123 Views
Глава 12. В середине февраля
Все-таки Залыгин в редакции появился. И как раз в середине, точнее, 19 февраля 1997 года. Эту дату я буду помнить до конца своих дней, почему — скоро станет ясно.
Из особо значимых эпизодов этому предшествовала поездка к нему бухгалтера Хреновой — уже без меня, в одиночку.
О том, что такая поездка готовится в строжайшей тайне, я узнал совершенно случайно от Розы Всеволодовны. И вслух выразил недоумение: что за секреты от меня, ответственного за все редакционные дела?
— Вы отвечаете только за то, что подписываете! — отрезала секретарша.
Накануне она сама тоже побывала у Залыгина (он опять попал в больницу). На все расспросы сдержанно отвечала, что свидание прошло чудесно, Сергею Павловичу теперь гораздо лучше и он рвется в бой…
(Лексикон тогдашнего окружения немощного Ельцина; секретарша использовала его без малейшей иронии и каких-либо аллюзий — это просто носилось в воздухе.)
А вот Лиза-бухгалтер 5 февраля привезла от Залыгина прямо-таки сенсационную новость: Яковлев нашел для журнала новую типографию с компьютерным набором, и через две недели Сергей Павлович приходит и увольняет всех сотрудников компьютерного цеха вместе с корректорами. Они больше не нужны!
И наборщицы, и корректоры — это все четвертый этаж, по соседству с бухгалтерией. Каждый день общие чаи (нередко с винцом), пересуды…
Роза Всеволодовна нежданной новостью крайне обеспокоена:
— Это правда?
Мои уверения, что собственный набор и “фирменная” новомирская корректура — это как раз то, чем я как профессиональный журналист по-настоящему дорожу, ее не убеждают. Старая машинистка Швабрина, подруга секретарши, обезумела до того, что в присутствии агрессивно настроенных напарниц учиняет мне допрос:
— Вы правда нас увольняете?
— Конечно. — Пытаюсь отшучиваться. — Завтра же. А если серьезно, то ваши вопросы лучше задавать тем, кто придумывает и разносит сплетни.
После этого они мне вдогонку шлют гонца вниз и заявляют Розе Всеволодовне, что у них нет больше сил и они вот-вот взорвутся.
Заинтригованную Розу Всеволодовну общество вновь откомандировывает к Залыгину — узнавать подробности. Как обычно, с цветами и фруктами…
— Ну, как поговорили? Выяснили правду? — спрашиваю у нее шутя после визита (горькие шутки, конечно, да что остается делать?).
— Да мы ни о чем таком не разговаривали! Единственное, что его беспокоит — это долгое нахождение журнала в производстве…
Крючок закинула. А я, простофиля, попался.
— Вы знаете, от чего это зависит. Надо вернуть нормальную рабочую неделю, сделать плотный график…
— Опять вы о пятницах! Ну, что вам эти пятницы, если все и так все успевают?
— Если все все успевают, тогда просто не о чем говорить.
— Ну, вот. Опять вредничаете. Вы же знаете, как вас не любят. Ладно, не переживайте, вас жена любит!
Это был, видимо, такой юмор. Вообще-то веселилась она в те дни не много, чаще выглядела озабоченной, а вскоре я начал заставать ее и вовсе удрученной.
Однажды призналась:
— Вы знаете, конечно, что мы с Сергеем Павловичем поссорились?
С печалью в голосе, но и с тем знакомым мне акварельным волнением на щеках, от которого того и жди подвоха.
— Что вы, Бог с вами! Да и откуда мне знать?
— Да, поссорились. Вы же слышите, как мы разговариваем по телефону! Сквозь зубы. Но мне так лучше: надоело выслушивать его бесконечные жалобы. Сам едва дышит, а все грозится: того уволю, этого уволю! Я говорю: да никого вы теперь не уволите! Из-за этого и поссорились…
В такую-то тревожную пору Залыгин, ровно через две недели после встречи с Хреновой, как и обещал, впервые за много месяцев появился в редакции — с неопределенными, но, по слухам, зловещими планами.
Он не мог много ходить, тем более подниматься по лестнице. Шофер Ваня подвез его к самому крыльцу и под руку, с частыми остановками, кое-как довел до второго этажа. К его приезду уже собралась редколлегия.
Из того заседания я почему-то запомнил мало. Должно быть, прошло рядовое обсуждение номера, Залыгин слабым голосом произнес какие-то дежурные слова… Никаких внушений и резких заявлений с его стороны, никому ни одного упрека, атмосфера, можно сказать, елейная: подчиненные рады возвращению любимого начальника, он — долгожданной встрече с верными сотрудниками. Отдельно поговорить с ним о делах мне не удалось, он слишком устал. После заседания я проводил его, все так же бережно поддерживаемого шофером, до машины. На минуту задержались на открытом, со всех сторон просматриваемом пятачке двора, прощаясь. Вот эту минуту, многого мне, как я догадываюсь, впоследствии стоившую, почему-то хорошо запомнил. Смеркалось. Двор был завален грязным снегом и мусором. Здесь, прямо у подъезда “Нового мира”, стояли помойные баки, их содержимое по многу дней не убиралось и вываливалось на площадку, распространяя кругом нестерпимую вонь. В баках копались бомжи. Это была головная боль Спасского: он постоянно хлопотал, чтобы перенести или хотя бы огородить помойку, но безуспешно… Картина двора у меня и сейчас перед глазами во всех подробностях.
Когда Залыгин уехал, я вернулся в редакцию, минут пятнадцать еще побыл в своем кабинете, оделся и вышел. Помнится, обогнал на лестнице Сарру Израилевну, деликатно меня пропустившую. Сумерки сгустились. Я снова оказался на пятачке, где только что прощался с Залыгиным, свернул направо и довольно быстрым шагом — торопясь поспеть на свою электричку — пустился по неровной обледенелой тропе через двор к метро мимо мусорных баков, беспорядочно громоздившихся вдоль стены…
Следующее, что помню — внезапный миг легкости и блаженства. Отсутствие времени. Затем, по мере возвращения сознания — все более тяжелый дурман. Я понял, что лежу в неудобной позе, подвернув руку, на грязном утоптанном снегу, и постарался подняться. Это было нелегко: перед глазами плыло, земля кренилась и уходила из-под ног. С трудом удерживая равновесие, я стал озираться — нет ли свидетелей, не видал ли кто моего нечаянного позора, и увидел в проеме ворот спину быстро удаляющегося по направлению к метро человека в легкой дешевой куртке-дубленке, из тех, что носил чуть не каждый второй. Только тут до меня стало доходить, что на меня напали. Видимо, ударили сзади чем-то тяжелым в висок: по щеке стекала кровь. Поднеся к лицу руку, я увидел, что она вся в кровавых ссадинах. В другой руке ощутил, к своему изумлению, судорожно сжатый дипломат, который я не выпустил ни падая, ни после, вставая. Пальто вываляно в грязи; машинально сунул свободную руку в карман — нащупал там осколки раздробленного пластмассового брелка от ключей. Пинали ногами лежачего? К тяжелому чувству стыда примешивался нарастающий страх. Крикнуть не было сил, но мне и в голову не пришло кричать. Дверь редакции была совсем рядом, в каких-нибудь тридцати шагах, там еще оставались сотрудники, они могли помочь, вызвать милицию — но туда почему-то не влекло. Во-первых, казалось унизительным предстать в таком виде перед сослуживцами; во-вторых, давил безотчетный страх. Хотелось бежать отсюда как можно скорей на освещенную улицу, к людям, нырнуть в метро, добраться до дому… Сделав, пошатываясь, несколько шагов к калитке, я ощутил, что мне чего-то не хватает. Но чего именно — понять не мог…
— Шапку-то забыл! — раздался гнусавый голос. За спиной стоял маленький грязный мужичонка, из тех, что ютятся возле помоек, с моей шапкой в руке.
Я взял, поблагодарил, нетвердо продолжил свой путь. Он следовал сзади, не отставая. Я постарался ускорить шаг. Кто поручится, что этот человек не заодно с напавшими на меня бандитами? Выйдя к подземному переходу, приостановился на лестнице почистить пальто. Появился новый страх: меня не пустят в метро, задержит милиция, станут разбираться. Весь в грязи, лицо разбито в кровь. Приложил к горящему виску носовой платок — тот сразу пропитался насквозь. Только бы доехать! Обработать раны, отлежаться, рассказать обо всем жене, собраться с мыслями…
— Дай хоть на сигареты, я тебе шапку сделал! — сказал настырный провожатый.
— Погоди, друг, видишь, какой я грязный? — пробормотал я, едва держась на ногах.
Навстречу попадалось все больше людей. У входа в метро мой спутник незаметно отстал…
Время спустя я, конечно, себя корил. Ведь это был важный свидетель. Надо было вернуться вместе с мужичонкой в редакцию (заманить его посулами, предложить деньги), вызвать милицию, врача… В таком состоянии я ведь мог и до дому не доехать.
Уж не помню, как, но — добрался. Поглядел в зеркало и понял, что скрыть такое от сослуживцев все равно не удастся, да и силы не хватит пойти завтра на работу, так что придется рассказать все, как было, и чем скорее, тем лучше.
(Хотя еще жег странный стыд, смешанный со страхом. Это чувство должно быть знакомо каждому. И особенно легко оно переносится каждым из нас на других. Бьют, убивают? Значит, за дело!.. Расчет преступников на безотчетный инстинктивный страх и стыд жертвы в подобных случаях — один из первейших, и он часто оправдывается. Иными словами, те, кто замыслил и осуществил нападение, как минимум на 50 процентов могли быть уверены, что я промолчу.)
Позвонил, конечно, домой Розе Всеволодовне — кому же еще? Кстати, если б она была в редакции, когда все случилось, я бы, наверное, туда все-таки вернулся. Трудно судить задним числом, но теперь кажется, что спутанные и мутные мои мысли заработали бы в этом случае в правильном направлении. В минуту настоящей беды Баннова была человеком незаменимым, ее присутствие гарантировало искреннее участие и деятельную, умную заботу. К сожалению, в тот раз она покинула редакцию раньше меня…
Мой сбивчивый рассказ привел ее в ужас.
