ах», – подумала Тося. «Вот это да!» – подумала ещё Тося. Ей, простой кильке с Австралийского Рифа, предлагают изысканное развлечение в центре цивилизации. И такой кавалер… Тося жеманно поджала плавники и уже открыла рот, чтобы как бы нехотя согласиться, но тут её сбило и поволокло вниз. Вырвавшись из водоворота, оставленного чьей-то белёсой тушей, и отплевавшись, Тося оказалась далеко от места разговора, и, сколько она ни оглядывалась, вкрадчивого собеседника уже нигде не было видно, равно как и пескотек. «Мегапаскаль», – подумала Тося.
Район тут уже был победнее, но меньше народу не становилось. Тося миновала огромную толпу с фанатично горящими глазами. «Планктон насуущный наааш…», – нестройно тянула толпа, где-то впереди оживлённо жестикулировало что-то многосуставчатое, дирижируя пением. Прямо перед носом прошмыгнули две погружённые в себя рыбки, неперерывно бормоча мантру: «пишерман, сорок два, волобайсидней». «Подаайте на конъюгацию», – уныло причитали снизу.
Тося затравленно прижалась к стене. На неё никто не обращал внимания. Где-то в этой мешанине надо было разыскать родственницу, выяснить, где она живёт, вписаться к ней хоть на кухню, но совершенно не у кого спросить. «Какие тут у всех огромные глаза и зубы. – думала Тося. – И все такие студенистые. Головы огромные, а тела почти и нет. А у нас дома сейчас, наверное, восход в розовых тонах… Муся Кортасара дочитала.»
…Устав от блужданий и почти засыпая на плаву, Тося набрела на справочную, где за тусклым окошком безостановочно чистила щупальцы пожилая актиния.
– Деточка, – промолвила актиния, рассматривая кончики отставленных щупалец, – Голотурии не живут в глубоководных впадинах.
– Но как же… – растерялась Тося. – Голотурия, родственница моя… Её ещё морским огурцом называют. Мы с ней переписывались…
– Попробуй зайти в супермаркет, посмотри в овощном отделе, – безмятежно заметила актиния. – Это двумя кварталами выше.
– Мне не нужен супермаркет! – всхлипнула Тося. – Мне нужно хоть куда-нибудь деться. Раз родственницы моей тут нет.
– Таких справок не даём, – актиния захлопнула одну створку окошка. – Ку-ку, мария.
– Что же я теперь… – медленно прошептала Тося. – Как же…
Мир беспорядочно закружился вокруг неё, мигая огнями.
Актиния, однако, не спешила захлопывать вторую створку, оценивающе глядела на Тосю, что-то соображая и прикидывая.
– Ну перестань, деточка, перестань нюни разводить. Что-нибудь придумаем. Лучше скажи мне вот что: ты быстро плавать умеешь?
ВРЕМЯ СУМЕРЕК (киносценарий)
Для сетевого конкурса фантастических рассказов «Рваная грелка»-10.
Тема, заданная нынешним арбитром, — В.Крапивиным — формулируется так:
«Опять сообщение: «Черные дыры, черные дыры…» А это Витька стрелял из рогатки».
ВРЕМЯ СУМЕРЕК
(киносценарий)
Панорама небольшого европейского города с высоты. Ранее ясное утро. Редкие прохожие — в основном люди уличных профессий. Много зелени. Камера плавно спускается вертикально вниз и оказывается в ухоженном саду, недалеко от старинного двухэтажного дома, увитого плющом. Прямо к ступенькам крыльца идёт дорожка, вымощенная разноцветными плитками. Камера медленно движется по этой дорожке к крыльцу дома. По сторонам дорожки стоят необычные садовые светильники в виде больших стеклянных шаров, усаженных прямо на траву. В каждом из них отражается встающее солнце.
Камера подъезжает почти к самому крыльцу. На крыльцо выходит пожилой седовласый человек, лет 60-70. Одет он неброско, по-деловому, под мышкой — чёрная папка. Несколько секунд он смотрит на сад, едва заметно улыбаясь. Затем поворачивается, запирает дверь, неторопливо спускается с крыльца и заворачивает за угол дома.
Человек подходит к своей машине, стоящей под лёгким навесом, садится в неё и выезжает в город.
