199 Views
Глава 4. Теневой кабинет
Другим нежданным подспорьем в борьбе, и тоже трагичным по существу, стала развязанная зимой 1994—95 годов в Чечне война. Лагерь “демократов” раскололся, последовало смятение и среди новомирцев. Многие предрекали скорое падение Ельцина и старались уже не связывать с ним своих “убеждений”.
Залыгин сразу и решительно высказался против войны. И снова вступил в печатную полемику с Нуйкиным — на этот раз в “Известиях”:
“Тяжкое бремя державности”. Под таким названием в “Курантах” 4 января 95 года напечатана статья А.Нуйкина в поддержку и даже в восхваление чеченской политики Ельцина…
Не иначе, как быть господину Нуйкину в какой-то державно-правительственной комиссии. Для начала в комиссии по правам человека…
Я никогда не был политиком, но я наблюдаю, как такие же неполитики, как я, вдруг начинают направо-налево, вверх-вниз, в печати, по ТВ и по радио ликвидировать нашу общую политическую безграмотность. Не освоив никакого дела, ни в одном деле не доказав себя, именно по этой причине они и становятся политиками, снова и снова возлагая на себя тяжкое бремя державности, без которого они уже и представить себя не могут, хотя тот же Нуйкин и жалуется, что бремя это мешает ему поделиться радостью от думских поездок по экзотическим странам Азии.
…Зюгановцы до поры до времени выглядят демократичнее этих демократов, не говоря уже о том, что они — ловчее.
Впрочем, и ловкачи могут просчитаться, сойти в глазах российского, постсоциалистического и постперестроечного Пиночета за слишком больших демократов. Вариант небеспочвенный, почва для грядущего Пиночета — все та же Чечня.
Нуйкин откликнулся в “Курантах” вполне по-новорусски:
В материале “Тяжкое бремя державности”, чтобы как-то оправдаться перед читателями за непозволительное отмалчивание по чеченским событиям, пришлось мне упомянуть о командировке в страны Юго-Восточной Азии. Эта незатейливая информация неожиданно разбередила желчный пузырь Сергея Залыгина. Мало, видимо, наездился по заграницам, нося то папочку Георгия Мокеевича, то сумочку Раисы Максимовны, за свою секретарскую жизнь корифей социалистического реализма! Право слово, Сергей Павлович, не очень подходящий для завистливого недоброжелательства случай вы избрали. Полмесяца проведя в экзотических, тропических, на стыке двух теплых океанов странах, мы, увы, ни разу в джунгли не заглянули, да и морские пляжи видели лишь из иллюминаторов самолетов. Сухими привезли плавки назад — можете зайти пощупать. Но поездкой остались довольны. Она убедила нас в необходимости крепить, извините за настойчивость, “державность”. Только не шовинистическую, а другую, которая способна вывести Россию на просторные магистрали современной цивилизации. В таких вот открытиях, Сергей Павлович, и состоят главные “радости” депутатской жизни, которыми я обещал поделиться с читателями, что вызвало у вас совершенно непонятный приступ сарказма. Но что делать? Видимо, наше с вами понимание “радостей жизни” так же трагически не совпадает, как понимание “органа любви” в известном анекдоте. И тут уж я ничем помочь вам не могу.
Залыгин принял это внешне спокойно.
— Никогда не надо отвечать на критику. А то, понимаете, еще один пишет: “У Залыгина разжиженные мозги!” Ну, что тут ответишь?
— Нуйкин ведь еврей? — поинтересовался я (некоторые сотрудники “Нового мира” были почему-то убеждены в антисемитских наклонностях Сергея Павловича).
— Да что вы! Он чуваш! Из беднейшей чувашской семьи! Он мне сам рассказывал, когда писал обо мне книгу.
— А фамилия, и это… рыжая борода?
— Самая чувашская!
(Кстати о залыгинском “антисемитизме”: не говоря уже о Роднянской и некоторых других, пользовавшихся покровительством главного редактора и чувствовавших себя в журнале хозяевами, у самого входа в редакцию сидела древняя Сарра Израилевна Шапиро — сначала вахтером, а затем, по моей инициативе и с благословения Залыгина, переведенная в “зам. зав. редакцией” (при отсутствии должности зав. редакцией!) с соответствующим повышением зарплаты. Бойкая старуха самочинно взяла на себя public relations — первой принимала и заговаривала всех посетителей и отвечала на звонки, охотно представляясь. Позже Розе Всеволодовне приходилось выслушивать в трубку возмущения и сарказмы патриотически настроенных читателей: “Вы полагаете, это прилично, что лицом “Нового мира” является некая Сарра Израилевна? Да чей вы, вообще, журнал?..”)
К тому времени я уже был утвержден в должности заместителя Залыгина. Зайдя к нему под вечер по какому-нибудь делу, иногда застревал надолго: он любил вспоминать и рассказывать. А то сам, когда настроение благодушное, придет в мой маленький кабинет, сядет в кресло напротив, потирая руки, спросит для порядка: “Ну, как дела? Чем сейчас занимаетесь?” — и начинает. Иногда это были рассказы про недавнее: как встречался с Горбачевым, пробивал в печать “Архипелаг ГУЛАГ”, боролся с цензурой…
— За Видрашку меня просил сам Александр Николаевич Яковлев. Его нельзя было трогать. Но он и потом, когда уже можно было, работал…
Но чаще, однако, память его уходила дальше, к собственным детству, студенчеству, военным годам, общению с “Новым миром” Твардовского. Иногда, начав рассказывать, прерывался:
— Это есть в моем “Экологическом романе”. Читали?
— Нет, Сергей Павлович. Только собираюсь.
— Прочтите.
Этот роман вышел в “Новом мире” примерно за год до моего прихода.
Через неделю-другую, посреди разговора, снова:
— Почитайте, там это есть.
Еще через неделю:
— Читали?
— Читаю, Сергей Павлович! — Чтобы не выглядеть обманщиком, вытаскиваю из дипломата журнал с романом, который действительно начал полистывать в электричке по дороге в редакцию. — Но до этого места вашей биографии еще не дошел…
— Дойдите.
Мне бы, думал я, стать когда-нибудь таким спокойным и уверенным в отношении собственных творений!
Роман “Письмо из Солигалича в Оксфорд” был уже в наборе, подготовленный отделом прозы и одобренный Залыгиным, а я продолжал за него переживать — и не напрасно. Марченко как редактор настаивала на изъятии некоторых страниц: например, с прямыми отсылками к событиям октября 1993 года (в первоначальном варианте Аня Вербина погибала от случайной пули на площади, когда пыталась унять враждующие стороны), а также с критикой русской редакции “Би-би-си”, где сама в то время подвизалась. Первое я принял легко (иногда и лучше в художественном тексте что-то не договаривать: так или иначе Вербина уходит из жизни, и в этом приговор эпохе; худшие поднимаются, лучшие уходят, а как именно — пусть думает читатель), второе, чисто конъюнктурное, отверг.
А то вдруг Василевский встревожился:
— Варзикова — это не Чудакова? Как бы не вышло скандала!
Я ему отвечал, что Варзиковых очень много, что это скорее уж Бэлла Куркова — ведь моя героиня ведет телепрограмму…
Читчиком пятого номера, где шел роман, оказался Костырко (все редакторы по очереди читали сверстанные номера журнала от первой до последней страницы перед самой их отправкой в печать — это называлось “свежая голова”). Я даже вздохнул с облегчением: хорошо что не Роднянская! Не тут-то было. Читчик при поддержке отдела прозы затевает новую разборку:
— Это письмо, которое у вас Варзикова подписывает… Нужно как минимум указать, в какой газете оно было опубликовано.
— И дату назвать? — Пытаюсь отшучиваться. — Сережа, это же все-таки роман, а не протокол!
— Это то самое письмо, которое Чудакова подписывала? — подает из угла раздраженный голос Марченко.
При всем том Алла Максимовна была сторонницей романа в целом, находила, что он хорошо читается, защищала от несправедливой критики, за что я по сей день остаюсь ей благодарным…
Впрочем, бестрепетность Залыгина к собственным произведениям была, конечно же, напускной. Когда он сочинял что-то новое и давал впервые читать (а первыми его читателями были, как правило, секретарша Роза Всеволодовна и Роднянская, оценкам которых он почему-то особенно доверял), то нервничал и переживал как мальчишка.
В те дни многие из старых авторов “Нового мира” откликнулись на мой призыв.