Буквально через пару минут раздался звонок Залыгина — он уже все знал от нее. В его голосе сквозила тревога, не объяснимая одним только состраданием…
Я провел жуткую ночь. Уснуть не давали нестерпимая головная боль и тошнота, но еще более — непрерывный поток мучительных предположений и догадок. Ясности не было ни в чем. Возможна случайность, элементарный разбой, но — почему ничего не взяли, не обыскали карманы, не отняли дипломат? Маньяк-убийца — также маловероятно. Удар был страшным, но добивать меня, похоже, не собирались. Получается, караулили именно меня? Почему? Я не имел врагов. Никому ничего не задолжал. Вспоминалось какое-нибудь мелкое недоразумение из прошлой жизни, вспыхивала неприязнь к предполагаемому обидчику, какое-то время мусолилась; затем всплывала иная версия, как будто более основательная, новый персонаж, новая обида… Так всю ночь напролет. В числе подозреваемых, не скрою, появлялись в том тяжелом кошмаре и новомирские персонажи, но — не на первых, далеко не на первых ролях, где-то на заднем плане, и я всякий раз старался гнать прочь эти постыдные домыслы. Слишком уж вульгарно. Не то место, не те люди, чтобы так мстить — за какую-нибудь отвергнутую статью, за недоданную премию… Можно ли вообще быть руководителем, никого не обижая?
На другой день жена помогла мне добраться до работы. Следовало показаться врачу (ведомственная поликлиника — рядом с редакцией) и обратиться в милицию.
Выглядел я страшно: пол-лица почернело, глаз заплыл кровью. Сарра Израилевна при виде меня посетовала, что напрасно уступила мне дорогу на лестнице — уж лучше бы ей досталось. Одна из корректорш недоверчиво спросила, отчего это, если все и правда случилось у подъезда, я пренебрег помощью сослуживцев и не вернулся в редакцию? Киреев добродушно сообщил, что его в молодости тоже били, и голова после такого болит — долго. Бухгалтеры (зачем-то пришлось мне к ним зайти, что-то по их просьбе подписать) встретили с бестрепетными лицами, да от них и трудно было ждать иного. Коробейников туманно намекнул, что тут замешаны “солнцевские”, и все косил профессиональным глазом, пытаясь высмотреть, что я там понаписал для милиции…
— Будь это “гоп-стоп”, тогда бы взяли кошелек и шапку, — решил следователь в отделении. — Значит, не “гоп-стоп”.
Спросил, конечно, об отношениях на работе (дураку понятно, что самый близкий конец ведет туда), да что я мог сказать кроме:
— Это все-таки “Новый мир”!..
Просвеченный рентгеном череп оказался, к счастью, цел, а насчет заплывшего, затекшего кровью глаза врачи обнадежили: отойдет.
Не помню уже, в тот ли вечер или на другой день (все было как в тумане) снова позвонил Залыгин. Справившись о здоровье, вдруг сказал:
— Видите, как у нас: я болею, теперь и вы больной…
— Надеюсь, ненадолго, Сергей Павлович!
— Так-то так… Я вот к чему: не передать ли денежные дела другому? Чтобы другой документы подписывал?..
— Конечно! — горячо поддержал я. — Давно пора. Поручите Спасскому, он сумеет навести порядок. Хренова, похоже, уходить не собирается, а мне с ней не сладить.
— Так нельзя, — задумчиво сказал Залыгин, словно отвечая на свои скрытые мысли. — Это может быть простая случайность.
— Что именно?
— Нападение на вас. Чья-то ошибка. Метили в другого, попали в вас. Так тоже бывает.
В ту минуту я не мог выстраивать мысли в надлежащем порядке. Позже осознал: столь поспешно воспользоваться несчастьем, чтобы отстранить меня от дел, передать контроль над бухгалтерией другому — это ведь не Залыгину в голову пришло! Ему-то я был как раз нужен.
Разговор с Розой Всеволодовной, состоявшийся после возвращения к работе, недели через две, мою запоздалую догадку подкрепил. Предложение Залыгина (а она, как ни странно, впервые узнала о нем от меня) привело ее в настоящий гнев.
— Не нашел ничего лучше, как говорить больному человеку гадости!
— Почему гадости? У меня гора с плеч, да и пользы от Спасского больше…
— Думаете, они ведут речь о Василии Васильевиче? Как же, держите карман!
Той весной у меня умер отец. Похороны состоялись далеко от Москвы, пришлось отпроситься с работы на неделю. Чуть не в самый день похорон — телефонный звонок, это Роза Всеволодовна отыскала меня в далеком городе, чтобы сообщить тревожно:
— Зюзина ходит по редакции и всем рассказывает, что зарплаты не будет из-за Яковлева. Некому подписать банковские документы. Возвращайтесь скорее!
Это переполнило чашу терпения. Вернувшись, я категорически заявил Залыгину, что за Спасским должно быть закреплено право финансовой подписи. Он отдал соответствующее распоряжение Хреновой.
Проходят дни. Как-то спрашиваю бухгалтера:
— Вы занимаетесь нотариальным оформлением подписи Спасского на банковских карточках?
— Дело в том, что я предлагала Сергею Павловичу другое… Когда было нужно. Сейчас такая необходимость отпала.
— У вас, может быть, и отпала, а у редакции — нет. Вам все-таки придется выполнить распоряжение главного редактора.
Про себя еще сомневаюсь, достанет ли твердости у Залыгина, не даст ли, как бывало многократно, задний ход. Но он, появившись в очередной раз в редакции, неожиданно сам настаивает посвятить этой теме совещание. Собирает в кабинете меня, Хренову, Спасского, Киреева и Розу Всеволодовну — чтоб вела протокол, вот даже как!
Сергей Павлович был очень слаб. Теперь уже в буфет с Розой Всеволодовной он выходил, когда все до одного пообедают и разойдутся — она специально за этим следила. За столом ухаживала за ним как за ребенком: резала ему в тарелке на мелкие кусочки мясо или сосиску, даже вытирала салфеткой рот… (Роза Всеволодовна с горечью передавала мне его жалобы: ему так плохо, он чувствует себя таким беспомощным, что каждый раз, засыпая, мечтает: хорошо бы не проснуться!)
За рабочим столом встретил нас в теплой зимней куртке — ему постоянно было холодно. В повестке дня два вопроса: о наведении порядка в денежном обороте и о подписи Спасского.
Я изложил свои соображения. По редакции гуляют неучтенные деньги. Это, конечно, бывает удобно при мелких хозяйственных расчетах за текущий ремонт и тому подобное, но это же открывает широкий простор злоупотреблениям, манипулированию сотрудниками, грязным слухам. Это опасно. При желании каждого из нас можно сделать без вины виноватым. Нужно полностью легализовать сдачу в аренду помещений, заключить с “Каро” открытый договор. Никаких наличных расчетов, все деньги — только по документам и через кассу!
Спасский согласен немедленно взяться за разработку нового договора с “Каро”. Но возражает Хренова:
— В этом случае нам не хватит на зарплату!
Хватит! По результатам каждого года Хренова показывает в отчете изрядную прибыль, которую всякий раз предлагает раздать акционерам. Вот один ресурс: можно пожить и без дивидендов. Мы чуть не каждый месяц повышаем гонорары, обогнали по ставкам все другие журналы — другой ресурс. Пока никак не задействованы валютные доходы от зарубежной подписки. Не обязательно давать деньги на строительство храма Христа Спасителя, найдутся вкладчики и побогаче. (Было такое, захотелось Хреновой выступить в роли спонсора — и уломала-таки она Залыгина отдать на богоугодное дело кругленькую сумму. Настаивала даже раздуть вокруг этого акта рекламную шумиху, но я воспротивился.) Да много источников, если покопаться. В конце концов, надо просто жить по средствам, и если даже для этого придется сократить зарплаты — надо сокращать, они у нас не маленькие, как-нибудь перебьемся, и все сотрудники такое поймут. Если, конечно, не действовать враздрай, не стравливать людей, как у нас теперь принято…
— Может, не торопиться? — встревает Киреев. — В этом году обещают принять новый налоговый кодекс, подождем?
Он вообще в этом разговоре посторонний, от коммерческих забот всегда демонстративно уклоняется: ничего, мол, не понимаю, собственную декларацию заполнить не умею! — но тут Хренова за нежданную поддержку радостно ухватывается:
— Вот, верно сказал Руслан Тимофеевич, давайте подождем!
— Руслан Тимофеевич глядит со стороны, а кому-то за все это отвечать головой! — не сдерживаюсь я.
— Гм… Сергей Павлович у нас, вроде бы, того… Не подпадает по возрасту, — острит Хренова.
Залыгин подводит итог. Спасскому — заняться составлением нормального договора с “Каро”. Хреновой — сделать полный обсчет по зарплатам и представить на рассмотрение. Говорит Розе Всеволодовне решительно:
— Записывайте!
Та в растерянности. Что писать? И можно ли, вообще, такое писать?
Второй вопрос: подпись Спасского на документах. Речь не идет о передаче в его ведение распорядительных функций, он сам этого не хочет. Но Залыгин, главный и единственный распорядитель, уже ничего не подписывает, отчего случаются неприятные казусы во время моих вынужденных отлучек: по болезни, например, или вот на похороны. К тому же основная часть финансовых бумаг касается как раз хозяйства Спасского, и будет куда надежнее, если он лично станет прослеживать их путь от начала до конца.
— Я не буду искать нотариуса! — беспомощно протестует Хренова.
Нотариуса беру на себя. Принято.
— И в понедельник принесите мне трудовую книжку! — неожиданно строго завершает разговор Залыгин, обращаясь к Хреновой. Это у них с Розой Всеволодовной старая тема: никак не могут заставить бухгалтера представить в редакцию, как положено, трудовую книжку. Очень это их почему-то беспокоит. Сколько раз просили сами, подсылали к ней и меня, и кадровика Спасского… Всем — отказ.