Вид из движущегося автомобиля, с правого сиденья. Тихие зелёные улицы европейского университетского городка. Иногда попадаются группы молодёжи, спешащей на занятия. Автомобиль ныряет под небольшие мостики, едет вдоль высокой стены холма, облицованной камнем, минует готические соборы. Останавливается на очередном светофоре. По сторонам дороги — частые посадки буков, солнце скрыто за густой листвой. Человек смотрит на деревья, отвлёкшись от светофора. Порыв ветра, гнутся ветки. На мгновенье в листве, между толстыми ветками приоткрывается окошко, в которое бьёт солнечный луч.
Секундная реминисценция — вид из какого-то подземелья на крошечное заросшее травой окошко наверху. Кадр чёрно-белый, но понятно, что свет, падающий из окошка — солнечный, в луче кружатся пылинки.
Человек слегка нахмуривается. Снова вид на дорогу, машина трогается по зелёному свету светофора.
Мелькают кривые улочки, машина сбрасывает скорость, проезжает мимо какого-то дорожного знака круглой формы. Что именно на нём нарисовано — не очень понятно, в нём отражается солнце.
Снова быстрая реминисценция — крупно: круглый спил дерева, неправильной формы, около пятнадцати сантиметров в диаметре. Видны годовые кольца, капельки сока, выступившие на поверхности.
Человек немного взволнован, но старается держать себя в руках. Перехватывает поудобнее руль, глубоко вздыхает, едет дальше.
Машина проезжает ещё несколько кварталов, минует крупное выделяющееся здание — по виду нечто вроде городской ратуши. Высоко на фронтоне здания расположены большие часы, показывающие девять утра. Часы приближаются, увеличиваясь и заполняя весь кадр.
Несколько быстрых повторяющихся чёрно-белых реминисценций — циферблат старинных жилетных часов с треснувшим стеклом. Витиеватые стрелки, римские цифры, неразборчивая готическая надпись под центром. На литом корпусе — крупинки земли, сухие травинки. Большая ручка завода. На часах тоже девять.
Человек очень напряжён и внимателен, встряхивает головой, отгоняя нахлынувшие воспоминания. Медленно подводит автомобиль на стоянку, утыкаясь в зелёную изгородь. Выключает двигатель, отпускает руль, плавно откидывается на сиденье и закрывает глаза.
Из затемнения. Медленно сдёргивается одеяло, освобождая кадр, виден край подушки, остальное не в фокусе. Камера приподнимается, обводит панораму комнаты бедного крестьянского дома. Съемка не чёрно-белая, но цвета приглушены более, чем вполовину. Становится заметно, что обстановка крайне аскетическая, предметы обихода сделаны на скорую руку, многие просто сломаны. Колченогий дощатый стол с мятой алюминиевой миской на краю, в окнах выбиты стёкла, полосы солнца на грязном полу. В углу комнаты видно откинутую крышку подпола, около которой натоптано больше всего.
Панорама утренней деревушки перед стеной леса. Почти все дома разрушены или сожжены, но на пожарищах дыма нет. Дым поднимается над несколькими уцелевшими хозяйствами — перед домами разводят огонь в самодельных очагах. Кое-где развешано бельё. Камера приближается к одному из уцелевших домов — с разобранной крышей. Из дома выходит мальчик лет пяти. Одет он в какие-то обноски, судя по всему — бывший пиджак, на голове кепка. Мальчик стоит у двери, щурится, оглядываясь. Наконец, принимает решение и целенаправленно куда-то устремляется.
Деревня в отдалении. На переднем плане — спил дерева, срезанного немного под наклоном. Мальчик стоит у пня, трогает влажный срез, суёт палец в рот. Вынимает из кармана пиджака свои сокровища и раскладывает их на поверхности среза.
Длинный, чуть гнутый гвоздь. Сухая обломанная ветка, похожая на человечка с руками и ногами. Несколько разноцветных камешков. Мятая гильза. Маленький стеклянный шарик, в котором отражается солнце. Мальчик не спешит класть его на срез, рассматривает под разными углами, смотрит сквозь него на свет. Перевёрнутая деревня растягивается и сжимается — шарик довольно мутный. Шумит ветер.
Мальчик вздрагивает и смотрит в сторону деревни — видимо, его зовут. Быстро смахивает свои предметы обратно в карман пиджака и бежит к дому по бугристому неровному полю.
