132 Views
Я сегодня прекрасно выгляжу. Хороша как никогда – никогда раньше, я имею в виду. На мне кремовое платье, струящееся по ухоженным ногам вниз, мои непослушные жесткие как проволока волосы уложены в аккуратную блестящую на солнце волну, мои руки с рабочими ногтями достойно вытянуты вдоль тела, мои движения безупречны, мое дыхание почти что неслышно, мое присутствие – везде.
Это – мой день. Я наконец-то собрала всех. Начала, конечно же, с того, что разослала всем приглашения – разослала заранее, не просто так. На дорогой сиренево-белой шершавой, словно живой бумаге, серебряными тиснеными буквами я написала каждому и всем то, что уже давно хотела сказать. Иногда – чистую правду, иногда – несправедливый к кому-то крик души, иногда – то, что от меня, во что бы то ни стало, но тщетно хотели услышать.
Я такая – могу, но всего один раз – сказать то, что надо бы кричать, выпихивать из себя каждый божий день, пока все еще вокруг есть. Потому что, когда их не будет, кричи – не дозовешься. Пустота, как я теперь понимаю.
Но я успела, и это хорошо. Правда, надо сказать, чего мне это стоило. Люди в моей жизни – словно тараканы, выйдешь на кухню, и они тут же разбегаются в разные стороны и старательно делают вид, что живут своей жизнью. Я, получается, вроде не при чем. Я просто такой неудобный человек – если кого-то приручаю, то хочу иметь рядом. А они – не такие и хотят получить от меня все, что только во мне есть, и идти дальше своей дорогой, куда мне путь заказан.
Но сегодня все не так. Я их всех вытащила. Самых любимых. С ними было хуже всего – пришлось вытаскивать почти что с того света. Еще бы немного, и я бы могла не успеть.
Этого я вообще найти не смогла а если бы и нашла, то вряд ли бы узнала – так много боли он мне принес, что было бы несправедливо, если бы это не отразилось на его прекрасном светлом лице. Любимого не помню, лица не помню, помню нежный запах щенячьей чистой юности от его рук и шеи, пшеничные волосы, серые предательски глубокие глаза и руки с тренированными тонкими пальцами. Искренне надеюсь, что все это сморщилось, как шагреневая кожа, что красота осталась лишь на моем внутреннем портрете, а его лицо и тело носят знаки предательства и холодного змеиного расчета, которым он растоптал мое чувство близости и сопричастности к высшему дару любви. Любви, собственно и не произошло, она захлебнулась не рожденным криком счастья, она истекла кровью, пока он обнимал меня прохладными, уже равнодушными руками. Он так и не захотел войти в меня – как мужчина в женщину, уже знал – я не смогу поднять его из обыденной серой жизни, в которой мы оба были почти что детьми. А он желал большего – денег, славы, и еще всего, что им сопутствует. Он наклонился к моему уху и тихо сказал: я тебя люблю, но никогда не буду твоим. И ушел, чтобы возникнуть в моей жизни всего один раз – мутно, посреди большого душного города, он вцепился в мою руку и снова наклонился к уху. Я не почувствовала того родного запаха, но он уже держал меня словно клещами и тащил, тащил, тащил. Я ведь так и не переспал с тобой, говорил он, сдирая с меня одежду. Дай хоть сейчас попробовать. Я не смогла ему отказать, потому что еще помнила те волосы и глаза, те губы и руки, которые боготворила до этой минуты. Никто и никогда не был мне столь противен, только он, когда пытался проникнуть в меня не с того конца. Моя любовь была замурована, но он не стал пробивать стену, а выбрал самый простой путь. Только дорога эта вела к пустоте и разложению, и я не смогла. Я просто стряхнула его с себя, точно гадкое насекомое, и ушла. Он еще что-то говорил и кричал – что я не женщина, что я не гожусь для любви и семьи. Да, ответила я, не гожусь, я вообще не гожусь. Он точно годился – сначала выгодный брак, потом не менее выгодный развод, потом деньги, потом очень большие деньги, и тут я его потеряла. Он был несчастен, я видела это по фотографиям на дорогих разворотах журналов, а несчастным он был мне не интересен. Думаю, он обрел то, чего хотел искренне. Вошел в комнату, исполняющую желания, загадал одно, а получил то, чего желал больше жизни. Хорошо, что я замешкалась и не успела за ним.