— Принесу, — убито кивает Лиза…
Заслуживает упоминания еще одно событие, сыгравшее важную роль в дальнейшем. 5 марта на общем собрании был принят новый устав АОЗТ “Редакция журнала “Новый мир”. Под приглядом Залыгина работали над ним Спасский с юристом Кривулиным, Костырко, иногда присоединялся к ним Василевский. Плодом их коллективных усилий стало, в частности, положение об избрании и освобождении главного редактора не собранием акционеров, а журналистским коллективом (штатными сотрудниками редакции). Правда, поскольку заявлялась “целесообразность совмещения должностей Главного редактора журнала и Генерального директора Общества”, кандидатура эта подлежала последующему “одобрению” собранием акционеров, а если таковое не последует, журналистский коллектив обязан был предложить другую кандидатуру.
Проект устава предусматривал выборы главного редактора простым большинством голосов. На собрании против этого выступил Василевский, заявив, что такая норма открывает возможность для “сговора” (по его подсчетам, при благоприятных условиях для избрания редактора оказывалось достаточно пяти солидарно голосующих). Его поддержали почти все, я в том числе, и приняли другую норму: журналистский коллектив избирает главного редактора “большинством голосов двумя третями его состава”.
Как именно голосовать — тайно или открыто — устав не регламентировал…
Жизнь сложнее и неожиданнее, чем иногда кажется. Скоро произошло такое, что свело разрозненные и случайные, казалось бы, события в один страшный клубок.
Глава 13. Шантаж
Сразу после майских праздников (я выезжал на эти дни в деревню) мне позвонил Спасский. Сообщил: Сергей Павлович срочно вызывает к себе в Переделкино его, меня и Рафика Рустамовича Зелимханова.
Последний уже упоминался выше, но теперь настало время представить его подробнее.
В штатном расписании Зелимханов значился как юрист и получал небольшую зарплату, появляясь в редакции крайне редко, только по вызову Залыгина. Практически ни с кем больше не общался — разве что с Розой Всеволодовной, потому что дорога к Сергею Павловичу лежала через приемную. По рассказам, именно Зелимханов в свое время привел Филипчука и тем самым спас журнал от финансового краха. (Кто привел или навел на редакцию самого Зелимханова — о том предания молчат.)
Приезжал Зелимханов на длинном черном “каддилаке”. Входил в приемную в длинном черном кожаном пальто и черной шляпе, в темных очках. Рассказывал Розе Всеволодовне, что у него есть пистолет, а на ее бесхитростное “покажите!” снисходительно отвечал, что в редакцию “Нового мира” пистолета не берет — нет необходимости. Насчет основного места работы темнил, но, судя по отрывочным репликам Залыгина и той же Банновой, до меня доносившимся, он был советником по особо важным делам — то ли в Совете Федерации, то ли еще выше. Потому Залыгин и звал его в тяжелые минуты для совета: “Оч-чень сведущий!” В ни к чему не обязывающем трепе с Розой Всеволодовной Зелимханов подкреплял свою таинственную репутацию упоминаниями о недавних встречах то со Строевым, то с Николаем Ивановичем Рыжковым… Предпочитал называть испытанную, старую номенклатуру. А однажды произвел фурор, показав изданную где-то книжечку своих афоризмов, всю пересыпанную фотографиями: вот Зелимханов и правда почти разговаривает с Николаем Ивановичем (а может, кем-то еще из давно примелькавшихся лиц, уже не помню, да это и не столь важно), вот он где-то сбоку от Руслана Имрановича (в те еще времена), а вот — на заднем плане — в одном кадре чуть ли не с самим Борисом Николаевичем!
Тут уж все сомнения, если у кого они и закрадывались, должны были сразу отпасть.
Как-то телевидение приехало с утра снимать Залыгина — насколько помню, речь шла об экологии (это еще до инфаркта). Тут как тут Зелимханов; договорился быстренько с Розой Всеволодовной, что сядет в моем кабинете (меня как раз не было) и тоже что-нибудь скажет в камеру… Я, конечно, потом поворчал, выговорил Розе Всеволодовне за такое самоуправство. Но самое интересное случилось, когда чуть не вся редакция собралась в буфете у экрана телевизора поглядеть на выступление своего шефа (передача шла в рабочее время). Действительно, вот кратко говорит Залыгин, мелькает в титрах “академик”. И вдруг — Зелимханов! Видом куда внушительней Залыгина! Вальяжно расселся за моим столом, и вещает куда дольше! И тоже про экологию! А в титрах: “Ведущий сотрудник журнала “Новый мир”, академик”. Оказывается, и тут не придерешься: существовала в числе мириадов самозванных “академий” такая, которой он был “действительным членом”…
Василевскому бы, с его будущим “действительным членством”, этот урок усвоить, да куда там! Пожалуй, глядел и завидовал. Учился жить.
Зелимханов и в журнале печатался — приносил главному редактору какие-то фразочки-шуточки, и все тут. И хотя в “Новом мире” подобный жанр выглядел, мягко говоря, экзотически, Залыгин не решался отказать. Сразу вызывал Василевского и поручал готовить рукопись непосредственно ему — меня, зная мою придирчивость и опасаясь неожиданностей, даже в известность не ставил. Так и шла в печать рукопись, мной не подписанная, и в журнале появлялось примерно следующее:
“Зависть, подлость, бессовестность и невоздержанность — разные дороги к одной бездонной пропасти.”
“Некомпетентный человек, заняв должность, более подвержен коррупции, нежели профессионал.”
“Муж имеет на свою жену не исключительное, а преимущественное право.”
Наконец, крик души:
“Не всякая эпоха благоприятствует авантюризму. Недавно можно было сколотить разве что альпинистскую группу. А теперь — и фонд. И секту.”
Полагаю, в минувшие полтора десятилетия жизненные пути многих читателей пересекались с загадочными личностями, чем-то похожими на Зелимханова…
Итак, мы втроем на даче у Залыгина.
— На нас наехали. — Такими словами (буквально), произнесенными чуть не шепотом, встретил нас Сергей Павлович в гостиной на втором этаже.
И рассказал о том, что у него по ночам раздаются странные звонки: аноним с кавказским акцентом (притворным?) требует “отдать процент”. Первый звонок был давно, чуть не в феврале (все тот же злосчастный февраль!).
Настроение Сергея Павловича передалось всем. Не могу ручаться за Зелимханова, но мы со Спасским сидели ошарашенные и подавленные.
— Легче всего заподозрить Коробейникова, — продолжал Сергей Павлович. — Но он мелкая сошка, заурядный стукач. За его спиной кто-то стоит. Кто хорошо знает наши финансовые дела. Кстати, теперь ясно, что нападение на вас… — Залыгин многозначительно повернулся ко мне, не договорив.
Это стало для меня вторым чудовищным ударом. До сих пор я даже себе не смел в этом признаться, глушил любые подозрения. Как с такими мыслями можно работать, каждый день встречаться с людьми? И вот дождался, что об этом вслух заговорили другие.
Звонки начались примерно в то же время. Значит, и меня-то били, возможно, в назидание Залыгину, чтобы был посговорчивее? Не потому ли он был тогда так напуган и прятал от меня какие-то догадки?..
— Я вам давно говорил, что бухгалтерию и завхоза надо гнать, — сказал Зелимханов. — Уже два раза говорил.
Стали думать, что можно предпринять. Зелимханов предложил назначить тем, кто звонит, встречу. Пусть приедут со своим бухгалтером. “Настоящие бандиты, солнцевские и другие, ходят с бухгалтерами.” Пусть покажут свои расчеты и объяснят, какой, по их мнению, “процент” может дать им редакция. И опять:
— Когда меня зовут первые лица государства, я советую только один раз. Этого бывает достаточно.
Залыгин вслух размышляет: а может, откупиться от них, расстаться с частью денег? сколько они запросят?..
Зелимханов: ни-ни!
— Коробейников на твое место метит! — подзадоривает Спасского.
— А что мне мое место? Я хоть сейчас готов отдать мое место!
— Ага, перетрусил! А ты не бойся.
Больше всего в этой истории мне стало жаль Залыгина. Он с женой, двое беспомощных больных стариков, живут на глухой даче, а тут — угрозы… Слишком уж контрастировала эта варварская, уличная, “бомжеская” ситуация с именем и положением старейшего писателя, с его небогатым, но уютным и тихим домиком. Да нельзя ли попросить, чтобы приставили круглосуточную охрану, хотя бы как к академику? Не сообщить ли о происходящем в милицию? По моим устаревшим представлениям, стоило Залыгину лишь позвонить, назвать себя…
От меня отмахнулись как от полоумного, первым — сам Залыгин.
Тогда я отважно предложил ему направлять всех, кто будет еще звонить, ко мне, сам при этом, честно говоря, содрогаясь: во-первых, уже битый, а во-вторых — ну какой из меня переговорщик с бандитами!
— Спасибо! — серьезно поблагодарил проницательный Сергей Павлович.
Открыл: у редакции действительно есть небольшой наличный резерв, собирали на черный день еще при Филипчуке. Тогда ведь каждые полгода казались последними, подписка стремительно падала, рубли дешевели. Думали: пусть хоть месяц-другой будет чем в трудную минуту журнал поддержать… И проблема в том, что солидная часть этих денег в валюте (названо было 10 тысяч долларов) положена в банк на личный счет Хреновой, Сергей Павлович сам ее об этом когда-то просил…
— Как вы могли! — все в один голос.
Посовещавшись, решили: надо подать знак. И для этого прежде всего добиться от Лизы возврата в редакцию хранящихся на ее счету 10 тысяч.
— А затем уже, может, и трудовую книжку потребовать, — не удержался Залыгин от озвучивания заветного своего желания. — А захочет уволиться — так увольняйся!
И еще один план у него был: напечатать в большой газете (предположительно — в “Труде”) заметку, которую он набросал заранее и теперь дал всем по очереди прочесть.