Рядом с домом. Мальчик подбегает к бедно одетой женщине, берёт у неё из рук таз. Несёт его в дом. Втаскивает таз в комнату, ставит его на стол. Смотрит на откинутую крышку подпола, колеблется. Медленно подходит к подполу и спускается в него.
В подполе полумрак. Наверху крошечное слуховое оконце, заросшее травой и полузасыпанное землёй. Оттуда бьёт луч света. Мальчик уверенно проходит по жилому помещению подпола, лавируя между лежанок с одеялами. Забирается в дальний угол, садится на корточки и раскапывает мягкую землю руками. Постепенно из земли высвобождается небольшая жестяная коробочка, покрытая ржавчиной. Мальчик осторожно её раскрывает и достаёт большие старинные жилетные часы. Рассматривает их, проводит пальцем по треснувшему стеклу. Очень осторожным движением трогает ручку завода. Чуть-чуть поворачивает её с щёлканьем.
Неожиданно в подполе темнеет. Мальчик резко смотрит наверх на слуховое оконце — оно чем-то заслонено. Проходит несколько секунд, и солнце снова заливает лучом помещение. Мальчик успокаивается, снова рассматривает часы. Вновь осторожно пробует завести. Опять темнеет. Мальчик нахмуривается.
Вид снаружи. У стены дома рядом со слуховым оконцем, которое чуть выше уровня земли, прыгает мелкий котёнок. Ему не больше трёх месяцев, он ловит какую-то мошку, которая кружится рядом с ним. Он встаёт на задние лапки, машет передними, теряет равновесие, падает, подкатываясь прямо к оконцу, почти заслоняя его.
Мальчик улыбается. Из подпола не видно, что это котёнок. Он снова поворачивает головку завода на одно деление — и снова темнеет. Через несколько секунд становится опять светло — мальчик снова чуть-чуть заводит часы — и котёнок снова сваливается на оконце, заслоняя свет. Поворот — темнеет, поворот — темнеет. Так повторяется ещё несколько раз. Мальчик радуется, эта игра ему нравится. Но он вспоминает, что его ждут. С сожалением кладёт часы обратно в жестяную коробочку, так и не заведя их полностью. Аккуратно засыпает землёй. Бежит наверх, поднимается по лесенке.
Рядом с домом. Женщина у бадьи моет миски. Вдалеке виден бородатый мужчина, присевший возле самодельной печки из кирпичей, над которой едва поднимается дымок. Женщина ещё не стара, но очень худа, лицо её в ранних морщинах. Она оборачивается и напряжённо вглядывается в сторону леса.
Глаза её расширяются, она подносит руку ко рту.
В лесу среди ближайших стволов мелькают какие-то люди, задевая ветки. Слышна гортанная речь.
Женщина бросается к мужчине, указывая ему в сторону леса. Он вскакивает, приобнимая её. Они бегут в сторону дома. Женщина лихорадочно оглядывается в поисках мальчика, мужчина подталкивает её, увлекая к двери. Но поздно. Люди, вышедшие из леса, их заметили и что-то кричат. Хозяева дома замирают, прижавшись спиной к стене дома, рядом с открытой дверью.
Те, кто вышел из леса, целенаправленно идут к дому. Это семь вооружённых человек в невероятно грязной и изодранной одежде. У одного из них — серая форма с чёрными петлицами, в таком же состоянии. Когда они подходят ближе, видно, что лица их, хоть грязные и заросшие, но молодые — кроме, пожалуй, военного, который ими командует. На их лицах — словно печать обречённости и ярости, они измотаны и в крайнем нервном напряжении.
Вооружённые люди разбредаются по двору, не обращая внимания на хозяев. Командир пинает ногой нехитрый скарб, кто-то так же разваливает самодельную печку. Раздаётся выстрел, все оборачиваются. Один из парней тычет стволом в застреленного котёнка, сплёвывает, пожимает плечами.
Женщина непроизвольно всхлипывает. Это почему-то неимоверно раздражает ещё одного парня с запоминающимся асимметричным лицом. Скривившись, он вскидывает винтовку и направляет её на женщину. Мужчина пытается её заслонить. Парень шипит что-то, начинает быстро говорить, раздражаясь сильнее и накручивая сам себя. Солнечный свет сменяется пасмурным.
Очень медленно, стараясь не делать лишних движений, мужчина и женщина пятятся внутрь дома. Парень надвигается на них, машет винтовкой, кричит, что-то доказывая. Его товарищи не обращают на него внимания.
