256 Views
Такие понятия, как «женская» и «мужская» поэзия появились сравнительно недавно, с бумом на поэзию в начале ХХ века и с появлением таких имен, как Ахматова, Гиппиус, Цветаева, и множества других поэтесс, оставшихся безвестными, или по крайней мере, менее популярными, чем упомянутые выше. Реакция на подобный бум с мужской стороны не замедлила себя ждать. Вот что пишет Мандельштам в статье «Литературная Москва» 1922 года: «В то время как приподнятость тона мужской поэзии, нестерпимая трескучая риторика, уступила место нормальному использованию голосовых средств, женская поэзия продолжает вибрировать на самых высоких нотах, оскорбляя слух, историческое, поэтическое чутье». Близкое Мандельштаму высказывание встречаем в рецензии Набокова на сборник стихов Ирины Снесаревой-Казаковой «Да святится Имя Твое» (1927): «На современных поэтесс Анна Ахматова действует неотразимо и пагубно. От нее пошла эта смесь женской «греховности» и «богомольности, эти четверостишия, в которой первые два стиха отведены одной мысли, остальные две – другой, – отчего строфа напоминает футлярчик с двумя отделениями». Не думаю, что существуют положительные комментарии.
Когда начинаешь разговор о молодых авторах, всегда неизбежны бесконечные оговорки и предисловия, которые как-то должны «представить» и «объяснить» обращение именно к ним, а не к кому-то другому, которые, ковыряясь в этом бесконечном соре, нанизывают бусины рифм одну на другую, «всю неделю над мелкой поживой / Задыхаться, тощать и дрожать» (Ходасевич).
Начну без оговорок. И постараюсь по ходу объяснить выбор именно этих авторов в контексте этой темы.
Глава 1: Женское
Поэтическим мир создает определенное пространство, которое в прозе менее вычленимо, но абсолютно очевидно в поэзии. Цепочка лейтмотивов и тем создает типичную картину «женского мира», к которому принадлежит субъективное «я» Анны Русс, но которое статусно противостоит этому миру. Иными словами, в тривиальной женской судьбе, согласно Русс, женщине отведено определенное место:
……….Терпи,
Юбофь вернется – сядешь на цепи,
Награду примешь в маленькую пасть,
Ошейник греет цепь не даст упасть…
Авторская ирония усиливает комичность и, одновременно, чудовищность ситуации. Чудовищной она становится за счет иронии. А, по сути, это просто насмешка над обыденным. Насмешка, предполагающая определенное превосходство. Только ли превосходство?
Идеальным состоянием, по Русс, является влюбленность. Это ценностное пространство, обратная сторона «семейности», обыденности, быта:
Я не могу жить без тебя,
Пить без тебя, лепить без тебя
Дай мне раз в жизни побыть тривиальной –
Я без тебя не умею жить.
Это в своем роде оправдание перед читателем – это не нормальное состояние, оно ситуативно, временно, чуть ли не раз в жизни. В каком-то смысле идеально, максимально искренне и открыто. И, что важно, безо всякой иронии, которой автор заслоняется на случай удара. Состояние влюбленности становится исключением из правил для субъективного «я» Русс, и не иронично ли, не закономерно, что следующий пласт поэтессы – стихи о брошенной женщине?
Разумствовать о вере, высшей мере,
Грядущей эре и небесной сфере,
Переселеньи и бессмертьи душ
Не хочется, когда бросает муж.
Ситуация «когда уходит муж» подается в стихах Русс немного наивно, слегка по-детски, да и сравнения здесь тоже детские:
Но вот конфета с лучшею начинкой
По жребию отписана врагу,
А ты клади в карман и не гу-гу
Пустой, но сохранивший форму фантик.
И здесь героиня стихотворения уподобляется и в какой-то мере совмещается с предметом собственной иронии, так как за иронией скрывается главное – та же цепкая привязанность к мужчине:
И толку нет искать первопричину.
Верните мне любимого мужчину.