Вот этот набросок:
Как живет нынче журнал “Новый мир”?
Чем дальше, тем хуже.
Сколько мы ни хлопотали через Министерство культуры, через Комитет по делам печати: приравняйте нас, хотя бы несколько старейших толстых журналов, к учреждениям культуры, это автоматически освободит нас от уплаты некоторых налогов… Нельзя! Не положено! А почему “нельзя-не положено”? Что, толстый традиционный журнал играет меньшую культурную роль в жизни страны, чем небольшой какой-нибудь театрик? Но… наплевать нам на традиции русского общества и государства: нельзя, и только!
В результате “Новый мир” от государства ничего не получает и даже спонсоров не имеет — живет за свой счет, платит налоги, часть тиража продает ниже себестоимости.
Зато… Зато рэкетиры считают нас богачами: “Отдайте нам процент, иначе хуже будет — убьем!”
Какие же мы богачи? За все время моей работы в журнале (11 лет) никто из нас не построил себе дома, никто не купил машины.
Мне 83 года, только что перенес тяжелейший инфаркт с осложнениями. Работаю последние дни, только чтобы сдать журнал в порядочные руки и в порядочном состоянии, а тут звонки в постель: “Отдайте процент, иначе очень плохо будет!”
Один мой заместитель уже был избит во дворе редакции.
Должно быть, осведомитель-наводчик рэкетиров плох: потолкался рядом с бухгалтерией, услышал кое-какие цифры — и только.
И государство нас защитить не может и не хочет.
Получается так: кроме новой демократической цензуры появилась еще одна новая — “рэкетирская”.
Ну, что же: пусть мир узнает о новой постановке издательского дела в России.
Главный редактор журнала “Новый мир”, академик РАН
Сергей Залыгин.
Все согласились, что подобная огласка хотя мало чем поможет, но и не повредит. Машинописный черновик с собственноручной правкой Сергей Павлович передал мне, попросил поправить еще, что сочту необходимым, затем дать Розе Всеволодовне перепечатать, и — в газету.
— Кого-нибудь еще поставить в известность? — спросил я. — Киреева?
Подумал.
— Поставьте.
Вернувшись в редакцию, я пригласил к себе Киреева и коротко изложил все, что узнал от Залыгина. Показал черновик заметки. Затея с публикацией ему не слишком понравилась, особенно фраза о “бухгалтерии” и “кое-каких цифрах”: получается, мы сами признаемся, что у вымогателей есть все основания рассчитывать на поживу!
Розе Всеволодовне, в свою очередь, не понравились отчего-то “звонки в постель”. История со звонками была ей уже известна и потрясения не вызвала:
— Да это же давно началось, зачем он сейчас такой переполох поднял?
Точным чутьем она угадывала, возможно, что огласка только развяжет шантажистам руки и возбудит новые провокации.
В конце концов статья была перепечатана с учетом всех пожеланий, но так никуда и не пошла. Залыгин позвонил и попросил ее остановить — видимо, у него к тому времени уже состоялись консультации с Киреевым и Розой Всеволодовной.
В ближайшую среду он, как обычно, приехал в редакцию, вызвал Хренову и о чем-то долго разговаривал с ней наедине. Вышел из кабинета веселый; заглянул ко мне, потирая руки, даже хотел сесть за компьютер и впервые попробовать что-то набрать (до того никогда в жизни компьютером не пользовался), но — позвали обедать… Видимо, первая часть операции с Лизой прошла успешно.
Больше к тем деньгам Залыгин никогда в разговорах со мной не возвращался. На время словно подзабыли и о шантаже — стараниями ли Розы Всеволодовны, не желавшей будить дремлющего врага, или по воле Залыгина, который мог что-то скрывать даже от секретарши, чтобы ее не травмировать… Зато напоминание оказалось сокрушительным.
Но до этого случились некоторые события, также заслуживающие внимания.
В конце августа, после моего возвращения из отпуска, Залыгин (перед тем снова угодив в больницу и на работе какое-то время не появляясь) пригласил к себе на дачу меня и Киреева. Я вновь поставил вопрос о наведении порядка в финансовых делах. К тому времени Спасский уже имел право банковской подписи. Все остальное не сдвинулось с мертвой точки.
Киреев — за старое:
— Может, не торопиться? Вот примут налоговый кодекс…
Больному Залыгину не хотелось ничего менять, позиция Киреева пришлась ему по душе.
— Разве нельзя оставить все, как есть? — не унимался Киреев, когда мы с ним садились уже в машину. — В других журналах, вообще, в долларах зарплату и гонорары платят! Все так живут!
— Можно, наверное. Нынче многое можно. Но для этого сначала надо, как минимум, не бить друг друга по головам и не звонить с угрозами.
Он, как всегда, не услышал — не захотел услышать?..
Вскоре в отделе прозы возникла проблема: как заплатить гонорар немецкому писателю Кристофу Рансмайру за опубликованный “Новым миром” перевод его романа “Болезнь Китахары”? Договор давно подписан, а платить по нему Лиза отказывается. Киреев наседает на меня; я, зная по опыту, что своевольную Хренову очень трудно заставить возиться с переводами за границу, переправляю его к ней: пусть договариваются. В конце концов, публикация эта — целиком инициатива Киреева, а Рансмайр — его любимый писатель…
Ничего не получается. Тупик.
Как только Залыгин появляется в редакции, предлагаю собраться для обсуждения этой проблемы у него.
Залыгин дает Хреновой прямое указание: обеспечить пересылку. Должны платить — значит, заплатим, и все дела.
Лиза набычилась, молчит.
Киреев:
— Я вот размышляю, какие у нас еще есть возможности. Можно, конечно, больше не печатать зарубежных авторов или ограничиться доконвенционными публикациями…
Хренова (с готовностью):
— Нет, зачем же. Нет, надо печатать. Надо решать вопрос.
Киреев:
— Нет, я пока сам с собой размышляю. Если пересыласть гонорары трудно, надо ли нам ставить самих себя в неловкое положение? Есть разные варианты, давайте подумаем, какой из них предпочтительнее…
Хренова:
— Нет, мы будем решать этот вопрос!
Через какой-нибудь час после этого обмена любезностями в присутствии Залыгина Киреев вновь приходит ко мне:
— Я сейчас от Лизы, она говорит, что пересылать все-таки очень сложно. Может быть, отказаться от пересылки и поступить иначе?..
— Отказывайтесь. Поступайте. — Мое терпение на исходе. Ведь только что специально собирались, как будто все решили, после того как Киреев несколько дней меня этим терзал!
— Вот я и размышляю, какие у нас еще есть возможности? Можно, в конце концов, забыть про эти деньги и ничего не платить. Но это, наверное, не самое разумное, и Лиза со мной согласна. Мне нравится, что она сама хочет найти выход…
Он прекрасно знал, что под договором, заключенным по его настойчивой просьбе, стоит моя подпись.
Еще одна веха, роковым образом ускорившая развязку, — довыборы в акционерное общество. После длительных пререканий между акционерами решено было (в основном, конечно, по инициативе Розы Всеволодовны, старавшейся везде загодя подстелить соломку) принимать в АОЗТ и новых сотрудников, но — тайным голосованием, и не ранее чем через два с половиной года работы в редакции (некруглая цифра также явилась результатом компромисса). Требуемый стаж к тому времени, кроме меня и Спасского, накопили редактор прозы Бутов, кассир Зюзина, технические сотрудники Фрумкина, Колесникова и Шапиро (Киреев с Новиковой и Кублановский проработали меньше).
Залыгин поручает своему “заместителю по АОЗТ” Костырко под присмотром Спасского (надежный Василий Васильевич везде был подмогой) и Кривулина, реально действующего юриста, готовить собрание акционеров.
По-своему начал готовиться к нему весь четвертый этаж: с одной стороны, Хренова, с другой — Василевский. Интриговали в открытую. Костырко мотался от одного к другому, “утрясал”.
Когда Костырко предложил мне написать заявление о приеме, я спросил:
— Что будет значить в данном случае голосование? Если это чистая формальность, если вы сумеете объяснить акционерам, что у них нет никакого права лишать других сотрудников того, что им самим досталось случайно и даром — это одно. Если же таким путем кто-то собирается утверждать исключительные права “собственников” и сводить счеты с остальными, я в это не играю. Меня вполне устраивает мое теперешнее положение.
Костырко сердечно заверил, что не держит камня за пазухой, и все пройдет по-товарищески.
Роза Всеволодовна и Спасский, видимо, предчувствовали иное. Настроение у них и у Залыгина было мрачноватое.
Собрание состоялось 18 сентября. Его объявили строго закрытым — не позвали ни Спасского, ни меня, никого из тех, кого принимали. Присутствовали, конечно, Залыгин с Банновой, Костырко, Хренова, Василевский, Зелимханов, Чухонцев, Борщевская, Швабрина и прочие акционеры: как работники редакции, так и давно ушедшие, ничего о новых сотрудниках не ведающие, но кем-то, как скоро выяснилось, соответствующим образом настроенные.
Первым после собрания в приемную ворвался Василевский. Торжествующее лицо его шло пятнами, в руках — большой конверт, который он стал суетливо заклеивать. Понурый Залыгин сразу скрылся в своем кабинете. Роза Всеволодовна растерянно наблюдала, как Василевский хозяйничает за ее столом, в каком-то оргиастическом восторге шлепая по своему конверту редакционной печатью раз, другой, третий, четвертый, пятый…
Под его бдительным надзором загадочное письмо заключили в залыгинский сейф. Только тогда Василевский победно удалился, сверкнув напоследок багровыми ушами.
— Андрюша был в счетной комиссии, — пояснила убитая Роза Всеволодовна. — Говорит, этот конверт теперь нельзя вскрывать до специального решения общего собрания… Там бюллетени. Спасский не прошел, Сарра Израилевна не прошла и… вы.
— Лихо! — вырвалось у меня. — Как раз те, кто мешает обворовывать редакцию.