Инар Мочалов, когда-то при мне публиковавший в “Новом мире” наследие В.И.Вернадского (позже я переманил его в “Дружбу народов”, где заведовал отделом публицистики), принес новую интересную публикацию из дневников ученого.
Игорь Клямкин пришел со статьей “Новая демократия или новая диктатура?”, и она Залыгину очень понравилась: “Давно так для нас не писали!” Была в ней сокрушительная глава о чеченской авантюре. Четвертый этаж (там обитали Василевский и отдел критики) переполошился. Роднянская оказалась, как нарочно, “свежей головой” по четвертому номеру, где шла статья: она попыталась снять ее уже в верстке, затем принялась резать и кромсать… Ко мне заявился Василевский:
— К тому времени, когда выйдет журнал, либо Ельцина уже не будет, либо нам будет за эту статью очень плохо!
Как может быть независимому “Новому миру” плохо от “демократа” Ельцина — не уточнял. Залыгина, видимо, тоже старались переубедить. Роза Всеволодовна внимательно отслеживала все “за” и “против”: кто в редакции как читает да что говорит, — и затем, накопив материал и сделав свои предварительные умозаключения, шла с этим на утренний доклад к главному. Его день всегда начинался с ее доклада за двойной дверью.
Статью Клямкина удалось отстоять, но когда уже по выходе номера Роднянская охарактеризовала ее как неудачу — Залыгин смолчал.
А тут нагрянул проездом из Новосибирска Григорий Ханин, и тоже — с рукописью.
Ханин, известный экономист, прославился статьями в соавторстве с Василием Селюниным. Селюнин превозносил Ханина, пользовался его расчетами и прогнозами и старался всячески пропагандировать его идеи. Впоследствии Ханин и сам стал писать для массовых изданий. Дружба с Селюниным сохранилась, но во взглядах они расходились все более. Василий Илларионович стал депутатом Госдумы и вплоть до своей смерти в 1994 году лавировал между Гайдаром и Ельциным. Ханин сомневался в правильности выбранного реформаторами пути (мы с ним, когда встречались, подолгу об этом беседовали) и предсказывал катастрофу.
Об этом-то и говорилось в его новой статье “Кто был прав?” На основании расчетов Ханин предсказывал крах бурно растущих в ту пору банков и всей финансовой системы (что и на самом деле произошло спустя три года) и делал вывод о неизбежности смены политического курса. Либерал до мозга костей, когда-то радикальнейший из теоретиков рыночной реформы, автор предпочитал не обманывать себя и других: либо власть немедленно спохватится и вернется к элементам государственного регулирования экономики, либо страну ждет полный развал с последующим тяжким и долгим восстановительным периодом в условиях жесточайшей диктатуры по типу сталинской, со всеми прелестями внеэкономического принуждения. И это еще благо, если такое восстановление окажется возможным.
По Ханину получалось, что благополучного развития событий никак не предвидится, слишком далеко зашло дело. Даже я на миг усомнился в возможности печатать такую статью. Но в конце концов отнес ее Залыгину, приписав от себя примерно следующее: “То, о чем пишет Ханин, прямо противоречит идеям, которые на протяжении нескольких последних лет проповедовал “Новый мир”. Проверить истинность нарисованной Ханиным мрачной перспективы нельзя, остается лишь констатировать совпадение или несовпадение с ней собственных ощущений. Однако было бы неправильно лишать общество предостережения, даже если наши чувства этому и противятся. И самое главное: это труд честного и квалифицированного ученого, когда-то одним из первых отстаивавшего реформаторские взгляды, в том числе и в нашем журнале. Мы просто не имеем права отворачиваться от его новых выводов, тем более что в журналистском смысле эта статья — настоящая сенсация, от которой грех отказываться.” (Восстанавливаю по памяти, так как копии той записки у меня не сохранилось.)
Сергей Павлович пришел ко мне сам:
— Вы правы, эта статья прогремит. Только нужно дать пояснение от редакции. В основу может лечь как раз ваша заметка. Передайте ее в отдел вместе с рукописью!
И — чертыхнулся с досадой:
— Да. Не любят они там, когда им сверху что-то спускают…
На другое утро — скандал. Ларин заявил, что статья Ханина аморальна и имеет лишь патологический интерес с точки зрения перерождения самого Ханина. Василевский потребовал вынести ее на обсуждение редколлегии. Залыгин разгневался, спорил с обоими, но уступил.
Чтение по кругу провернули за каких-нибудь полтора дня. Редакция вновь превратилась в гудящий улей. В отделах прошли маленькие митинги с участием Василевского и Розы Всеволодовны. Секретарша пыталась ввести стихию в управляемое русло и заодно подсчитывала голоса. Все передавалось Залыгину.
В день заседания редколлегии я уже по скорбному лицу Банновой понял, что меня ждет.
— Они приготовились дать вам отпор, — предупредил Залыгин, позвав меня к себе за час до редколлегии. — У них на четвертом этаже действует “теневой кабинет”, хотят всем руководить. Но если они поставят передо мной вопрос выбора между вами и Василевским, я им скажу, что выбираю — вас. Сделаем так: когда подойдет время, я вам дам сигнал: “Сергей Ананьевич, сходите, позвоните такому-то, как мы договаривались”, — а сам без вас все им выскажу. И про Василевского тоже. Он ведь что себе позволяет: это, говорит, не мое дело — о деньгах для журнала заботиться, вот стану главным, тогда и буду деньги доставать. Это он-то станет главным! Да он телефонной трубки снять не может, чтобы по самому простому делу куда-нибудь позвонить!
Редколлегия отреагировала на рукопись Ханина подобно стае голодных волков.
— Я нахожу просто оскорблением, что меня заставили читать такой текст! — возопила Алла Марченко. — И мой муж, когда я ему показала, тоже счел оскорблением!
— Тут вот Сергей Ананьевич пишет, что статья Ханина прямо противоречит идеям, которые на протяжении нескольких последних лет отстаивал “Новый мир”, — яростно вступил Ларин. — Сам Сергей Ананьевич противоречит нам с первого дня, пытаясь заставить журнал свернуть с избранного пути. Смотрите, что пишет он дальше: “Мы просто не имеем права!..” То есть мы, по его мнению, просто обязаны восхвалять сталинскую экономику и ГУЛАГ!..
— Это неправда, — сказал я.
— Не надо! — Залыгин замахал на меня, чего-то испугавшись.
— Я обязан защитить статью, которую представляю, — возразил я Залыгину, чего прилюдно до сих пор никогда себе не позволял. — Более того, я продолжаю настаивать на публикации этой статьи. В ней нет ничего похожего на ностальгию по ГУЛАГу. Стыдно забывать, кто такой Ханин, с каким трудом мы сами пробивали еще недавно его статьи через цензуру. Если человек, упорно внедрявший в нас либеральные понятия, теперь кажется кому-то “сталинистом”, то это лишь потому, что многие здесь живут позавчерашним днем, не видят дальше своего носа и не способны оценить ближайших последствий нынешних разбоя и одичания…
— Мы знаем, кто такой Ханин! — взревел хор.
Вы больше всего боитесь потерять идеологическую девственность, продолжал я. Но на одном этом желании не вытягивал ни один журнал. Если бы вы не жили изначально на всем готовом, вы бы догадывались, например, зачем Надеждину надо было так рисковать и печатать Чаадаева. После обильно публиковавшихся “Новым миром” Хайека, Селюнина, Пияшевой и прочих либеральных экономистов данное направление исчерпано, говорить больше не о чем. А жизнь стремительно уходит куда-то в сторону. Требуется разбудить новую дискуссию. Статья Ханина, которая ломает все шаблоны и тем ошеломляет — очень достойный для этого повод. А если уж о мировоззрениях… Откуда у вас эта нетерпимость, словно засели в окопах и — “ни пяди врагу!” Не сами ли вы звали к терпимости? И сознаете ли, кого записываете во враги? Ищете консерваторов, а находите попугаев и недорослей. И не догадываетесь, что Ханин-то как раз и выражает сегодня позиции подлинного консерватизма…
— Только благодаря члену редколлегии Сергею Ивановичу Ларину удалось отстоять честь журнала! — с пафосом провозгласила Роднянская.
— Только благодаря бдительности Андрея Василевского, нашего ответственного секретаря, — подхватил Ларин, — удалось поставить заслон сталинизму!
Я никогда еще не видел интеллигентного Сергея Ивановича таким агрессивным. Мне подумалось, что пришедшаяся на сталинскую эпоху молодость ни у кого не проходит бесследно.