Данная тема реализуется в различных стихотворениях, написанных в разных манерах. Сам жанр «Наговора», который определяется автором как песня, связывается (как номинально, так и фактически) как с наговорами, так и с заговорами. Это та система ценностей, над которой иронизирует автор, но в которую она включает героиню своей поэзии – традиционная патриархальная культура. В «Наговоре» возникает образ «коварной обольстительницы» («такой стервы, стервы, которая примазалась так отвратно », любящей «делать людям хуже, / Уводить у них мужев – / (тебя за это накажут!)»), о которой невозможно писать серьезно, чтобы не скатиться в фальшь. Русс понимает это.
Выбирая в качестве предмета поэзии любовь, Русс удается избежать пошлости там, где многие поэты бы споткнулись (см, например, такую лаконичную фразу, «Мы сначала были вдвоем, а потом мы стали одно»). Пронзительность и глубина чувства лирической героини («Я люблю тебя каждым ядром своей каждой клетки / И хочу заключить тебя в каждую клетку тела»), ее желание «жить долго долго долго / Детей иметь много много много / Чтоб любили меня сильно сильно сильно / И замуж тоже часто часто часто», немного наивное, детское, но одновременно абсолютно искреннее, максимально открытое и незащищенное, дает ей возможность сказать «я ношу в себе целый мир». И читатель не может ей не поверить. Это индивидуальный мир пронзительных, острых эмоций, наполненный сомнениями, жестокой иронией над окружающей действительностью и яростным желанием не потерять себя, того человека, каким ты был лишь в детстве, не потерять себя настоящего.
Мир Русс идеален, это мир вмиг повзрослевшего ребенка, которому на время была дарована возможность стать взрослым, завести семью и притвориться, будто это все на самом деле правда. Совсем немного этому ребенку было дано побыть взрослым. В силу чего субъективный мир лирики Русс вмещает в себя как мир детства, так и взрослый мир, они сосуществуют как пространства с различными ценностными ориентирами и поведенческими моделями, закрепленными за их представителями. В силу чего переход из одного мира в другой воспринимается как неизбежность, с которой невозможно бороться:
Не сдавайся, Детство! Не сдавайся…
Одевайся. Молодость пришла.
Мгновение борьбы не меняет ничего в результате. Выбора нет и предопределенность формирует то пространство, в котором приходится существовать лирической героине Русс.
Глава 2: Мужское
Господь уснул. Уснуло все вокруг. Ничего не напоминает? Все правильно. Бродский, безусловно, автор, под впечатлением от которого, сформировалась поэзия современности. Но мы ищем специфику, а это так, небольшое отступление. Ербол Жумагулов пишет о мире, который покинул Господь. Его герой переживает экзистенциальное одиночество, тотальное, абсолютное. При этом он чужд миру не только в силу внутренних противоречий с этим миром, но и в силу некоторых «внешних», бытовых моментов, на которых автор делает акцент – чужак из Алма-Аты не может осознать в качестве родного города далекую всем чужеземцам безликую столицу, и контраст между индивидуальностью и безликим пространством становится еще ярче. На уровне лексики обращу внимание на такую деталь – в русский язык вплетаются слова на казахском, подчеркивая неоднозначность способов восприятия стиховой речи:
Принимай возвращенца, Алма-Ата! –
мне твоя удивительна немота! –
одного из твоих сарбазов!
или:
Хоть слюной исходи или вены режь:
миру – мир, а казахам – арак и беш,
и карманов тугое жженье.
В попытке самоопределения, свойственной так называемой «мужской» поэзии, где герой пытается социализировать собственное назначение (см., например, уже извечное державинское «Я царь – я раб – я червь – я Бог!»), Жумагулов приходит к такому ироническому самоопределению: «нашел казах на камень теперь он сумасшедший, в самом деле, / и слышит неземные голоса…». Бог идеален в поэзии Жумагулова – он «один и внутри где-то в самом начале нуля: / это сумма всего, что известно о зле и добре». Находясь в этом изначально заданном пространстве, где одна эпоха наслаивается на другую, как коржи торта, субъективное «я» поэта очень остро ощущает историческую связь, вес истории, он пытается найти в нем собственную ячейку, но пространство заполнено до предела, оно, несмотря на свою огромность оказалось ограничено. Жумагулов пытается играть маскам: «Ербол в России – больше, чем поэт», противопоставляя себя не только в социальном плане (асоциальный статус поэта), но и в национальном (здесь имя фигурирует в качестве антонимичного маркера «России»).