Зато с другими я успела войти и даже выйти. А потом, когда они оставили меня, войти еще раз и очутиться в этой большой прохладной гостиной, скупо обставленной устаревшей мебелью, с чуть приоткрытым окном, так и не видящим туманные серые дали чужого будущего. Я садилась за уродливый стол, клала руки на колени и бессмысленно смотрела, как стирается все то, чем я жила последнее время – сворачивается боль, словно снятое молоко, исчезает надежда, словно сигаретный дым в пламени свечи, умирают дети, точно стекающие по стеклу капли воды. А потом вставала и уходила, даже не загадывая того, о чем непрерывно думала даже тогда, когда погружалась в ежевечерний сон.
Думаю, уж он-то не сможет не ответить на мое приглашение. Вряд ли он вообще меня помнит – скорее всего, он и себя не помнит. Только одно занимало его целиком и подчиняло себе без остатка – игра, жестокая мужская игра, в которой крошились кости и трещали от натуги сухожилия, в которой он был единственно богом. И там он был – прекрасен, и там он был – само совершенство. В этом жестком мужском братстве он был самим собой, он был честным, сильным, искренним. Но только там, в том мире игры, которому он принадлежал, я же была вне этого мира, хотя страстно желала к нему прикоснуться. Но куда мне было до этого юного бога войны, выходящего на темнеющий южный берег из молочно-теплого прибоя, пока вода почтительно стекала с его покатых плеч на твердый живот и затем на чресла, при виде которых я впервые в жизни испытывала не привычное мне желание прикоснуться и замереть в блаженстве. Прикоснуться я могла, замереть в блаженстве мне было отказано раз и навсегда – богу войны и игры были нужны не юные неопытные поклонницы, а умудренные жизнью восхвалительницы и жрицы. Слова никогда не были его стихией, поэтому он не сказал ничего, просто молча отвел мои восхищенные руки и изгнал меня навсегда из своего храма. Теперь я могла наблюдать за ним только издали, за ним и его жрицами. Сколько теплого мутного вина я нахлебалась пополам с горькими и невкусными слезами иссушаемой любви, пока окончательно не утратила осторожность и не пришла нетвердой качающейся походкой туда, где всегда ждут отчаявшихся, оступившихся, растерявших веру и утративших вкус к жизни. Они всегда ждут – за нашим левым плечом, хитро высунув наружу чуть раздвоенный на кончике розово-кошачий язычок, они всегда готовы вылизать больное место, натянуть на него тонкую новую кожицу, стереть с тела нестерпимые воспоминания. Они так уверены в себе, что цену назначают еще до того, как путник откроет дверь в дом, который кажется таким родным и таким теплым. Не важно, что он только кажется таким, важно, какую цену ты платишь за право войти и сколько ты готов заплатить, чтобы выйти. Я всегда оставляла там самое дорогое, в тот раз оставила то, чего больше никогда не будет – боль уходящего детства, неспособность быть одинокой, девственность чистого листа. Им я не прислала приглашения в фиолетовом конверте с сургучной печатью, но я знаю, что они придут. Это их триумф и их время. Forever.
Я долго вертела в руках приглашение, прежде чем его отослать. Просто пыталась вспомнить, а было ли это на самом деле. Иная жизнь, иная страна, иное время. Я словно потеряла себя – родной язык, до беспамятства знакомое прошлое, осиротевших родителей, я как будто все предала – ради новой, едва знакомой мне жизни рядом с чужим, непонятным человеком. Я не умела жить кусочками, и уж если предавала, то делала это основательно. Я постаралась выжечь в себе все, что казалось мне самой чужим, и я преуспела в этом настолько, что вскоре перестала узнавать себя в зеркале своей души. На меня из темной бездны смотрело иное лицо со стертыми чертами, словно я стесала себя наждачной бумагой и поверх кровоточащей раны наложила густой тональный крем, скрывший следы жестокого вмешательства. Так мы и жили – он в себе, а я в нем – боясь выдохнуть и захлебнуться новым вздохом. Я безропотно продолжала предавать и предаваться, уступая пядь за пядью живого тела. Я занималась любовью часами и сутками, я теряла счет времени и тому, где кончались и начинались мои границы. Вскоре я себя не помнила настолько, что с трудом отыскивала в темной комнате на постели съежившееся, скрюченное от боли собственное тело. Мне казалось, у меня не было больше ничего – ни прошлого, ни настоящего, ни тем более будущего. Сегодня я не знала, что с нами будет завтра – просто потому, что была сосудом, мусорной корзиной, чем-то посторонним и внешним, что нужно, как стакан воды пересушенному горлу, как ночной горшок переполненному мочевому пузырю, как тепло онемевшим рукам. И я была всем этим – по очереди и одновременно. И я была счастлива, потому что наивно полагала, что его потребность во мне – природное свойство его плоти, и оно не может не прирасти потребностью души. Он жил во мне, спал во мне, ел во мне, пил во мне, он правил и прилаживал меня словно бракованную деталь в колесе собственного мироздания, и я плавилась, умалялась, сжималась, подстраивалась и все ждала, пока наша жизнь тел зачнет жизнь души, и на свет появится чудесный младенец – плоть от плоти наших сливающихся тел. А его все не было и не было, а тела наши все истощались, и мне неоткуда было черпать жизненные силы. Я потеряла одно прошлое, а другое так и не смогла построить: оно стремительно просачивалось сквозь пальцы, словно песок, и уходило в глубину воспоминаний, к которым лучше не прикасаться. Я отчаянно рвалась сразу в будущее, еще не зная, что его нет и никогда не будет. Я была исчерпана до основания – как колодец в пустыне, потерявший воду во время засухи и так и не дождавшийся сезона дождей. А когда колодец пуст, путнику незачем задерживаться в дороге. И он не стал – просто попросил меня исчезнуть, как будто меня никогда не было. Он продолжал жить рядом со мной, но меня уже не было – теперь он смотрел сквозь меня, проходил мимо или прямо через меня, по старой памяти делая это через ему знакомый вход и выход, но я была ему больше не интересна. Но конверт я все-таки отправила, хотя бы потому, что сейчас я – глубина, в которой можно утонуть.