Даже Чухонцев, всегда колеблющийся и невнятный, заявил:
— Если бы эта статья вышла, мне бы пришлось решать, оставаться мне дальше в редколлегии или нет.
И в конце всего — слабый голос Залыгина:
— Теперь мы все видим, какую ошибку могли совершить. Сергей Ананьевич, выйдите, как мы с вами договаривались…
Я удалился к себе в кабинет и стал ждать приговора.
Из оцепенения меня вывел Залыгин. Вошел молча, красный и нахохлившийся, утомленно опустился в кресло напротив.
— Ханину придется отказать. При том, что это оч-чень важная тема, когда человек под воздействием окружающей жизни меняет свои убеждения. И эту тему я с них буду требовать!
И вдруг с каким-то даже изумлением:
— Вы знаете, они все против вас! Но я им сказал: над нами не каплет. Работайте, у меня к вам нет претензий.
Быть одному против всех — состояние тяжелое, но в тогдашних условиях совершенно неизбежное. На самом деле взгляды, упорно навязывавшиеся в ту пору “Новому миру” — те самые, якобы “либерально-консервативные”, — выражали идеологию реального фашизма. Ведь фашизм — это прежде всего пропаганда насилия и изничтожение слабых. Высвобождать звериные инстинкты, разом обрушивать “дикий” капитализм на свою бедную, обнищавшую, но отнюдь не дикую, а очень даже просвещенную и чувствительную страну, продолжать настаивать на нем — на это способны только враги рода человеческого. Почва для выродков была богата: это брежневские карьеристы, комсомольский и другой “актив” поры распада всех идейных и моральных устоев, пресловутая номенклатура и ее последыши, на глазах разворовавшие страну и больше всего опасавшиеся потерять награбленное. Подлинную угрозу для России представляла именно эта праворадикальная идеология новых сверхчеловеков, какие бы иные фантомы ни плодила в своих зашоренных мозгах “демократическая” интеллигенция. “Вот ваше место: в грязи и экскрементах”, — говорили новоявленные “консерваторы” народу, подавляющему большинству населения собственной страны. Настоящий фронт в 90-е годы проходил не между псевдодемократами и не менее фальшивыми коммунистами (как думалось многим), а между народом и охамевшими от безнаказанности насильниками, между людьми и нелюдью. С этой точки зрения А.Проханов, сделавший карьеру на пропаганде насилия еще в годы застоя, изначально, можно сказать, состоял в одной партии с М.Леонтьевым, что нынче уже никем и не маскируется. Стало, наконец, очевидным и то, кому эта публика все годы прислуживала и какому богу молилась…
Этой-то идеологии я и перекрыл доступ в “Новый мир”.
Роза Всеволодовна, которая умела настраивать беседы в приемной на задушевный лад, однажды начала прощупывать мои цели и планы и подбросила приманку: жаль, мол, что у меня сложились со многими столь напряженные отношения, ведь преемника Сергею Павловичу пока нет, и я вполне мог бы занять его место…
— Я тут смертник, камикадзе, — возразил я. — После Залыгина мне в этой среде делать будет нечего. Но при мне, можете быть в этом уверены, журнал не напечатает ничего постыдного.
Залыгин, похоже, недооценивал идейных мотивов противостояния. Журнальный процесс казался ему достаточно гибким и гармоничным — в полном соответствии с его собственными вкусами, с его широкой натурой. Он не понимал, что значило для его давно сплотившейся команды потерять строку из программного манифеста, или стерпеть написанное мной слово о Дедкове, или, того пуще, мой роман, или увидеть, как надежных членов их “партии” постепенно вытесняют со страниц журнала старые новомирские авторы.
От меня Залыгин не однажды слышал: “Я пришел работать с вами, но не с ними”. Это отнюдь не значило, что, будь моя воля, я бы завтра же уволил Василевского, Ларина, Марченко, Роднянскую, Чухонцева и так далее по списку. Напротив, я-то бы как раз оставил всех. Тот же Чухонцев, появлявшийся в редакции от случая к случаю (много — два раза в неделю), вообще не открывает журнал, и ему абсолютно все равно, печатаются ли там в отделе публицистики дневники Вернадского или, к примеру, М. Леонтьев с Шушариным, но каждый месяц он составляет для очередного номера безупречно выверенную подборку стихов, и в этом деле никто его не заменит. А все его бурчание на редколлегии говорит лишь о его повышенной возбудимости, внушенном ему “образе врага” и ложно понимаемых им чувстве долга и товариществе (а какой поэт понимает данные материи неложно?). Тот же Ларин, можно было не сомневаться, завтра стеснительно постучится в мою дверь и с сияющим лицом представит какого-нибудь автора, с которым я давно желал познакомиться, или принесет купленную специально для меня книгу, которую я давно искал. Да и Роднянская, прекрасно сознающая, кто чего стоит (ее художественному вкусу я доверял все больше, мы с ней практически всегда совпадали в оценках — пока она не вспоминала про свою платформу), напишет такое, от чего останется только ахнуть… Всех их я ценил и “Нового мира” без них не представлял. Все они в иных обстоятельствах могли стать для меня милыми, обаятельными сотрудниками.
Но что за особые обстоятельства сложились вокруг меня, откуда? Не преувеличиваю ли я значение «идеологии», не пытаюсь ли переложить на некие неблагоприятные силы собственное неумение руководить людьми? Я не собираюсь уходить от этого наверняка возникшего в чьей-нибудь голове вопроса и сам не раз им задавался. И вот как вижу, вспоминая подробности и размышляя, обстановку тех дней.
Приходит новый начальник. Начальники у нас вообще не в чести, новые — тем более. Настороженность, подозрения. И одновременно каждый мечтает разрешить сразу все накопившиеся у него проблемы, заполучить при новом начальстве какие-то льготы, какими прежде был обойден… Таким было естественное начало отношений не только с редакторами (кроме тех, конечно, с кем отношения сложились много раньше), но и в компьютерном цехе, в корректорской, с хозяйственниками и бухгалтерией, со всем техническим персоналом.
Я начинаю разбираться, пытаюсь помочь. Приглашаю на совещание ответственного секретаря, чтобы укрепить его авторитет и не действовать “через голову”. Договариваемся все вместе, серьезно и основательно, к пользе журнала и сотрудников. А спустя каких-нибудь полчаса, заглянув в одну из комнат, застаю там разглагольствующего с труженицами Василевского и слышу обрывок его фразы обо мне: “…Да он же ничего не понимает!” В следующий раз мое здравое предложение, даже если оно идет всем на пользу, встретят молчанием. В третий раз… Ну, не буду уточнять, что бывает в третий.
Хлопоты по другой линии пресекаются аналогично. Я, например, созываю собрание, чтобы договориться о распределении обязанностей, о графике, нагрузках и прибавках к зарплатам. А в это время бухгалтер втихомолку решает вопрос желанных прибавок росчерком пера. Конечно, для тех, кто ей мил. Залыгин проглатывает и утверждает, даже не поставив меня в известность, для него это привычнее, чем выдерживать демагогию открытых споров. Ставки бухгалтера растут, мои — падают. Назавтра Роза Всеволодовна, ратуя за справедливость, принесет Залыгину другой список, и он его также утвердит… И вот уже задобренный Олег Чухонцев, святая невинность, рассуждает в кругу сотрудников, что журнал живет и процветает только благодаря усилиям талантливого бухгалтера Лизы Хреновой, а наборщицы шепчутся по углам, что без Яковлева, с одним Василевским, им куда как легче работалось…
Все вместе это называется — система. С системой или уж мирись, встраивайся в нее, или приготовься сложить голову на плаху. Иных вариантов расписанная мне роль не предполагала.
Залыгин своим положением в журнале был до поры до времени доволен. Его убаюкивала всеобщая лесть; разовые стычки, например, с Василевским он воспринимал как досадные исключения и не оставлял надежды с ними покончить. “Новый мир” и всегда работал в авторитарном режиме, а первые годы правления непредсказуемого Залыгина заставили редакторов особенно цепко держаться за свои стулья. Когда на редколлегии в очередной раз обсуждался новый рассказ главного редактора, каждый торопился сказать ему что-нибудь приятное. Особенно усердствовал Костырко; почесывая бритый затылок, он всякий раз произносил дежурную тираду:
— Мне очень неловко, что приходится говорить в присутствии автора, меня могут неверно истолковать, но я считаю себя обязанным сказать правду. Таких пронзительных, глубоких рассказов я еще не читал!..