Спрашиваю Спасского: как хоть голосовали-то? А квалифицированным большинством, тремя четвертями, как положено по уставу… Да где ж такую норму вычитали?! Смотрит на меня ошалело, листает устав, зовет юриста: в самом деле, нет такой нормы, и надо было — простым большинством! Оба, Спасский и Кривулин, готовили это собрание загодя, а последний по долгу службы даже присутствовал на нем (не будучи акционером) и по ходу давал консультации…
Что делать с таким народом? А результаты уже похоронены в сейфе, в опечатанном конверте!
Заходит Костырко:
— Сережа, я не хочу, чтобы ты считал меня подлецом, который говорит одно, а за спиной делает другое. — Прочувствованно произносит, прижав руку к сердцу.
— Пустяки, — успокаиваю. — Тебе я верю. Но там ошибка с подсчетом голосов! Надо бы исправить?
Меняется в лице. А когда юрист подтверждает, что решение принято незаконно, — цедит в его сторону пренебрежительно:
— Это уже выходит по принципу “чего изволите”!
На другой день Костырко уезжал в отпуск в Крым. Собрать акционеров для пересчета голосов без него Залыгин не решился. Он был подавлен, чем-то напуган и на все аргументы отвечал: “Это будет неконституционно”. Основательный Спасский полагал, что вначале нужно как-то выяснить расклад голосования: а вдруг мы и половины не набрали? Тогда незачем и огород городить. Роза Всеволодовна считала тех, кто голосовал, по ее мнению, против: Хренова, Василевский, Костырко…
— Костырко? Но ведь он только что божился…
Отмахнулась и продолжала считать: Чухонцев, Борщевская… Она не верила уже никому. Даже своей наперснице Швабриной.
— Они же заранее все спланировали! Кто и не хотел голосовать против вас — заставили…
(Ларин и Роднянская по каким-то причинам на собрании отсутствовали. Последняя после прилюдно заявляла, что принятое решение было ошибкой, и она бы проголосовала — “за”.)
Раздумавшись ночью после выборов над этой обидной и, как выяснилось, показательной акцией, я, едва дождавшись десяти утра (выходной!), позвонил Залыгину и мягко, но достаточно решительно сказал, что не хочу больше играть роль машинки для визирования финансовых документов. Бухгалтерия и раньше творила что хотела, а уж теперь, познав вкус победы, окончательно распояшется. Лучше я останусь тем, кем и пришел в “Новый мир” — его, Залыгина, литературным заместителем.
— Вы согласны?
— Во всяком случае, буду в этом направлении действовать, — ответил сдержанно.
Роза Всеволодовна мою позицию одобрила. Спасский по понятным причинам расстроился: получалось, что теперь ставить подписи придется ему!
— А вы тоже откажитесь, ведь они и с вами по-хамски поступили, — советовала Роза Всеволодовна. — Пусть никто ничего не подписывает. Пару месяцев посидят без зарплаты, тогда, может, опомнятся…
Серьезно говорила или издевалась — не понять. Да она и сама, пожалуй, не чувствовала разницы: все эти дни — в крайнем возбуждении, близка к истерике. Однажды призналась мне:
— Наверное, впервые за все годы работы я не могу просчитать, чем все кончится.
Эта беспомощность сводила ее с ума.
Залыгин, появляясь в редакции, уединялся со Спасским. Затем приглашал к себе Хренову, после — меня. Начиналось бесконечное и почти безрезультатное перетягивание каната.
Спасский:
— Тут вот Сергей Ананьевич говорит, что он теперь вроде бы не очень хочет заниматься финансовыми делами…
Я:
— В нынешней ситуации я просто не имею на это морального права. Меня не приняли в акционерное общество. Отказали в доверии. Как я могу управлять собственностью людей, которые мне не доверяют?
Залыгин — Хреновой:
— Вы что думаете?
Хренова (сумрачно):
— Мне все равно, кто будет подписывать документы. Моя подпись вторая.
Залыгин — мне:
— Но вы до сих пор занимались, знаете вопрос…
Я:
— Сергей Павлович, я ваш литературный заместитель.
Залыгин:
— Мой литературный заместитель — Киреев.
Я:
— Киреев пришел на отдел прозы, занимается только им, и вы это хорошо знаете. А журналом в целом ведаю я.
Залыгин:
— Хорошо, если уж на то пошло, вы — первый мой заместитель и должны ведать всем!
Я:
— Пока что никто меня первым заместителем не назначал. Но дело не в этом. Я не могу заниматься делами, когда они изначально поставлены неправильно, а изменить что-либо мне не дают. Об этом я уже не раз говорил.
Залыгин (задиристо):
— Мало ли что вы говорили! Мы все вместе решаем, не один вы. Что, по-вашему, неправильно?
Спасский (с интонацией ябедника):
— Сергей Ананьевич говорит, что ему вроде и наш договор аренды не нравится…
Я:
— Месяца три назад мы здесь собрались по моей просьбе…
Спасский (слыша только себя):
— Вроде и договор наш не нравится… Я не против, давайте обсудим…
Хренова шикает на него в нетерпении. Ей уже интересно, что я еще выкину и чем все закончится.
Я:
— …Собрались в более широком составе, с участием Киреева, и постановили легализовать отношения с арендаторами. Бухгалтеру было дано задание сделать обсчет для новых условий. Почему вы этого не сделали? — Напрямую к Хреновой.
Та в растерянности:
— Здесь сидели Руслан Тимофеевич, я тогда сказала, что денег нам все равно не хватит, и он меня поддержал…
Я:
— Надо жить по средствам. А вы вместо этого выводите липовую прибыль и пытаетесь раздать редакционные деньги акционерам!
Хренова прикусывает язык. Залыгин — примирительно:
— Зачем предъявлять друг другу претензии, если мы работаем вместе…
Я:
— Сергей Павлович, к вам у меня нет и не может быть никаких претензий. Но я не могу сотрудничать с бухгалтером, которая никому в редакции не подчиняется.
Залыгин:
— Да я знаю, я и не говорю… Ладно. Договоритесь как-нибудь между собой. (Это нам со Спасским.) А вы (Хреновой) — принесите трудовую книжку!
Хренова (с потупленным взором, скрывая ухмылку):
— Принесу…
Потом Залыгин еще и еще раз беседовал со Спасским наедине. Потом, по просьбе Спасского, снова звал нас. Весь его слабый, немощный облик говорил: за что вы меня так мучаете?..
Спасский уже согласен подписывать документы, но все продолжает чего-то от Залыгина добиваться. Интересуется, кому будет подчиняться бухгалтер: только ли Залыгину или ему, Спасскому, тоже? Если и ему тоже, то он поставит дело одним порядком; если же только Сергею Павловичу, как первому лицу, то Спасский согласен просто подписывать бумаги, но тогда нужно издать специальное распоряжение за подписью главного, снимающее с него ответственность…
Хренова:
— Я подчиняюсь одному Сергею Павловичу!
Залыгин спешит с ней согласиться. И только потом спрашивает у Спасского: а как положено? Тот мнется: ну, учитывая нашу особую ситуацию…
Что же вы никак не можете договориться, сетует Залыгин. Тогда подскажите, кем вас заменить? Если будут предложения, заменим. У вас троих, у всех, есть недостатки. Ладно бы сказали: не хочу работать, ухожу. Так ведь и этого нет! Тогда договаривайтесь…
Он ждет от нас чуда, спасения. Еще верит, что можно вернуть утраченный мир.
Однажды при мне заходит к главному юрист Кривулин, в своей ернической манере внушает Залыгину:
— По новому закону, Черномырдиным подписанному, бухгалтер ни за что не отвечает! Имейте в виду. Это при советской власти бухгалтера сажали в одну камеру с руководителем. Теперь не то. Старайтесь ничего не подписывать!
— Да мне уж и так… почти ничего не несут… — лепечет растерявшийся старик.
— Вот и хорошо, и не надо. Пускай подписывают Сергей Ананьевич, Василий Васильевич, а вы не подписывайте. То есть, конечно, — спохватывается, — Сергею Ананьевичу с Василием Васильевичем тоже не надо подписывать что попало. Пускай разбираются. А вы — совсем ничего!
Я чуть не за рукав вывожу увлекшегося Кривулина из кабинета. На пороге нас настигает голос Залыгина:
— Спасибо!
— Пожалуйста! — Юрист серьезно кланяется…
Спасский, выговорив условия, берется-таки за дело. Теперь чуть не каждый день в его кабинетике шум — это Зюзина, принеся что-нибудь на подпись из бухгалтерии, учиняет скандал. Хренова до Спасского не снисходит — он выслушивает ее насмешливые отповеди по телефону… Василий Васильевич остается невозмутимым и непреклонным. Он при исполнении, это придает старому служаке уверенность…
Вечером 13 октября со Спасским происходит то же, что ранее со мной. После работы во дворике “Нового мира” на него внезапно нападают. Семидесятилетний старик оказывается ловчей и крепче меня, он упреждает первый удар, удерживается на ногах и дает отпор. Ему все-таки разбивают в кровь голову, рвут кожаную куртку. Преступник скрывается. Спасский возвращается в редакцию. Вызывают по горячим следам милицию, приезжает телевидение…
Обо всем этом я узнаю только на другой день от Розы Всеволодовны. “Показали сразу по двум каналам, разве вы не видели? Там и случай с вами упомянули.” И еще: “Наша Сарра Израилевна сказала телевизионщикам все. Прямым текстом. Назвала все имена.”
— Могу еще понять историю с Яковлевым, — рассуждает Костырко с Розой Всеволодовной, развалившись перед ней в кресле. — Учитывая характер и все такое. Но чтобы дважды и с разными людьми — это ва-аще!
То есть меня-то он давно “сдал” и по отношению ко мне любые меры считает заранее оправданными: “Если враг не сдается…” Спасского тоже почему-то терпеть не мог, мне же в этом и признавался. Но: зачем-де так демонстративно, зачем оставлять нарочитые следы? Нет, сам Костырко поступил бы иначе, создал иной сценарий…
Моя дверь в приемную распахнута, он прекрасно знает, что я его слышу.