Это приглашение я отослала одним из первых – слава богу, я и не теряла ее из виду. Даже тогда, когда она назвала нашу святую связь предательством, когда во всем обвинила меня, когда отбивала мои звонки, яростно отправляла мои письма в корзину, передавала через наших общих знакомых, чтобы я оставила ее в покое. Теперь я готова попросить у нее прощения за то, что не смогла оставить ее в покое именно тогда, когда она решила отрезать меня вместе с 15 годами бессмертной, как мне казалось, дружбы. Бессмертны бывают только боги, и бессмертна их дружба – просто потому что им не куда от нее деваться, проживи хоть тысячу, хоть десять тысяч лет, все будет так же – и люди вокруг будут те же. У нас все было по-другому – если родство душ и существует, то у нас оно было. Странная вещь: ты не ощущаешь его, пока человека нет рядом. Ты вроде бы даже не нуждаешься в нем, потому что он – почти часть тебя. Ты ведешь с ним мысленный спор 24 часа в сутки, ты просыпаешься и засыпаешь с мыслью о том, что его душа – единственное прибежище, где твоя душа может быть самой собой. Мы были с ней именно такими, счастливицами и уродами одновременно – потому что мы делались слабыми друг без друга. Мы нуждались в этом чертовом взаимопонимании, от первого до последнего слова, от самой мелкой и грязной мыслишки до самого высокого и светлого чувства. Это все равно, что все время жить наружу, постоянно выворачиваться наизнанку, любовно давать гладить свои язвы, поливать из лейки тщеславия свои недостатки и быть столь же навязчивой и бесцеремонной с болью и жизнью другого человека. Мы всегда были вместе, хотя нас разделяли страны и города чужого континента, мы были вместе, хотя она была старше меня на 10 лет, мы были вместе, хотя я ощущала себя женщиной, а она так и осталась девственницей, мы были вместе, хотя я хотела ее как подругу, а она желала быть судьей. Мы были вместе 15 лет, пока однажды я вдруг не поняла, что мне холодно – всегда обнажаться в ее присутствии, что мне тягостно – рыться вместе с ней на помойке своей путаной души, что мне невыносимо – проживать с ней свою жизнь. И я стала скрывать сначала кое-что, потом – почти все. Не знаю, как, но она это поняла – по тончайшим переливам, не доступным мобильному телефону, по странным асимметричным знакам препинания, стоявшим явно не на месте, по незамутненной картинке бытия, приходящей в качестве вложения в письмо. Одним словом, она вдруг поняла, что мы больше не одно целое, и она поняла, что это – предательство. Я тогда в ней ошибалась – не думала, что она сможет отсечь руку и даже не поморщиться. Я не могла, я надеялась, что мы можем быть просто очень близкими людьми, и все, но ей этого было мало. Ты перестала быть мной, а со мной ты мне не нужна, отчеканила она, и больше нас не было. Надеюсь, сегодня я снова стану ей – насколько это возможно.