Залыгину нравилось возглавлять эти чинные заседания и вершить суд — произносить заключительное слово. Его почтительно слушали. И хотя почтительность эта была напускной, и едва ли многие действительно прислушивались (а говорил он вещи разумные, нередко глубокие), отдельные мысли и фразы впечатывались в сознание и блуждали по редакции. По иронии судьбы именно Василевский чаще других присваивал (вольно или невольно) соображения главного редактора, причем не самые удачные, и настойчиво их пропагандировал. Такова была мысль, будто журнал “не делает литературу”, а берет ее “такой, какая она есть” (на самом деле хорошие журналы именно делают литературу); из этого же ряда его печатные заигрывания с масскультом, литературной дешевкой, — Залыгина всегда раздражало пренебрежительное, свысока упоминание о “чтиве” и о “массовом читателе”, но основания для этого были совсем, совсем другие. Сравним:
— Мы становимся высокомерными, пренебрегаем так называемой массовой культурой. Вроде как собрались тут одни яйцеголовые и пишем для таких же, как мы сами… (Слова Залыгина на редколлегии в марте 1997 года, цитирую по моему конспекту.)
“Удивляет не презрение к “макулатуре”, а презрение к массовому читателю. Читатель выбирает то, что не скучно. Он не прав?” (Андрей Василевский, “Макулатура” как литература. — “Новый мир”, 1997, № 6.)
Статья Василевского вышла через три месяца после высказывания Залыгина (то есть была написана сразу — около трех месяцев длился типографский цикл!). Вроде бы — угодил, “отметился”. Но вот занятная проговорка из той же статьи: “…у нормальных читателей, которых гораздо больше, чем ненормальных (вроде меня и моих коллег), никакой усталости от вымысла я не вижу.” То есть я-то, конечно, особенный, но его, “массового”, спешу понять и даже о нем позаботиться. Прекрасная иллюстрация к залыгинским опасениям!
Залыгин еще не сознавал, что я оказался его заместителем не только в административной иерархии: все то, что обрушилось на меня, копилось давно и предназначалось на самом деле — ему; я же стал мишенью тогда, когда не уступил общему давлению и отказался признать несостоятельность главного редактора, — по сути, отказался помогать им обманывать его и усыплять, как они делали уже много лет, потому что открыто выступить против него не решались.
Отказался же я прежде всего потому, что престарелый Залыгин виделся мне в журнале единственным здравомыслящим и самостоятельным человеком. Но и со всех прочих, в том числе моральной, точек зрения — странно, если бы я повел себя иначе, не правда ли?
После того как разнообразные интриги успеха не возымели, а устроенная мне головомойка завершилась отрицательным результатом (по некоторым признакам я догадывался, что Залыгин на том заседании все-таки высказал без меня запланированные угрозы в адрес Василевского), “теневой кабинет” временно сменил тактику. Василевский беспрекословно выполнял мои распоряжения. Роднянская при встрече учтиво улыбалась и раскланивалась. Новая ставка была сделана, как скоро обнаружилось, на атаку извне.
В мае 1995 года вышел роман “Письмо из Солигалича в Оксфорд”, занявший чуть не половину журнальной книжки. Судить о нем не берусь (хотя верно и то, что никто лучше автора не знает в конце концов недостатков и достоинств сочинения). Слышал добрые слова о романе от Михаила Кураева, Владимира Маканина, Владимира Леоновича — писателей, мнением которых я очень дорожу. Юрий Кублановский, к тому времени уже работавший в журнале, передал мне похвалу Семена Липкина: “Глоток воздуха!”. Даже Роднянская на публичном обсуждении была вынуждена сказать о достоинствах (цитирую по своему конспекту): “Проза, которая очень читается… Дар включать читателя, чтобы ему хотелось слушать… Пластика подробностей, ритм фразы… Как проза это состоялось.” Вообще откликов, в том числе читательских писем, пришло в мой адрес немало. Обширной была и пресса: большими рецензиями откликнулись журналы “Нева” и “Урал”, прошла заметка у Игоря Виноградова в “Континенте”, писали о романе “Независимая газета” и “Коммерсант”, “Московские новости” и ярославский “Очарованный странник”. А уже после всех рецензий критик В.Кардин в журнале “Вопросы литературы” отмечал, что роман достоин, на его взгляд, “большего внимания критики”…
Но все это будет потом. Первым на свежий выпуск отозвался, как всегда, “А.Н.” — Андрей Немзер в газете “Сегодня”. Приятель Василевского и Костырко, он знакомился с журналом в верстке и потому имел возможность опережать других рецензентов.
“Главное событие номера — два новых (действительно новых) рассказа Александра Солженицына…
В поэтическом разделе естественно соседствуют настоящие живые стихи Инны Лиснянской, Семена Липкина и Евгения Рейна…
Под рубрикой “Новые переводы” разместился еще один лауреат…
Олег Ларин умело записал как бы устные рассказы невероятно бывалого человека…
Сергей Костырко аккуратно заполняет “Книжную полку”. К нему присоединился уже упоминавшийся Андрей Василевский с новой рубрикой “Периодика”, где очень кратко характеризуются публикации самых разных изданий. Чем меньше нас, тем мы внимательнее друг к другу. И это прекрасно.”
Ах, до чего трогательно! А главное, никто из ближних не забыт, не обойден…
“Здесь бы и остановиться,” — пишет рецензент далее. Что же ему мешает? Оказывается, “в журнале напечатаны еще роман Сергея Яковлева “Письма (так у Немзера. — С.Я.) из Солигалича в Оксфорд” и письмо (рубрика “Из редакционной почты”) В.Сердюченко “Прогулка по садам российской словесности”. Характеризовать эти сочинения я не считаю возможным.” Далее следует, тем не менее, довольно злобная характеристика. И заканчивается все таким пассажем: “К сожалению, изрядное количество традиционных (или сблизившихся с журналом в последние годы) авторов “НМ” вправе почувствовать себя лично оскорбленными публикацией этих сочинений, которые мне трудно представить себе напечатанными и в гораздо менее щепетильных изданиях, чем неизменно ценимый российским читателем “Новый мир”.”
Одно любопытное саморазоблачение: Немзер ставит под сомнение мою “левизну” (как будто она где-то мной прокламировалась!), полагаясь, очевидно, на вольно пересказанный ему мой разговор с Василевским.
Пассаж был определенно рассчитан на внимание главного редактора журнала. К тому же как раз в этом номере газеты целую полосу занимала статья самого Залыгина с большим его фото: при всем желании мимо не пройдешь, да и акценты — кто с кем и против кого — расставлены чересчур ясно.
Кажется, уж на что я был готов к любым наскокам, но и меня Немзер поразил своей бесформенной и беспредметной ненавистью. Ни до, ни после выхода той рецензии я не был с ним знаком, спустя пару лет случайно увидел в редакционном коридоре рядом с Костырко и лишь по косвенным признакам догадался, что это он (не знал в лицо), нигде печатно с ним не сталкивался, а ненависть в заметочке такова, словно я с детства был его заклятым врагом. Утешало лишь, что в компании “критикуемых” рядом со мной оказались не только талантливый литературовед из Львова Валерий Сердюченко и известный критик Павел Басинский (о систематических разносах, которые устраивал последнему Немзер, разговор впереди), но и… В.И.Вернадский. Да-да! В той же рецензии Немзер прошелся насчет “многомерных (и не всегда радующих либеральное сердце) воззрений философствующего естествоиспытателя”, а публикатора дневников Вернадского упрекнул в неверности: странно, мол, — то в “Дружбе народов” печатается, а то в “Новом мире”; подозрительно! Боюсь, что добрейший Инар Иванович Мочалов, безвинно попавшийся “либеральному сердцу” под горячую руку, равно как и сам Владимир Иванович Вернадский, пострадали из-за меня: ведь это я инициировал ту публикацию, о чем рецензент наверняка знал.
Немзер был в “Сегодня” штатным обозревателем. В газете и вокруг нее, как я уже упоминал, кучковались знакомые фигуры: М.Леонтьев (заместитель главного редактора), Д.Шушарин…
Последний-то и сделал следующий выпад. Время выбрано — когда я в отпуске. По возвращении слышу от Василевского торжествующее:
— У вас неприятности.
Что такое, откуда? Оказывается, “неприятность” эта — нечто, опубликованное Шушариным в газете “Сегодня”.