(И в чем-то понимаю. В таких случаях малодушных мучит страх: а вдруг подумают на меня? Хочется заранее оправдаться. Хотя бы и таким путем: это не я, потому что я бы сделал умнее… А насчет “зачем” — ясно, зачем: террор. У террористов своя испытанная тактика.)
Появляется Киреев с видом скучающего прохожего, поневоле ставшего свидетелем не слишком смешной уличной сценки.
— Готовьтесь, Руслан, теперь ваша очередь! — зловеще шутит Роза Всеволодовна.
Тот и ухом не ведет. В отношении себя, похоже, подобной перспективы никак не допускает…
К Спасскому (а он, с перемазанной зеленкой головой, уже на работе) приходит из районного отделения следователь — тот самый, что вел мое дело. Снимает показания, зовут и меня.
— Опросите ваших сотрудников, — говорит мне следователь, — не знают ли они такого человека (читает записанное со слов Спасского): “Возраст около 23 лет, рост 168—170, светловолосый, курносый, нос острый, черты лица мелкие…”
Звонит телефон. Спасский снимает трубку, она у него громкая, и мы все слышим отчетливый голос Залыгина:
— Василий Васильевич, следователь еще у вас? Вы ему сказали, что все это идет от бухгалтерии?
Спасский деликатно обрывает телефонный разговор. Мы ведь оба с ним молчим как шпионы. Сводим дело к простой случайности, самое большее — к какому-нибудь сумасшедшему автору журнала, бывают иногда такие… У нас нет иного выхода, потому что нет прямых улик. Хотя очень хочется, чтобы следователь сам додумался (это же задачка в два счета, для первоклассника!), чтобы кто-нибудь другой сгоряча брякнул, пусть хоть Сарра Израилевна, и в этом смысле даже нечаянный безумный звонок Залыгина меня втайне радует…
Робость. Боязнь оговорить невинных. Всегдашние интеллигентские сомнения. Но то — я, а что же Спасский? Может быть, сказывается еще и безнадежный опыт общения с милицией?
Следователь настораживается:
— Я слышал, как ваш начальник Сергей Павлович сказал по телефону, что ему угрожали. Вы что-то от меня скрываете?
Не дождавшись ответа, задает еще вопрос:
— Сергей Павлович — он примерно вашего возраста, такой же пожилой?
Обращается сразу к нам обоим. Мне 45, Спасскому за 70… Слава Богу, Сергея Павловича он так и не увидел.
После нападения на Спасского резко меняются отношения Залыгина с Хреновой. Он неделями не может с ней встретиться для решения самых неотложных дел. Всякий раз, когда Сергей Павлович в редакции, у Лизы “английские курсы” (когда-то он сам разрешил ей ходить на занятия в рабочее время). Домашний телефон Хренова отключила. Как-то Залыгину докладывают, что бухгалтер появилась у себя на четвертом этаже. В это время идет редколлегия, Роднянская произносит речь. Он трясущимися руками накручивает диск телефона, удачно соединяется и при всех начинает громко разговаривать с Лизой, забивая докладчицу.
— Может, я мешаю? — произносит, прервавшись, Роднянская с язвительным смирением.
Но Залыгину не до нее. Он упрашивает Хренову немного задержаться на работе и уделить ему хоть несколько минут. Лиза, видимо, отвечает, что как раз сейчас у нее начнутся английские курсы.
— Но один-то раз можно и опоздать! — бессильно протестует Залыгин.
Лиза что-то возражает. Он:
— Ах ты, черт!
Договаривается, когда ей можно позвонить домой:
— Так в десять я вам звоню!
После разговора у него долго трясутся руки…
— Попробовала бы она с Наровчатовым так поговорить! — кипит Роза Всеволодовна после редколлегии. — Или с Карповым!
— Что, Сергей Павлович не видался с ней с того самого дня, как напали на Васковского? — Мне любопытно.
— Не знаю! — стервенеет она. — Когда я пытаюсь теперь что-то у Залыгина выяснить, он отвечает: не скажу, чтобы вам крепче спалось.
Не было вернее способа нагнать на бедную Розу Всеволодовну бессонницу!
Очень скоро она узнает, что Сергей Павлович вел себя по-мужски и что у него действительно были причины кое-что от своей помощницы скрывать. Когда в редакцию с почтой поступит анонимка и попадет прямо ей в руки, и Залыгин вынужден будет признаться, что получает такие по домашнему адресу уже давно…
Не знаю, что там слали Залыгину. Я видел только эти два машинописных листка, ставшие впоследствии известными многим. Тогда же снял с них копию, благодаря чему могу теперь воспроизвести все вплоть до орфографических ошибок:
Сергей Павлович!
Мы требуем, чтобы вы в двухнедельный срок ушли в отставку. Вы развалили журнал Вы настолько стары, что еле передвигаете ноги.
Если до 15 ноября вы не уволитесь, мы обратимся в прокуратуру России: и разоблачим как злостного укрывателя доходов, получаемого от Кары за 1 этаж.
Получаемая коллективом зарплата и премии и производственные расходы журнала намного превышают доходы от подписки. И сразу видно, что журнал имеет побочные неофициальные доходы (черный нал), не облагаемые налогами. Это будет неопровержимым доказательством о том, сколько руководство получает от Каро. Это очень заинтересует и налоговую полицию.
Освободите, пока не поздно, место для более молодых и деятельных замов.
Направляем вам копию письма в прокуратуру, которую мы отправим 15 числа сего месяца.
На втором листе была та самая “копия”:
Копия
Генеральному прокурору России
Просим Вас расследовать незаконные действия главного редактора журнала “Новый мир” господина С.П.Залыгина. Он ловко с корыстью осуществляет руководство журналом со своей секретаршей Р.В.Банновой. А нас пытается контролировать. Получает незаконно деньги несколько сот миллионов от казино Каро, арендуемый весь 1 этаж. Налоги нам запрещает платить.
Как известно, сейчас органами прокуратуры возбудили уголовные дела в отношении ряда лиц от культуры за укрывательство доходов. Просим в это число включить и Залыгина С.П.
При проверке мы засвидетельствуем все, что сдесь сообщаем.
Коллектив.
Роза Всеволодовна не раз потом говорила, что за строками этих посланий так и слышится отчетливый голосок Лизы Хреновой. Ее интонация.
Глава 14. Власть в грязи
Спасский, поневоле войдя в роль, взялся за дело уверенными номенклатурными руками. Сам собрал и провел совещание (пригласив меня и Василевского) компьютерного отдела, наиболее скандального в редакции, находившегося под сильным влиянием бухгалтера. И когда взбалмошные женщины налетели на него с обычными претензиями к “начальству”, резко осадил их, сказав всего-навсего:
— Ваше поведение на работе, каждой персонально, мы рассмотрим отдельно. Соберемся в ближайшее время.
И хотя он, как я уже говорил, в принципе не отличал принтера от ксерокса и сильно путался в своих распоряжениях, касающихся производства журнала, все притихли. Потому что Спасский никогда не сомневался, что начальник должен начальствовать, а подчиненный — подчиняться. В этом было его решающее преимущество передо мной.
— А вы поди-ка злорадствуете? Пусть, мол, теперь с ним помучаются, пусть сравнят? — не упустила кольнуть меня Роза Всеволодовна.
Думаю, эту сочиненную в ее лукавой голове мысль она тут же довела до Залыгина, как всякое тешащее ее новоизобретение. Хотя на самом деле я Василию Васильевичу сочувствовал и от всей души желал ему успеха. Он ведь ни на что не претендовал. Просто он был человек старой выучки, честный бюрократ, не терпевший беспорядка и уверенный, что всякий распад можно и должно остановить административными мерами.
Отношения с арендаторами как будто налаживались. Спасский спешно заканчивал подготовку нового договора. Казалось, это лишит шантажистов почвы и позволит восстановить покой в редакции.
В начале ноября в приемной замелькал Зелимханов. Подолгу говорил с Залыгиным наедине, иногда куда-то вместе с ним ездил. Однажды засиделся у Сергея Павловича дольше обычного. Вылетев вдруг пулей, стремительно оделся и ушел, ни на кого не глядя и ни с кем не попрощавшись.
Залыгин не показывался.
— Не случилось ли чего с Сергеем Павловичем? — обеспокоился я.
Хмурая Роза Всеволодовна не шелохнулась, выдерживала паузу. Я даже не заметил, когда она проскользнула-таки в кабинет… Вышла — вконец расстроенная.
— Не хочу больше ни о чем говорить!
Чем-то крепко раздосадовал ее Залыгин, а чем — не знаю.
Существовали между “фигурантами”, как принято говорить в определенной среде, некие отношения, о которых я старался не только не расспрашивать, но и не думать, чтоб ни на кого не грешить. Суть сводилась, видимо, все к тому же, о чем шла речь на майской встрече в Переделкине: изыскать защиту от напасти и сберечь для журнала какие-то деньги, скопленные на черный день. При этом в условиях нарастающей паники неизбежно совершались ошибки.
Но они, эти частные тайны, на самом деле ничего не значат, когда явлены характеры. Читатель, надеюсь, уже и без того знает, кто на что был способен, а как сказывались те или иные наклонности моих персонажей в конкретных житейских ситуациях — дело десятое.
Может показаться странным, но и в этих условиях отделы продолжали сдавать материалы, печатный станок исправно работал, журнал выходил в срок. Каждый машинально делал свое дело.
Киреев сдал в очередной номер нечто невероятно безграмотное и пошлое. Автора-дебютанта привела Лена Смирнова. Задерживаю своей властью рукопись, уже подписанную Киреевым и Василевским. Роза Всеволодовна, прознав про это, косится на меня с недоверием: тоже играю-де в какие-то свои игры.
— А вы сами почитайте! — предлагаю.
Читает, хохочет до слез. У нее за долгие годы глаз наметанный.