Я пригласила их всех сразу – так же, как однажды в пустом троллейбусе чужого города они вдруг подошли ко мне ближе, чем простые попутчики. Они были моложе меня, они говорили с мягким певучим акцентом, они держались друг друга, и они были – живые. Рядом с ними я тоже была веселой, нежной, наивной и свежей. Рядом с ними лето было жарким, зима – холодной, дружба – настоящей, а любовь – той разновидностью дружбы, которая приводит к тому, что дружба умирает, ничего не принося взамен. Ничего личного, говорят англичане, и они знают, что делают. Стоит только выбрать кого-то одного, бросить все силы на достижение недоступного, как все вокруг меркнет, радость теряет всякий смысл, друзья превращаются в рычаг или жилетку, а любовь ведь может так и не родиться…Мы выбрали дружбу, или любовь, но всех и со всеми. Чудесная, светлая жизнь лежала перед нами, хотя вокруг рушилась империя, взрывались ядерные реакторы, вдребезги разлеталась стена, и я вдруг осознавала, что я – не крашеная перекисью девочка, а плоть от плоти – чужого, темноволосого, выжженного солнцем и исходом народа. Мы все это начинали осознавать, одни – раньше, другие – позже, и когда густая темно-красная кровь проступила на нашей коже, они приняли решение уехать. Они звали меня с собой, но я испугалась. Я так хотела быть вне своего истинного происхождения, чувствовать себя гражданином мира, а не этого пустынного клочка земли у бога за пазухой, что отказалась. Я осталась, а они уехали, сначала они вцепились в эту узкую полоску между морем и небом, потом вгрызлись в нее настолько, что она стала извергать им свои ответные дары, и они потянулись туда, куда рано или поздно приходят все, кто ищут за морем лучшей жизни. Они все были там, и именно в эту далекую страну за морем я выслала одно приглашение – его вполне достаточно, чтобы ниточка потянула за собой всех.
Я всегда записывала свои мысли. Не то, чтобы они казались мне значительными, просто была потребность все отдавать бумаге. Даже свою первую любовную тайну я написала на крошечном клочке бумаги, зачем-то скатала в трубочку и проглотила. Она была внутри меня, и больше не могла быть обнаружена болтливым языком. И все остальное в своей жизни я поверяла бумаге, потом долго перечитывала, прислушивалась, присматривалась. Позже, эти записи стали жечь мне руки – они просились в люди, мои детки, и я стала искать им приемных родителей – слушателей и почитателей. Не случайно в почтении так и слышится прочтение, словно для того, чтобы уважать, необходимо понимать и принимать. На самом деле, я хотела, чтобы меня читали. Не просто пролистывали и вовсе не проглядывали, а по-настоящему вчитывались, глотали взахлеб, искали созвучие собственным мыслям и находили как откровение. Не ради славы и сиюминутных радостей быть принятым в определенном кругу, а ради той власти, которой автор обладает над читателем, ведя его сквозь страницы к туманному финалу бесконечной истории. Это особая власть – непостижимая тем, что она дана над самым свободным на земле, — человеческим духом. Именно его захватывает простой белый лист бумаги, покрытый вязью черных точек и линий, и уносит за собой туда, где прочая власть – бессильна. Именно это казалось мне самым сокровенным в искусстве, — момент захвата, мистический, как зарождение чувства, зачатие ребенка. Я упивалась этим неуловимым мгновением, отслеживала его, где только можно и во всем, что заставляло забывать о мире реальном ради спрессованных мгновений искусственно созданной жизни. Она была столь же настоящая, с запахами, красками, звуками, болью, прошлым и будущим, как и та, в которой я существовала до того, но чем дальше, тем больше я уходила в то, что было создано и создаваемо, тем больше увлекалась теми, кто творил эту жизнь для меня и таких, как я. Этому человеку – мое приглашение. Этому творцу, рядом с которым я тоже была Созидателем, этому мечтателю, рядом с которым я тоже забывала о сне и еде, этому ребенку, у которого нет и не могло быть своих детей. Жаль, что все это я поняла гораздо позже. Жаль, что к тому времени я так погрузилась в странную вымышленную жизнь, что вовсю жила наведенными чувствами, надеялась на призрачный успех, играла в чужие игры, и все ждала, когда придуманная жизнь прорастет в настоящую, и все будет так, как мы оба сотворили – на холсте и на бумаге. Но получилось почему-то наоборот – реальная жизнь вторглась в вымышленное бытие, и она была – не красива, не поэтична, она требовала денег, она разрушала бытом, она пахла потом, грязью, кровью, работой, приближающейся старостью и одиночеством. Я оглянулась назад и увидела пустоту – страна Фантазия, чудная долина грез без границ и зимних холодов – вдруг съежилась и перестала существовать для меня. Я хотела чего-нибудь для себя, у меня было все – власть слова, и ничего – ни семьи, ни дома, ни ребенка. И не было никого, кто бы хотел этого для меня и со мной. Пусть это приглашение напомнит мне о том, от чего я когда-то отказалась – ради простых и земных радостей.