Начинается нечто, как всегда, с папы римского. Но затем нежданно и не к месту, подобно призраку, всплывает “Новый мир” и я в нем:
“Борис Любимов любезно предоставил автору этих строк рукопись статьи, отвергнутой “Новым миром”, который ныне фактически возглавляется заместителем главного редактора — человеком без имени и лица, делающим все, чтобы омертвить главный журнал России.”
Читать это было омерзительно. Я слишком хорошо знал подоплеку интриги и не особенно комплексовал. Однако публичное заявление, будто главный редактор “Нового мира” отстранен от дел, наносило жестокий удар по самолюбию ревнивого Залыгина; именно на это и рассчитывали провокаторы, полагая, что уязвленный и рассерженный Сергей Павлович захочет тотчас показать, кто в журнале хозяин… Главный редактор только-только ушел в отпуск, мы с ним не пересеклись. Посоветоваться не с кем. Я оставался наедине с безрадостными размышлениями.
А уже на следующий день прочел в газете блестящий ироничный ответ Залыгина, напечатанный по его требованию. Процитирую целиком — он того стоит:
Уважаемый господин главный редактор!
В номере Вашей газеты от 6 июля с.г. некто Дмитрий Шушарин опубликовал статью “Нетерпимость”, в которой с первых же строк отмечает, что “главным событием прошедшего месяца стала, конечно, совместная служба в Ватикане Папы Римского и Патриарха Константинопольского в день Апостола Петра и Павла”. А далее автор отмечает очевидный “рост внутренней напряженности и нетерпимости в обществе”. В доказательство этого он сообщает, что “Борис Любимов любезно предоставил автору этих строк рукопись статьи, отвергнутой “Новым миром”, который нынче фактически возглавляется заместителем главного редактора — человеком без имени и лица, делающим все, чтобы омертвить главный журнал России”.
Считаю необходимым сообщить, что:
не мой заместитель, а я отвергнул статьи Бориса Любимова и Дмитрия Шушарина;
журнал “Новый мир” я как возглавлял девять лет, так и возглавляю сегодня.
Не этот ли именно факт и не устраивает Дмитрия Шушарина? А может быть, и газету “Сегодня”?
По возвращении Залыгина мы с ним гадали, кто за всем этим стоит.
— Я знаю, что все идет отсюда, — говорил он.
— Скорей всего, да. Но я не знаю, от кого.
— А я знаю!
Свое знание он хранил в секрете.
Провокаторы не понимали главного: я действительно не мечтал, подобно Василевскому, прибрать к рукам “Новый мир”. Журнал, как мне было известно по опыту, — дело авторитарное и очень личное. Тогдашний “Новый мир” был для меня журналом Залыгина. Я сознательно пришел работать к Залыгину, под его началом, и долг свой, профессиональный и человеческий, видел прежде всего в том, чтобы помогать ему крепче держать бразды правления и не дать журналу осрамиться.
Сергей Павлович неплохо разбирался в людях и прекрасно это чувствовал.
Что же касается места главного редактора “Нового мира”, которое рано или поздно должно было освободиться, — я бы предпочел (и предпочтения своего ни от кого не скрывал), чтобы его занял широко известный, не ангажированный никакими политическим силами, в лучшем смысле слова народный, хороший и серьезный писатель.
Глава 5. Акционеры и “преемники”
Ситуация с Кимом разъяснилась еще зимой. Он вернулся из Кореи с извинениями, Сергей Павлович его простил и оставил членом редколлегии. В журнале как раз шел новый роман Кима, и он частенько заглядывал в редакцию, иногда с симпатичной женой Наташей, той самой, присутствия которой якобы не переносил Залыгин.
— Тут дело совсем в другом, — доверительно поведал мне как-то сам Сергей Павлович. — Ким сразу, как пришел, дал в газете интервью, что скоро станет главным редактором журнала. Действительно, я говорил ему, что годика через два собираюсь уходить, но пока-то я был главным! Зачем же заявлять такое? Он мне говорит: они там все переврали, я совсем не это имел в виду. Ну так дайте опровержение! Через неделю встречаю, спрашиваю: опровержение напечатали? “Да ну их, — машет рукой, — вам не стоит из-за этого волноваться!” Так и не опроверг.
Это была уже четвертая версия. То злосчастное интервью мне в руки не попадало, и как там высказывался Ким, я не знаю. Да это и не важно. Тем более что скоро пришлось услышать и пятую трактовку — от Ларина, с которым я старался, несмотря ни на что, поддерживать нормальные отношения. Ким-де рассчитывал сразу пройти в дамки, видя немощность Залыгина, но Андрей Василевский охладил его пыл, сказав: у нас акционерное общество, оно-то и выбирает по уставу главного редактора. После этого, мол, Ким сам потерял интерес к журналу…
Не там ли, на четвертом этаже, в кулуарах “теневого кабинета”, сочинилась специально под Залыгина (с расчетом задеть его самолюбие) история про интервью? А что, это было бы вполне в духе новомирских византийцев. Где уж Киму, человеку восточному, разобраться в подобных ходах!
— Вы готовите себе преемника? — иногда спрашивал я Залыгина напрямую.
— Нет, пока не думал.
— Тут должен сидеть большой писатель. Битов, может быть?
— Ну, что вы. Битов лентяй, он ничего не будет делать. Мы не можем зазвать его в редакцию, даже когда вещи его здесь идут. Или уж нужен хороший заместитель, который станет за него работать…
— А Маканин?
— Маканин не пойдет, зачем ему это надо! Он своими книгами больше зарабатывает. Никто из хороших писателей такую ношу на себя не взвалит. Одно время я рассчитывал на Борисова… Да тут уже крутились, собирались занять это место. Прежде всего Филипчук.
О скончавшемся незадолго до моего прихода в “Новый мир” Филипчуке я знал только по слухам, а они, как можно догадаться, были самыми разными. Аркадия Семеновича призвали в журнал в пору экономического упадка как лихого бизнесмена, хотя он одновременно считал себя и писателем. Костырко, большой любитель “травить” анекдоты и байки, как-то поведал мне (должно быть, в поучение), что Филипчук мечтал напечататься в “Новом мире” и постоянно показывал Залыгину свои рукописи; тот однажды не выдержал, переписал один его рассказ от начала до конца и пустил в набор. И что бы вы думали? Филипчук отказался от публикации и забрал рассказ назад!
Если все на самом деле так и было, этот самоотверженный поступок делает Аркадию Семеновичу честь. Вся штука в том, что какое-то время Филипчук был в журнале царь и бог: Залыгин под давлением обстоятельств, не умея справиться с хозяйствованием в “новых условиях” (а что за условия наступили в 1992 году, можно представить), перепоручил ему практически все административные функции. Редакторы ходили к Филипчуку выпрашивать прибавки к жалованию, и он давал (хотя вообще-то, говорят, творческих сотрудников не слишком жаловал, намереваясь всех их когда-нибудь заменить бедными писательскими вдовами). Залыгин просил его провести сокращение штатов, и он увольнял — того же Вадима Борисова, залыгинского зама. Василевский писал ему (уж не знаю, по собственной инициативе или по заданию) доносы на сотрудников; во всяком случае, один такой донос, касающийся техреда Гинзбурга, попался мне на глаза во время разборки многолетних бумажных завалов в моем кабинете:
На моей памяти работа А.С.Гинзбурга непрерывно вызывала нарекания сотрудников редакции. Дело тут не в том, что Гинзбург совершил какую-то одну крупную ошибку, которая нанесла существенный ущерб журналу и за которую его можно было бы призвать к ответу. Нет, он непрерывно совершает мелкие ошибки, каждая из которых, так сказать, не смертельна, и может показаться пустяком, но все вместе они мешают спокойной работе редакции и раздражают редакторов, что тоже не способствует нормальной атмосфере. Дело тут не в том, что Гинзбург ленив, непрофессионален и проч. Нет, как раз напротив, он — очень работоспособный профессионал, но основные его усилия идут не на “Новый мир”. Он постоянно работает налево — на многие частные, коммерческие и пр. издательства. Речь идет не об однократных случайных заказах…
И так далее. Предоставляю читателю самому судить о достоинствах стиля критика Василевского. Этот случай не стоил бы упоминания, если бы впоследствии молва не отнесла увольнение “несчастного еврея” на счет патологических заскоков Залыгина, а Василевский не оказался в ореоле защитника Гинзбурга.