— Вам смех, а я что должен делать? Пускать в печать?..
Сама передает рукопись Залыгину. Зайдя к нему, застаю его за чтением.
— Ну, как?
— Киреев-то это видел? — наивно спрашивает он.
— Конечно. Подписал и сдал.
Киреев вызывается на ковер. Разговаривают наедине, но сразу от Залыгина Киреев проходит в распахнутую дверь моего кабинета.
— Что вам не понравилось-то?
— Да все. Такой серости в “Новом мире” еще не бывало. Неужели сами не видите?
— Так. Понятно. — Яростно, с угрозой в голосе.
Пишет на имя Залыгина бумагу: если ваши взгляды на прозу больше совпадают со взглядами Яковлева, чем моими, прошу перевести меня на должность обозревателя, а его назначить заведующим отделом. Не упускает ввернуть, что Яковлев, мол, сложил с себя денежные заботы и делать ему теперь вроде как нечего…
Отдает почему-то не Залыгину, а в руки Розе Всеволодовне.
— Руслан! Не надо этого!..
Соглашается легко и забирает заявление назад. Это ж не всерьез, тут главное — сделать ход. Залыгин всяко теперь будет знать и ход этот обдумывать.
Роднянской, которая в связи с отклонением мной этого рассказа дежурно бурчит о “цензуре”, говорю жестко: на месте Залыгина я, получив такую рукопись, немедленно бы уволил за профнепригодность всех, кто ее одобрил: Смирнову, Киреева и Василевского.
— Да вы почитайте, сами увидите.
— Не буду. Я заранее знаю, что она мне не понравится. Но это не играет роли!..
Никто уже не пытается блюсти внешние приличия, что-то скрывать, тратить силы на притворство. В этом больше нет нужды.
Коробейников, сама угодливость, взял отчего-то моду носить Розе Всеволодовне чай из буфета.
— Да не нужно мне чаю!
— Ну, почему.
Тон такой, что крепко задумаешься, отказываться ли.
А Хренова, в очередной раз не сойдясь во мнениях со Спасским, на весь коридор громко кричит ему вслед:
— Вы дурак, Василий Васильевич! Вы круглый дурак!…
Таков был фон редакционной жизни накануне злосчастной анонимки.
К чести Розы Всеволодовны, она не раскисла, но даже как будто собралась, стала строже и ответственнее, не отвлекалась больше на ерунду. До нее впервые, может быть, дошла вся серьезность и тяжкая двусмысленность ее положения — главного поверенного в запутанных делах сходящего со сцены Залыгина.
Сразу после прочтения была, конечно, в шоке.
— Что делать?..
— Не прятать. Показать всем. Как можно большему числу людей! — посоветовал я.
И произошло невероятное: без ведома Залыгина, даже не позвонив ему (в тот день в редакции его не было) — пустила письмо по кругу.
Вскоре подошли возбужденные Киреев, Василевский, Костырко. В пустом кабинете главного редактора учинили стихийный совет.
Костырко раньше всего завел разговор об упомянутых в анонимке деньгах: сколько их, да где лежат?
Я заявил, что Сергею Павловичу следовало бы немедленно создать своим приказом комиссию и передать все финансовые дела под общественный контроль — ради спасения репутации своей, всех нас и журнала в целом. Эта задача представлялась мне сейчас важнейшей, и усилия собравшихся я предлагал направить на ее решение — то есть на то чтобы уломать Залыгина, что было, конечно, делом нелегким. Гласность лишила бы шантаж смысла. А затем можно бы заняться и выявлением шантажистов.
Речь Василевского приняла круто обвинительный уклон. В ответ на реплику Банновой, что нельзя спихивать всю ответственность за отношения с “Каро” на больного Залыгина, что с решением о сдаче в аренду первого этажа соглашались все и каждый с этого что-то имеет, он закричал:
— Не надо, Роза! Со мной лично Залыгин никогда не советовался! Это вы с ним решали!..
Тут с Василевским случилась истерика (скорее всего, от страха, что так далеко зашел), он всхлипнул и кинулся прочь из комнаты.
Киреев молчал.
Роза Всеволодовна выдержала и этот удар.
Разгоряченная после бестолкового обсуждения, поделилась со мной наедине “женским” секретом:
— А все зависть! Как-то Хреновой долго не удавалось встретиться и поговорить с Сергеем Павловичем, и я пригласила ее к себе домой на день рождения, куда он тоже собирался приехать. И она позавидовала: что Залыгин пришел меня поздравлять, что чувствует себя как дома… Обстановке позавидовала — хотя не такая уж и роскошная у меня обстановка.
Объяснение было гениальным. Стоило помучиться в “Новом мире” три года, чтобы услышать такое!
Разбивают головы, пишут анонимки и доносы, запускают убийственные слухи, устраивают заговоры, перевернули с ног на голову всю редакцию — и все из-за чего? А вот из-за чего, оказывается!
— Но как Сергей Павлович ее терпит?
— Он тайно в нее влюблен. Когда-то в нее был влюблен и Филипчук. Правда же, она красивая?
Для меня в ту минуту не было никого прекраснее Розы Всеволодовны. (Хотя красоту Лизы Хреновой я, сказать честно, и в другие минуты не особенно замечал. Что-то в ней, несмотря на ее молодость и правильные черты лица, было от хищной птицы, отталкивающее.)
Анонимка пришла перед выходными. Всякая драматическая завязка выпадала отчего-то на конец недели, превращая дни вынужденного бездействия в сплошную муку.
Прошел слух, что в ближайшую среду Залыгин соберет редколлегию, чтобы заявить о своей отставке.
В понедельник с утра иду его отговаривать и успокаивать. Он:
— Ведь я давно хочу уходить, и совсем не из-за того. Но теперь они сделали все, чтобы я задержался.
— Молодец! — восхищаюсь я, обсуждая эти слова с Розой Всеволодовной.
Она относится к Залыгину более придирчиво: ему на все плевать, он из одного лишь писательского любопытства хочет собрать людей, чтобы посмотреть им в глаза. Так он ей сказал.
А мне — и это нравится.
Набрасываю текст заявления в поддержку Залыгина, которое намереваюсь зачитать на заседании и дать желающим на подпись. Ставлю в известность об этом Сергея Павловича, затем Баннову. Та задумывается. Обиняками дает мне понять, что такое заявление лучше бы дать озвучить народному любимцу Костырко. Чтобы не ссориться с ней, делаю вид, что не расслышал.
Во вторник напоминаю о предстоящем собрании Чухонцеву. Тот невнятно бормочет, что все это — лишнее, Сергей Павлович нездоров, ничего бы такого не надо… В данном контексте это может означать только одно: лучше бы Залыгину принять условия анонимного ультиматума и уйти в отставку.
В среду утром, еще до приезда Залыгина, в приемную врывается Костырко и говорит, что ничего не понимает: то собрание назначают, то отменяют… Он сам за то, чтобы созвать людей и разобраться. Выговаривает почему-то мне. Я отвечаю, что готовлюсь к собранию и об отмене впервые слышу.
Прошедшего к себе Залыгина первой навещает Роза Всеволодовна. Выйдя из кабинета, объявляет, что Сергей Павлович не хочет никакого собрания, а если оно все-таки состоится, то скорее всего без него. И что отсоветовала ему присутствовать на этом собрании будто бы Роднянская.
Я поднимаюсь в отдел критики к Роднянской и Костырко и говорю им, что мне осточертели закулисные игры, грязные сплетни по коридорам и нанятые кем-то бандиты за углом, и что если намеченное собрание с участием Залыгина по чьей-либо вине не состоится, я буду считать этого человека прямым пособником и укрывателем преступников.
— Про Андрея Василевского тоже кто-то слухи распускает, — зачем-то обиженно сообщает Роднянская. Бесстыжий взгляд в упор, укоряющая интонация.
Все-таки вынуждаю ее спуститься вместе со мной к Залыгину — просить провести заседание. А он и не возражает. Но вид несколько отсутствующий. (Роза Всеволодовна объясняет: плохо себя чувствует, много выпил лекарств…)
На редколлегии, однако, Залыгин говорит хорошо и печально. О том, что он за время своего правления сделал много ошибок, оказался плохим администратором, а финансистом и вовсе никудышным. Что все надеялся выправиться после инфаркта, начать полноценно работать, но тут пошло одно за другим: схватил воспаление легких, после еще одну простуду, а теперь вот эта история со звонками и анонимками. Что давно собрался уходить из журнала, оставалось только обговорить условия ухода, но анонимщики сделали все, чтобы он отложил свое решение. Ему важно одно: услышать от членов редколлегии их оценку происходящего.
Роза Всеволодовна вела, как всегда, протокол. У меня сохранилась его копия, цитирую фрагменты:
С.П. Залыгин. Я собрал вас, чтобы услышать ваше мнение в связи с угрозами и анонимками в мой адрес. Я знаю, кто это делает, но у меня нет доказательств… Мое пребывание на посту главного редактора — дело нескольких месяцев. Думаю, творческий коллектив, если сочтет нужным, сможет продолжить сотрудничество со мной в удобной для всех форме. Может быть, я окажусь полезным редакции в качестве консультанта…
И.Б. Роднянская. Я понимаю, среди присутствующих нет авторов этого письма. Но письмо написано кем-то из работающих в редакции, хорошо знающих финансовое положение журнала. Все происшедшее за этот год расцениваю как грубый шантаж и уголовные деяния. Нам непременно надо выявить этих людей и удалить из коллектива… С такими людьми нельзя находиться в одном коллективе. Всем ясно, что они внутри редакции…
С.П. Костырко. Меня удивила сама постановка вопроса. Как можно относиться к такой ситуации? Разумеется, мы возмущены.