Противопоставленность поэта миру наиболее ярко предстает в стихотворении «Памяти Бориса Рыжего», где поэт определяется как отщепенец, чужак:
Вдругорядь запинаешься, мелко дрожишь,
говоришь «я – поэт, господа!»;
но толпа тебе кажет увесистый шиш;
и тогда ты молчишь….
В силу собственной нефункциональности, асоциальности, поэт предстает кем-то лишним, безликим. Однако и мир абсурден. И если ты гносеологически гнусен в одном мире, то, возможно, есть и другой, где существуют существа, подобные тебе?
Читатель воспринимает пространство безликого мира, в котором вынужден существовать поэт, в сумраке, темноте, черно-белом цвете. Это мир полутонов, распада, тотального одиночества, в которое погружены все – субъективное «я» поэта, автор, Бог.
Отказавшись от прошлого, герой осознает, что ему нечем больше дорожить – все, что осталось за спиной, потеряло сакраментальный смысл, будь то детские воспоминания или память о первой любви. Очутившись в пустоте, он ощущает ее везде – и в сфере «высокого», и на земле, и в себе:
но идя на закат, на его близорукий зенит,
я уверен, что небо ничем не приветнее дна.
Поэт приходит к людям героем, пытаясь принести что-то новое, новые слова, новые рифмы, новые смыслы:
Ты приходишь в действительность, будто герой –
с полным ртом окровавленных слов,
и берешься исправить устойчивый строй
неисправных вселенских основ.
Наталкиваясь на непонимание, отрицание, порицание, он начинает восприниматься чужаком, сумасшедшим. Один из возможных выборов поэта в такой ситуации – стихотворение «Памяти Б. Рыжего». В каком-то смысле – это «модель общения» поэта и «толпы». Иными словами, контакт «я» пишущего и «я» воспринимающего сводится практически к нулю:
И рыдает толпа опосля по тебе,
утопая в глубоком стыде…
И т.п., и т.п., и т.п., и т.п.,
И т.д., и т.д., и т.д.
Поэт не может изменить действительность, он не может жить в этом мире, безликом, стерильном и чуждом всем и каждому:
Торопливое солнце ползет наверх,
а вокруг происходит бесцветный век,
словно списанный с предыдущих…
Ключевой категорией становится ожидание. Герой Жумагулова переживает время, как болезнь. И он совершенно не может изменить этот серый мир полумер.
Эпилог
Говоря о женском и мужском в поэзии, в каком-то смысле различие все же можно обнаружить. Я хотела бы показать его на примере двух современных авторов. На мой взгляд, ключевой категорией женской поэзии является любовь в ее различных проявлениях. Это центр женкой философии, ее содержимое, главный ценностный стержень. Для мужской же поэзии значимо прежде всего осознание переживающего субъективного «я» в окружающем мире, взаимосвязьвзаимоотталкивание с действительностью, одиночество, поиск себя. Невозможно, конечно, говорить об этом в каких-то жестких рамках, но различие, все же очевидно. Пример подобной очевидности – поэзия моих современников, тех, кому пока еще только 25.
Марта Антоничева
Антоничева Марта Юрьевна - литературный критик, прозаик, режиссёр документального кино. Родилась в 1981 году в Баку, после переехала в Саратов. Закончила филологический факультет Саратовского госуниверситета, кандидат филологических наук, публиковалась в журналах "Континент", "Урал", "Литературная учеба", "Пролог", принимала участие в Третьем и Пятом форумах молодых писателей России, первом форуме молодых писателей приволжского федерального округа, вошла в шорт-лист 4 Волошинского конкурса.