В те годы редакцию вынуждены были покинуть многие. Придя в журнал, я не досчитался прекрасных специалистов, кого хорошо помнил с 80-х годов. Среди них заведующая корректорской Жанна Милова, создавшая, без преувеличения, фирменную марку безупречной новомирской корректуры, и редактор-библиограф Маргарита Каманина — самая квалифицированная и добросовестная из всех проверяющих редакторов, каких я знавал. Пришедшие на их места значительно уступали своим предшественницам не только с профессиональной, но и с человеческой точки зрения. Кто был виноват в потерях, мне до конца так и не удалось выяснить, однако Василевский, по должности курировавший технические отделы, сыграл тут, полагаю, не последнюю роль.
Но продолжу о Филипчуке. Больше всего он прославился тем, что по его инициативе и под его руководством скромненький журнал “Новый мир”, печатавший разных там соцреалистов и прочих совписов, преобразился в Акционерное общество закрытого типа (сокращенно АОЗТ) “Редакция журнала “Новый мир”!
То самое, которое впоследствии дало возможность отважному Василевскому указать заместителю главного редактора Киму его место: всего лишь наемного работника у собственника, каковым являлось АОЗТ.
Это был факт эпохального масштаба, буквально перевернувший сознание новомирцев. Из копошащихся в бумагах литсотрудников, подслеповатых трудяг все они вдруг стали капиталистами! Чудо совершилось в одно мгновение, когда каждому, числившемуся на тот момент в редакции, присвоили энное число акций сообразно служебному положению и рабочему стажу в обмен на некое “ноу-хау”. Что это было за “ноу-хау”, Залыгин (поневоле ставший Президентом АОЗТ) не догадывался даже спустя несколько лет, когда я пришел в “Новый мир”:
— Нет, вы мне объясните, какое “ноу-хау” у Василевского? За свою работу он получает неплохую зарплату, но при чем тут “ноу-хау”? Что он вложил в журнал такого, без чего нам не обойтись? Где эти миллионы, за ним записанные? Я их не видел.
Главный редактор с первого дня моего появления в журнале клял Филипчука за саму идею АОЗТ. Убаюканный своим “президентским” положением и самым большим количеством акций, Залыгин слишком поздно понял, что угодил в ловушку. Новый порядок давал возможность интриганам возбуждать коллектив, в особенности технический персонал, и предъявлять от его имени ультиматумы. Это было почище того “кооператива”, что предлагал в свое время Стреляный. К тому же акционерами и, следовательно, непременными участниками журнального процесса оставались люди, которых Залыгин за эти годы по разным причинам уволил (и некоторых из них, естественно, терпеть не мог). Уволенные являлись на собрания, продолжали дерзить, противодействовать и, в общем, оставались в своем праве. В то же время новые сотрудники, в том числе и руководители журнала, становились “наемными”. Близилась ситуация, когда контрольный пакет уйдет на сторону и действующие работники останутся буквально ни с чем, то есть не будут играть никакой роли в судьбе журнала! Место редакции вполне могли занять пошивочное ателье или туристическое бюро с одноименным названием, и это наверняка было бы признано акционерами более рентабельным.
Роза Всеволодовна (сама заслуженный акционер) была настолько озабочена трениями между акционерным обществом и главным редактором, что уговорила Залыгина использовать в качестве буфера общительного Костырко. Действительно, он умел заговаривать зубы и прикидываться “своим в доску”. Костырко назначили общественным “заместителем по АОЗТ”.
Такова была моральная сторона переворота. С материально-финансовой — еще сложнее.
Дело в том, что никакой собственности за “Новым миром”, кроме собственно журнала “Новый мир” (вещи эфемерной, существующей лишь в качестве издательского процесса), не числилось. Копеечные оборотные средства не в счет. Существенной материальной ценностью обладало, конечно, помещение, целых три этажа со множеством комнат в самом центре Москвы — таким не располагал ни один толстый журнал! — но оно было казенным. Правда, “Новый мир” почти ничего не платил за аренду (в отличие от новых изданий, у которых аренда съедала львиную долю бюджета), а с какого-то момента научился извлекать полулегальный доход, уплотнившись и сдав сначала несколько комнат, а затем и весь первый этаж. Вольготно располагавшиеся там в конце 80-х отделы прозы, критики и публицистики теперь ютились, к моему удивлению, в тесноте наверху. Сотрудники пошли на уплотнение, потому что это давало существенную прибавку к зарплате. Но о приватизации всего помещения не приходилось и мечтать: лишних денег у “Нового мира” не водилось. Наоборот, журнал был убыточным и сам нуждался в дотациях.
Однако капиталисты-собственники вошли во вкус и ждали настоящих дивидендов. На мой вопрос, зачем вообще нужно “Новому миру” это АОЗТ, даже всезнающая Роза Всеволодовна с бесхитростной надеждой отвечала:
— Может, в старости нам и подкинут что-нибудь, как акционерам. Пенсии сейчас, сами знаете, какие!
По этому можно судить, что творилось в головах более далеких от журнальной стратегии и тактики корректоров, машинисток, вахтеров и уборщиц.
В тяжелую пору Филипчуку удалось вовлечь в акционерное общество коммерческие организации и даже банк, заплатившие за свое участие реальные деньги (для того, видимо, все и затевалось). Ко времени моего появления в журнале все они уже разобрались, что речь идет всего-навсего о спонсировании убыточного издания, и торопливо разбегались. Существовать в оболочке АОЗТ стало для журнала обременительным и опасным.
Моим призванием был сам журнал: отбор материалов, их редактирование, отслеживание издательского процесса. Здесь я чувствовал себя на своем месте и всегда утешался тем, что никто другой в редакции, в том числе из моих критиков и оппонентов, не мог бы сделать эту работу лучше меня. Ничем другим в “Новом мире” я заниматься не предполагал, дел и на этом поприще хватало с избытком. Как страшный сон вспоминались мне, например, покупка бумаги для “Странника”, ее завоз в типографию, переговоры с грузчиками, кладовщиками и т.п., но там просто не было другого выхода. Не имел я склонности и к коммерции. Не говорю уже о том, как изматывали меня трения и скандалы в сложном коллективе, которые мне приходилось по должности как-то гасить, разбираться в них, так что брать на себя новый ворох проблем по акционерному обществу совсем не хотелось…
В “Новом мире” было кому заниматься всем этим. Были главный бухгалтер Лиза Хренова, девушка сметливая и изворотливая в своем бухгалтерском деле, но с норовом (из тех, к кому надо “на козе подъезжать”), и при ней кассир Зюзина. Был помощник Залыгина по хозяйственной части Спасский — человек пожилой, давно перешагнувший пенсионный рубеж, но вполне работоспособный и даже боевой, из советской хозноменклатуры; в редакции его считали большим занудой — но таким, видимо, и должен быть настоящий хозяйственник. Был в помощь ему просто завхоз, а также шофер, вахтер, свой человек при типографии и прочая “обслуга”.
Но прыгающую подпись Залыгина на документах, случалось, уже не признавали в банке. Каждые полгода журнал терял подписчиков. Требовалось налаживать отношения с агентствами и продавцами, выверять и согласовывать цену журнала, повышать полиграфическое качество, работать с зарубежными подписчиками, сотрудничать с фондом Сороса… Все это была каждодневная кропотливая работа, требовавшая участия если не первого лица в журнале, то, как минимум, его заместителя. Для нее необходимо было понимание редакционно-издательского процесса. Василий Васильевич Спасский, добросовестный человек и опытный администратор, не знал разницы между офсетной и высокой печатью и мог, например, спросить, зачем нужен принтер, если уже куплен хороший ксерокс…
Так что Залыгин (посоветовавшись с Хреновой) решил взвалить на меня еще и воз коммерческих забот.
Отказаться было невозможно, потому что речь действительно шла о жизни и смерти журнала, которым я дорожил. Но я заранее предупредил Залыгина, что мало смыслю в бизнесе, не умею делать деньги из воздуха и уходить от налогов, да и само существование “Нового мира” под вывеской коммерческого предприятия кажется мне абсурдом.
Касательно последнего даже сочинил для главного редактора целый манифест. Привожу его с незначительными сокращениями:
Главному редактору журнала “Новый мир”
С.П.Залыгину
О ПЕРЕРЕГИСТРАЦИИ ЖУРНАЛА
В настоящее время возникла необходимость перерегистрации журнала “Новый мир” как средства информации (в Роскомпечати) и как предприятия (в Регистрационной палате). Дело идет медленно — в значительной мере из-за того, что у сотрудников (в том числе тех, кто непосредственно занят перерегистрацией) нет ясности в отношении статуса журнала и предпочтительной формы его существования.