О.Г. Чухонцев. Эта анонимка бросает тень не только на Залыгина, но и на всех нас. Кроме брезгливости ничего не вызывает. Я работаю с Залыгиным 10 лет, и для меня это очень важно. Вы, Сергей Павлович, не должны определять срок вашего ухода. На шантаж надо отвечать спокойствием и презрением. Это мы выразим в нашем решении. Ситуация достаточно трагична. Мы проработали с вами десять самых тяжелых, самых непредсказуемых лет. Мы все свидетели того, что эта грязь существует внутри редакции…
С.П. Залыгин. Анонимка меня подкосила… Мне недолго осталось жить, смерть меня не пугает. Должен признаться, я многое сделал не так. Меня никогда не угнетала редакторская работа, но как администратор я слаб, как финансист — тем более. Я был бы признателен, если бы ваше решение было отражено соответствующим заявлением. Это могло бы нас несколько обезопасить.
Запись велась, к сожалению, не слишком подробно.
Услышав про какое-то заявление, которое к тому же Залыгин попросил дать каждому на подпись, Роднянская заволновалась:
— Кому мы будем писать это заявление?
Заголосили и другие. Кого будем осуждать? Разве у нас есть улики?
Залыгин снова жалобно, беспомощно просит о поддержке. На заготовленную мной бумагу он, похоже, уже не рассчитывает.
Когда я зачитываю заявление, все вздыхают с некоторым облегчением: так вот, оказывается, о чем разговор!..
ЗАЯВЛЕНИЕ
журналистского коллектива журнала “Новый мир”
Мы, журналистский коллектив “Нового мира”, выражаем возмущение фактами угроз, шантажа и другими преступными акциями, анонимно совершавшимися в течение этого года в отношении главного редактора и других сотрудников журнала.
Выходки анонимов, позволяющих себе выступать от имени “коллектива”, наносят вред репутации журнала “Новый мир” и лично оскорбляют каждого из нас. Мы не хотим иметь ничего общего с этими лицами.
Мы подтверждаем свое доверие главному редактору журнала С.П.Залыгину и настоятельно просим его продолжать руководить журналом.
Предлагаем всем сотрудникам журнала “Новый мир” присоединиться к настоящему Заявлению.
12 ноября 1997 г.
Принимают единогласно. Потому что ничего такого особенного, никаких намеков, обвинений и требований в тексте не содержится.
Залыгин удовлетворен и тотчас покидает собрание. Вслед за ним расходятся остальные. Но меня придерживает Василевский. Ему не нравятся слова “шантаж” и “преступные”. Это уголовно наказуемые деяния, говорит он, и мы обязаны сообщать о таком в органы. Во-первых, на редколлегии никаких таких обязанностей не лежит, возражаю я, это дело администрации; во-вторых, мы уже дважды официально обращались в милицию по поводу нападений (о чем он, Василевский, может, конечно, и не догадываться), но пока толку нет. А что такое “другие акции”, да еще “анонимно совершавшиеся”? — не отстает Василевский. А трубой по голове из-за угла — вот это и есть другие, поясняю я, они же и анонимные. Да уж если трубой из-за угла, то какими они еще могут быть, скалит зубы Василевский; но пока никто еще не доказал, что между первым и вторым существует связь…
Заявление под угрозой; похоже, Василевскому (а значит, кое-кому еще) очень не хочется его подписывать, и они ищут любые предлоги. На помощь неожиданно приходит Роднянская: предлагает всего лишь заменить “преступные” на “хулиганские”. Василевский, не найдя поддержки в своем главном эшелоне, нехотя отступается…
И все подписывают. Все, кто присутствовал на собрании, но также и отсутствовавшие, но причисленные к “журналистскому коллективу”. (Это понятие из устава АОЗТ “Редакция журнала “Новый мир” еще не раз будет фигурировать на страницах хроники.)
Розе Всеволодовне приходит в голову (кого еще могла посетить такая светлая мысль?) поручить Коробейникову обойти с подписным листом остальных сотрудников.
Внимательно прочитав анонимку, Коробейников, как передавала мне Роза Всеволодовна, выразил крайнее изумление на лице.
— А вы об этом не знали, Павел Алексеевич?
— Как можно! — сказал Коробейников. — Ведь журнал только на Залыгине и держится.
И на другой день под заявлением уже стояли подписи и Хреновой, и Зюзиной, и всех наборщиц, и все корректоров, и шофера с буфетчицей, и Сарры Израилевны, и самого Коробейникова… Всех-всех.
Залыгин продолжал вести себя так, будто ничего не произошло. Всякий раз, когда Роза Всеволодовна или Спасский или кто-то еще подступали к нему с серьезным разговором о бухгалтере, которая послала всех давно и далеко, он уже не спорил, не защищал Хренову, но говорил:
— Отложим до зарплаты.
Или:
— Давайте подождем, сейчас она проводит одну денежную операцию…
Больше всего он боялся, что приостановится процесс начисления и выдачи денег.
Пустячная текущая работа: сделать расчет цены журнала на предстоящий год для института “Открытое общество”, который оплачивает библиотечную подписку. Эти дела продолжаю вести я, поэтому пишу бухгалтеру поручение. Никакой реакции. Запрашиваю еще и еще. Наконец, со своим посыльным Коробейниковым Хренова передает мне с четвертого этажа записочку, где — ничем не мотивированный отказ.
Тут звонок Залыгина из дома: как там у нас дела? Докладываю: срочно нужен расчет цены, иначе мы лишимся выгодного партнерства.
— Сейчас я ей позвоню, но она не сделает.
После безуспешных, как и предполагалось, переговоров Залыгин снова звонит мне и на меня же нападает:
— Неужели нельзя как-то договориться? Я с нового года ухожу, вам с ней работать!
— Сергей Павлович, но с ней невозможно работать!
— Поэтому я и ухожу…
Когда ему в таких случаях резонно возражали, что не лучше ли избавиться от неуправляемого бухгалтера, он отвечал: “После меня делайте, что хотите. Я уж доработаю с ней.”
— Ему важно сохранить за собой после ухода зарплату и машину, все время твердит о каких-то “условиях”, — сердилась Роза Всеволодовна. — Наша судьба его совсем не интересует!
У нее были основания нервничать. После собрания травля усилилась. Каждый день приносил какую-нибудь неожиданность.
Как-то в конце рабочего дня в приемную врывается Роднянская и напористо, как обычно, настаивает на немедленной встрече с Залыгиным:
— Я хочу спросить, как его здоровье!
Залыгин у себя в кабинете, но уже собирается уезжать, спешно дочитывает или доделывает что-то. Объяснений Розы Всеволодовны на этот счет Роднянская слушать не желает и все повторяет загадочную фразу:
— Я хочу ему сказать: Сергей Павлович, в следующий раз четвертой буду я! Так нельзя, надо что-то делать! В следующий раз четвертой буду я!..
Роза Всеволодовна недоумевает, пытается что-то выяснить у нее, потом у Залыгина. Оказывается, позвонивший Залыгину в очередной раз аноним назвал ему… три фамилии анонимщиков. Кого именно, Залыгин не раскрывает.
— Я уверена, там были названы и мы с вами! — Это Роза Всеволодовна мне. — Теперь я поняла, почему Сергей Павлович в последние дни смотрит зверем!..
Рассказала, что ей тоже на днях позвонили вечером домой: молодой мужской голос потребовал сложить в мешок 30 тысяч долларов и выбросить за окно. Она подходит с трубкой к окну и отвечает:
— Приготовьтесь, сейчас выбрасываю!
Во дворе, конечно, никого нет.
Вскоре ей позвонили на работу и сказали, чтобы готовилась: сейчас приедут за деньгами. Она известила об этом меня и провела остаток дня в тревоге. А уходя домой (я еще оставался), горько пошутила:
— Ждите гостей!
А я и так жду чего угодно. Двор теперь пересекаю чуть не бегом, осматриваясь и сжимая в кармане газовый баллончик. В метро иногда делаю несколько лишних пересадок, чтобы оторваться от воображаемого “хвоста”.
Звонить стали часто. Однажды я застал подобный разговор и подсказал Банновой не класть трубку. По другому телефону связался с отделением милиции (тем самым, которое нами уже дважды занималось), попросил выяснить номер телефона шантажиста. Мне сказали, что милиция не имеет такой возможности и мне следует обратиться на телефонную станцию. Позвонил туда: там посоветовали обращаться в милицию…
Роза Всеволодовна говорила, что всю жизнь ждала начальника, за которым чувствовала бы себя как за каменной стеной. Косолапов, Наровчатов, Карпов, теперь вот Залыгин… Не дождалась.
После новой, еще более раскованной по содержанию машинописной анонимки, в которой ниже подписи “Коллектив” стояли три бесформенные размашистые закорюки, Залыгин написал обо всем происходящем в ГУВД Москвы на имя тогдашнего начальника Куликова и попросил о помощи.
Тогда же он, наконец, собрался с духом и предложил Хреновой покинуть редакцию. Сергей Павлович сам рассказал мне об этом и пожаловался, что “не может сладить с девкой”: она отказалась писать заявление об уходе и пригрозила, что за нее вступится коллектив.
Сергей Яковлев
Член Союза писателей Москвы и Союза журналистов. Прозаик, публицист, литературовед. Родился 26.04.1952 в г. Солигаличе, Костромской области. Окончил Физико-математическую школу при Московском госуниверситете (1970); Ленинградское высшее инженерное морское училище им. адм. С.О. Макарова, судоводительский факультет (с отличием) — 1976 (специальность — штурман дальнего плавания); Литературный институт им. А.М. Горького по классу Андрея Битова (1983). Возглавлял отделы в журналах «Морской флот», был членом редколлегий журналов "Дружба народов" и "Родина". Печатался в “Референдуме” Льва Тимофеева, в рижской “Атмоде”, в диссидентской “Хронике текущих событий”. В 1991 — 1994 гг. — учредитель и редактор-издатель общественно-политического и литературного журнала «Странник». В 1994 г. приглашен в журнал "Новый мир" в качестве заместителя главного редактора С.П. Залыгина, где работал вплоть до его ухода из редакции в 1998 г. С 2008 года - соредактор (вместе с Владимиром Леоновичем и Гари Гордоном) литературного толстого журнала "Коростель (Письма из России)".