Внутри дома. Хозяева застыли у дальней стены. Вошедший парень так и не опускает винтовки, направленной на них. Он хрипит, тычет пальцами на них, тычет на себя. Наконец, замолкает и вскидывает винтовку к плечу. Совсем темнеет, видимо, туча наползла на солнце.
Внезапно откуда-то сбоку выбегает мальчик и становится между родителями и чужаком. Губы его крепко сжаты, глаза широко раскрыты. В руках — старинные часы из того самого тайника в подполе. Он медленно поднимает их прямо перед собой и начинает резко и сильно вращать ручку завода. Один раз, второй, третий…
Парень, чуть было опустив винтовку, прищуривается, недобро усмехается и снова целится. Мальчик докручивает завод часов до упора и зажмуривается, чуть отвернувшись.
Вместо выстрела — доносится дикий крик со двора. Чужак вздрагивает, медленно пятится к выходу. Оборачивается. На улице — темно, словно мгновенно настал поздний вечер, над горизонтом — красное зарево. Кто-то в сумерках показывает рукой на небо, истерично кричит, срывая голос. Парень, выйдя из дома, запрокидывает голову, раскрыв рот в беззвучном крике, роняет винтовку.
В почти чёрном небе среди звёзд — чёрная дыра в красноватом облаке на месте солнца. Это невероятно страшно. Пришедшие из леса буквально сходят с ума — кто-то, бросив оружие и схватившись за голову, бежит к лесу. Кто-то упал на землю и пытается зарыться в неё. Кто-то — видимо, командир — лихорадочно рвёт из кобуры пистолет. Грохот выстрелов тонет в нарастающем самолётном гуле. «Тах-тах-тах» — короткими очередями строчит пулемёт. — «Тах-тах-тах…»
Затемнение.
«Так-так-так». «Так-так-так». Человек открывает глаза. Кто-то осторожно стучит в стекло автомашины. Человек поворачивает голову налево. Стучит служитель стоянки в серой форменной одежде. Что-то неслышно говорит, извиняясь, показывает знаками, что надо передвинуть машину с этого места на другое. Странно, что этот служитель чем-то неуловимо напоминает того самого парня из воспоминания — со злым асимметричным лицом. Человек через силу улыбается, заводит мотор и переставляет автомашину. Глушит мотор, выходит, оглядывается. Служителя нигде не видно. Человек вздыхает, берёт свою чёрную папку и идёт вдоль высокой зелёной изгороди ко входу. Когда он проходит в ворота, на одном из столбов видна табличка — на ней выделено слово «astronomical» и стилизованное изображение нескольких звёзд на фоне наклонного овала.
Человек неторопливо подходит к современному зданию из стекла и бетона, открывает дверь, заходит в большой вытянутый холл. Камера остаётся перед стеклянной дверью. Видно, как он здоровается с охранником, о чём-то спрашивает его, показывая рукой на холл. По всей длине холла горят лампы — непонятно зачем, ведь достаточно светло от солнечного дня снаружи. Охранник делает извиняющиеся жесты, пожимает плечами. Человек уточняет что-то. Охранник соглашается, улыбается. Человек улыбается ему в ответ, поворачивается и уходит вглубь узкого холла в здание. Пройдя несколько шагов, опускает руку в карман — и тут же лампы, мимо которых он проходит, гаснут, одна за другой.
Когда он доходит до конца холла, все лампы отключаются, остаётся лишь одно окошко в дальнем торце, в которое бьёт солнечный луч.
Высветление.
Титры:
9 июля 1945 года произошло полное солнечное затмение, видимое на территории Европы.
Съёмочная группа благодарит сотрудников Бернского отделения Европейского Астрономического Общества (EAS).
Конец.
Игорь Белый
Родился в 1971 году в Москве. Один из основателей творческой ассоциации «32 августа», книжного фестиваля «Бу-фест», а также книжного клуба-магазина «Гиперион», которым руководит в настоящее время. Поставил несколько детских музыкальных спектаклей. С 2005 года выступает в дуэте с Евгенией Славиной (дуэт «Ойфн Вег»), с которой выпустил три альбома. В 2016 году создал музыкальную группу «Звукоукладочная Артель». Выступает с концертами и спектаклями как в России, так и за рубежом — в Германии, США, Великобритании, Израиле.