…Втискивание некоммерческого, неприбыльного издания, каким останется в новых условиях наш журнал, в искусственные рамки коммерческого предприятия (будь то АО, ТОО или что-то еще), является некорректным. Подобная вывеска лишь смущает наших читателей и партнеров и уменьшает шансы на получение необходимой журналу помощи и на снижение налогов.
В сложившихся условиях я вижу только один путь к стабильному, устойчивому положению журнала при сохранении его полной независимости.
- Учредителем журнала с полным правом может стать возглавляемая Вами “большая редколлегия”, которую на этот случай можно пополнить новыми авторитетными членами, действительно пекущимися о журнале и способными оказать ему реальную поддержку. Этой редколлегии придается статус Попечительского Совета с правом назначать (а не выбирать списочным составом работников) главного редактора, задавать журналу направление, изыскивать средства на его издание.
Такая форма учреждения кажется мне более надежной и больше соответствует интересам литературного журнала. Она защитит “Новый мир” от попадания в случайные руки и других случайностей, закрепит за ним вес и авторитет, соответствующие весу и авторитету Попечительского Совета. - Попечительский Совет журнала “Новый мир” регистрируется как общественная организация (справка: для регистрации общественной организации достаточно 10 физических лиц) и получает все соответствующие своему статусу права: печать, счета в банках, право заключать договоры, заниматься коммерческой деятельностью и т.д.
Таким образом мы обретем статус, вполне соответствующий задачам журнала, ничего при этом не потеряв, но выиграв морально и материально (налоговые льготы).
Больше того: благодаря новой организации журнал станет центром притяжения лучших литературных сил, то есть формально закрепит свое прежнее состояние и действительно будет играть роль мощной общественно-культурной силы.
Опыт других стран показывает, что подобные Попечительские Советы могут, постепенно обновляясь, давать литературным журналам жизнь на сотни лет, сохраняя их облик.
Я понимаю, что такая реформа журнала (фактически регистрация заново) потребует подготовительной работы и определенных усилий от всех, однако в конечном счете все это окупится и окажется не столь болезненным, как ожидающее нас при другом выборе бесконечное латание старого.
Я действительно считал и продолжаю считать, что охлократия в журнальном деле (когда тон задают пресловутые уборщицы, вахтеры, кассиры, шофера и прочие) до добра не доводит. На моих глазах таким образом распадался после ухода Баруздина журнал “Дружба народов”. Когда-то главных в толстые журналы назначал секретариат Союза писателей. Можно сколько угодно ругать старые порядки, но журналы тогда читали нарасхват, а имена редакторов были у всех на слуху. Сам Залыгин был таким назначенцем. Я нарисовал ему, по сути, схему спасения “Нового мира” и его самого в нем. Осуществление моего плана позволило бы Залыгину сохранить контроль над журналом, даже отойдя от повседневных редакторских дел. В “большой редколлегии” тогда состояли: С.С. Аверинцев, В.П. Астафьев, А.Г. Битов, Д.А. Гранин, Д.С. Лихачев, П.А. Николаев, М.О. Чудакова… Представительный набор, не так ли? Это не говоря о именитых Роднянской, Чухонцеве, Марченко, которые работали в журнале практически. Список можно было дополнить еще несколькими лицами “по должности”: министром культуры (тогда им был Е. Сидоров), председателем Роскомпечати (тогда Д. Лаптев), ректорами крупнейших университетов, директорами крупнейших библиотек… Это и был предлагаемый мной Попечительский Совет, во главе которого — сам Залыгин.
Доверили бы вы таким людям назначение редактора в “главный журнал России”, как выразился Шушарин?
Я бы — доверил…
Залыгин не нашел ничего лучшего, как показать мою докладную Хреновой.
Главный бухгалтер была, разумеется, одним из главных акционеров и обсуждала блистательные капиталистические перспективы “Нового мира”, а также промахи недотеп-начальников, из-за которых перспективы эти рушатся, за сигаретой на лестничной площадке четвертого этажа, куда покурить к ней выходили Костырко и другие, кто был поближе территориально и социально. В беседах рождались идеи, которые передавались мне затем в виде напутствий и прямых указаний: о том, как развернуть рекламную компанию журнала, даже что в нем печатать… У них был свой взгляд на вещи. В эту-то бочку с бензином Залыгин и закинул по неосмотрительности мою искорку.
Бумага эта возбудила и объединила сразу всех, кто до того и терпеть, может, друг друга не мог: Хренову и Роднянскую, наборщиц и корректоров, Василевского и Чухонцева, Зюзину и Костырко… Версия первая: “Яковлев хочет разрушить то, что мы строили”. Версия вторая: “Он спит и видит, как пролезть в акционеры”. Версия третья: “Он хочет занять место Залыгина”. Версия четвертая: “Он хочет лишить нас независимости, вернуть в советские времена”. Версия пятая: “Это нужно, чтобы Залыгин остался пожизненным главным”… Были, наверное, и еще. Не беда, что первая версия исключала вторую, а третья — пятую; они гуляли по коридорам все разом и, как это часто бывает, усугубляли одна другую. Чем больше невнятицы и путаницы, тем лучше. Расплывчатый “образ врага” действовал сразу на всех.
Костырко, ходатай на любые случаи, даже явился уговаривать меня:
— Наташа Иванова в “Знамени” тоже заместитель и тоже не акционер. Ну и что?
Я ничего не знал про положение Наташи Ивановой в “Знамени” и действительно не представлял, что из этого должно следовать, но именно после его слов мне впервые почему-то стало немножко обидно. В самом деле. Я пришел работать в “Новый мир” гораздо раньше Костырко. После недолгого перерыва я возвращаюсь в редакцию в новом качестве, руководителем. И обнаруживаю, что Костырко (который как был, так и остался на низшей редакторской ступеньке) теперь “собственник” журнала и считает меня своим “наемным работником”. И все лишь потому, что меня не оказалось на месте в тот момент, когда им позволили “поделить” эту самую “собственность”!
Да откуда вообще у кучки людей, волей случая оказавшихся принятыми на работу в “орган Союза писателей СССР”, какие-то частные права на общенародное культурное достояние? Пожалуйста, открывайте новые журналы, вложив свои накопления или взяв кредит, делайте их знаменитыми и прибыльными, если у вас получится, как получалось, скажем, у Некрасова. Но паразитировать на былой славе “Нового мира”, жить на ренту с выделенного редакции казенного помещения и еще гордо называть все это “частной собственностью” — нечто совсем другое. Можно ли представить, чтобы служащие Третьяковской галереи (дирекция, экскурсоводы, охрана) вдруг присвоили и поделили между собой все хранящиеся в музее картины?
Наверное, можно. Наверное, таковой была чуть не вся “приватизация”. Но в случаях с учреждениями культуры это выглядит особенно нелепо.
“Да и в плане юридическом мы предприятие совершенно частное.” Как-то читалось бы это старыми, со времен Твардовского, подписчиками “Нового мира”?..
Обратная связь (в основном через Розу Всеволодовну) работала четко. Осмотрительный Залыгин никогда больше не поминал о моих предложениях. В его голове зрел другой план преемства.
Связано это было с приходом в отдел публицистики Юрия Кублановского.
До него публицистикой заведовал, как я уже упоминал, Сережа Николаев, про которого не могу сказать ни хорошего, ни дурного; прежде я с ним не работал, теперь же, в те несколько месяцев, что он числился при мне в редакции, видел его чрезвычайно редко. Почти всю отдельскую нагрузку в эти месяцы вез на себе, тихонько чертыхаясь, Сергей Иванович Ларин. Появляясь раз в две-три недели под хмельком, Николаев в буфете кидался целовать руку Роднянской — та его обожала. Впрочем, к нему благоволили многие, и в первую очередь добросердечная Роза Всеволодовна, вошедшая даже в секретные переговоры с Сережиной бабушкой и врачами-наркологами… Благодаря ей-то он и продержался на работе так долго. Но это не могло длиться бесконечно.
Кублановский возник внезапно. Залыгин, зная мое неравнодушие к отделу публицистики и то, что именно из-за материалов этого отдела возникали у меня самые острые стычки с сотрудниками, даже не счел нужным со мной посоветоваться. Просто заглянул ко мне однажды и сказал:
— Николаев ушел, мы берем другого.
— Кого?
— Кублановского.
О Кублановском я мало что знал и никогда его не видел. Спросил:
— Но ведь он поэт?..
— Не только. Он и статьи пишет.
Новый редактор отдела публицистики оказался на редкость покладистым. Читая публицистические заметки Кублановского или, того паче, его гражданскую лирику, можно вообразить человека принципиального, твердого и непримиримого; в жизни все было несколько иначе. Статьи, которые поступали теперь из отдела, чаще всего были никакими. Меня они не возмущали, но и не радовали. Теперь уж возникал, бывало, Василевский: приносил ко мне прочитанные материалы (а он читал первым), настаивал, чтобы я отклонил их своей властью; если я с ним не соглашался — шел с тем же к Залыгину. Подкалывал к рукописям двусмысленные записочки: “Я подписал, но я бы это в литературном журнале “Новый мир” не печатал…” Когда я с Василевским соглашался (бывало и такое) — Кублановский спокойно забирал выбракованный материал и заменял его другим.
Залыгина такая бесхребетность главного публициста очень скоро начала раздражать. Он сам привык все печатать с боем и той же боевитости ждал от сотрудников.
С меня же на первых порах было довольно и того, что испарились объемистые и будто под копирку писанные опусы не слишком грамотных “младоконсерваторов”. Кублановский часто бывал в провинции, видел жизнь, это выгодно отличало его от “асфальтовых мальчиков” из тогдашней газеты “Сегодня”. “Ведь за всеми политическими тусовками никто не думает о конкретном человеке во крови и плоти, об атмосфере, способной реанимировать добросовестного гражданина, семьянина, работника, уважающего и себя и отечество… Идет почти тотальная пропаганда социальных и эстетических представлений, чуждых нам столь же, сколь и коммунистические (и тоже для нас губительных)”, — писал он в статье, напечатанной в первом номере “Нового мира” за 1996 год. Призыв Кублановского “ощущать себя просто русскими в России” был мне близок. Иные акцентируемые им тезисы и оппозиции, впрочем, казались чересчур огрубленными.
И еще: с появлением нового заведующего в журнал косяком пошли Анатолий Грешневиков — депутат Госдумы (у которого Кублановский числился в помощниках), Марк Фейгин — депутат Госдумы, Александр Паникин — богатый предприниматель, а далее на очереди предводитель “Конгресса русских общин” Дмитрий Рогозин, близкий к власти профессор Зубов и другие, все писатели не ахти, но в новорусской иерархии люди не последние — по определению самого Кублановского, “истеблишмент”. Вот за них-то он хлопотал более энергично.
В той же новомирской статье Кублановский жаловался: “…Когда после семи эмигрантских лет еще в конце 1989-го я первый раз приехал в Москву, на эмигрантов был большой спрос: телефон надрывался, интервью, тексты рвали из рук. Но стоило мне только заикнуться о необходимости выработки общественного идеала, имеющего традиционную родословную, как у “Огонька”, “Московских новостей” и прочих “флагманов перестройки” руки отсохли: никто не захотел это печатать… И язык инстинктивно начинал прилипать к гортани при первом упоминании о национальном самосознании и традиционном патриотизме.” Видимо, это и было главной причиной неприятия его большинством новомирской публики: в либеральных кругах Кублановского числили патриотом-державником, а оппозиционность ельцинскому режиму, конечно, не добавляла ему очков.
Роднянская то и дело поминала любезного ей Николаева, обидно ставя его Кублановскому в пример.
Но это с одной стороны. А с другой — как и прежде, навязывала отделу своих авторов, пыталась влиять на политику, интриговала. Позже Кублановский признавался:
— Меня с самого начала предупредили: в редакции есть красные. Имели в виду вас.
Оно и понятно: как лучше скрыть свою партийную заинтересованность, услужливость, глупость? Да приписать мне партийность с обратным знаком, объявить «красным»!
Такую репутацию испортить трудно, поэтому я продолжал следовать в работе с отделом здравому смыслу и ранее заведенному порядку. С чем был согласен — соглашался, что можно было поправить — поправлял, но иногда приходилось заявлять твердое и аргументированное несогласие. Так случилось со статьей эмигранта В.Ошерова, к которой сам Кублановский написал восторженное предисловие. Цитирую мой письменный отзыв:
Автор категорически против “либеральных ценностей”, но двумя руками за “капитализм”. На сегодня известна лишь одна форма капитализма без либеральных ценностей — это фашизм.
Автор проповедует христианство: “Только Священное Писание, с его пониманием человеческой природы, назначения мужчины и женщины, назначения семьи и т.д. дает цельную и неопровержимую концепцию брака”, — и тут же в качестве образца семейного воспитания приводит мусульманские страны и Японию.
После этого непонятно, какого бога Ошеров рекомендует упомянуть в российской конституции…
В статьях Ошерова (по сути, здесь две разных статьи) есть дельные рассуждения о воспитании и образовании. Надо либо вычленить их из пропагандистской шелухи, тщательно отредактировав, либо отправить это в “Редакционную почту”, оговорившись, что редакция не во всем разделяет точку зрения автора.
Да и как мы можем разделять, например, нападки Ошерова (эмигрант из России) на американские профсоюзы или призывы сворачивать в США все социальные государственные программы? Если же переносить эту стереотипную праворадикальную пропаганду на российскую действительность, картина окажется еще более странной: наши социальные расходы и без того свернуты до опасных пределов.
После сокращений и правки статья Ошерова все-таки вышла в журнале и сразу заслужила, конечно, одобрительный отклик в “Сегодня”.
Кублановский интересовался, что за компания кучкуется возле этой газеты, почему они так на меня взъелись.
— Думаю, это связано с их отсроченными видами на “Новый мир”, — отвечал я. — Где-то там есть охотники на кресло главного.
— Да ну, неужели такая мелочь может иметь виды, — отмахивался Кублановский.
О Василевском, что даже он может, тогда и мысли ни у кого не было…
Что-то Кублановский попробовал в первые дни работы сказать на редколлегии о журнале, кого-то в чем-то упрекнуть — и даже Залыгин после морщился:
— Неудачно выступил. Зачем поднимать такие мелкие вопросы?
Ему явно хотелось сберечь авторитет Кублановского, он напоказ держал его близко к себе. Частенько подвозил на редакционной машине до дому, благо жили оба в Переделкине. И однажды, обсуждая со мной перспективы оголившегося отдела прозы, бросил вскользь:
— Со временем я возьму туда жену Кублановского, она редактор.
А в другой раз — еще откровеннее:
— Кублановского надо приблизить ко мне, я сделаю его заместителем. Два заместителя — это нормально.
По какому-то поводу я обмолвился об этом разговоре Василевскому.
— Неужели это дерьмо… — вырвалось у того. Прикусил язык, но вопрос был понятен: неужели Кублановскому светит место главного?
И сразу началась целенаправленная агитация против Кублановского. Иногда, зайдя ко мне, Василевский извлекал из-за спины газету “Завтра”:
— Кублановский у них напечатался.
И все. Без комментариев.
Или всучивал мне свои разносные отзывы на новомирские статьи Кублановского, упирая на те особенности, которые, по мнению Василевского, должны были и меня в этих текстах задевать:
“Это ведь не просто “дневник” какого-то “писателя”; этот писатель работает в журнале заведующим отделом публицистики, и все это знают. Поэтому многие политические оценки, определения, язык должны быть более взвешенными и точными.”
В общем, работал как бы в паре со мной — в своем духе, со своим пониманием, так сказать, общности целей и задач. Тут уместно вспомнить, как я сам, только придя в журнал заместителем, искренне намеревался работать в паре с Василевским…
Думаю, в том же духе обрабатывал “теневой кабинет” и Залыгина. Тот, чутко отслеживавший господствующие настроения, да и сам уже не уверенный в своем выборе, довольно скоро сделал выводы.
Как-то заглянул ко мне встревоженный Кублановский:
— Вы ничего не слышали про то, что Залыгин берет сюда первым замом Золотусского? Чтобы передать ему свой пост? Мне сказала об этом одна очень сведущая дама, близкая к “Новому миру”.
— Не слышал. Честно говоря, я считал, что он приберегает это место для вас.
— Я тоже так считал. Месяц назад он сам мне об этом говорил. А после замолчал. Это было бы лучше, правда? У Золотусского невозможный характер!..
Версия с Золотусским не подтвердилась. Вместо него в редакции при нехороших обстоятельствах появился другой нежданный преемник. Но об этом надо начинать новую историю.