Этому гостю я не смогу посмотреть в глаза – я виновата перед ним, а он виноват передо мной. Не знаю, бывает ли так в нормальной жизни, но в моей – это уже произошло. Чудовищный гнет обвинений и обид тянет мои веки, словно у мифического Вия, вниз. Думаю, у него такая же история. Так и представляю себе его тяжелые, полуприкрытые глаза, в которые я больше не загляну, крепкие жесткие руки, до которых больше не осмелюсь дотронуться, широкую сильную грудь, на которую мне больше не смогу прилечь. Почему – я все это разрушила. Я разрушила все, что любила, потому что любила слишком сильно. Я разрушила все, что любила, потому что хотела, чтобы и он любил по-настоящему. Наверное, это было слишком взаимно, поэтому оно и обрело такую ужасную разрушительную силу. Сначала мы разрушили прошлое друг друга, и даже в наших собственных глазах оно потеряло всякий смысл, потом принялись за настоящее, уничтожив все то, чем владели, а под конец взялись за будущее, то есть друг за друга. Мы калечили и ломали друг друга каждый день, во время любви и во время ненависти, мы пожирали друг друга во время ссор и примирений, мы истязали друг друга ревностью и мелочностью. Но чем больше мы ненавидели, тем больше любили, чем сильнее рвались из объятий друг друга, тем крепче до синяков сжимали руки, чем больше умирали от любви, тем больше цеплялись за это жалкое подобие жизни. Иногда мне казалось, что это бесконечная история самоубийства и убийства по любви никогда не кончится. К тому моменту у нас уже не было ничего – ни семьи, ни детей, ни близких, ни сил, чтобы все это восстановить, ни желания, чтобы выйти за пределы порочного круга. Я просыпалась утром с одной мыслью в голове – что я вчера чего-то не досказала, не договорила, не докричала, не додумала и не донесла, и думаю, с ним происходило то же самое. Мы встречались и бросались друг к другу, удовлетворяясь минутой соединения любви и часами – бесконечных споров, драк, терзаний, новых примирений и новых скандалов. Жизнь потеряла для меня краски, сначала ушли цвета, потом – запахи, затем – ощущения, единственное, что у нас оставалось, — момент любви, момент природнения, когда ты и тот, другой человек, — на единое мгновение, почти что неощутимое, оказываются одним целым, когда ничто не мешает, ничто не кажется лишним или чужим. В этот момент легко поверить, что души – две половинки одного целого, но он проходит, он проходит несправедливо быстро, и тела — разлипаются, души – расходятся, слова – ранят, и нет ничего более жестокого, чем любовь того человека, которого так любишь сам. Я никогда не думала, что взаимная любовь бывает беспощадна и кровава, словно это последняя битва, и чем ее больше, тем больше ран она наносит и тому, кто бьет, и тому, кого бьют. Мы не смогли ни уйти, ни остаться. Я не могу объяснить это состояние легкой смерти – душа выматывается из тела потихоньку, словно лента выплетается из косы, и эта тихая ноющая боль почти незаметна, она больше не рвет, она надрывает по чуть-чуть, но придет день, и последняя ниточка оборвется.
Именно это сказала мне странная неряшливая женщина с глубоко запавшими восточными глазами и огромными зубами посреди темного южного лица. Она сидела на кухне и курила одну сигарету за другой, и смотрела на вонючую кофейную жижу, растекавшуюся, словно кровь, по грязному фарфоровому блюдцу из крохотной треснутой чашки. Минуту назад я пила из нее горький непривычно крепкий кофе и, стиснув зубы, пыталась думать о хорошем. Я судорожно пыталась найти хоть что-нибудь хорошее, вспоминала всех, кому потом, спустя некоторое время, послала приглашения, а с ними вместе и тех, кого решила не приглашать на праздник, а она все курила и рассматривала чашку и меня в упор. Я ежилась на узкой неудобной табуретке, еще не веря, что эта неухоженная некрасивая женщина допущена к тайне моей жизни, в то время как мне она абсолютно неведома. Мне казалось это несправедливым, но так уж устроено все в моей жизни – в ней ни на грош нет справедливости, словно вся ее цель в том, чтобы меня в этом убедить. И она убедила – когда ровно, продолжая глядеть то на меня, то на кофейное пятно, стала говорить сначала то, что я и так знала, потом – то, о чем я догадывалась, но во что не хотела верить, а, в конце концов, наклонившись вперед, — то, о чем я ее совсем не просила. Она смотрела на меня равнодушно, потому что я была ей – никто, я пришла нарушать божеские и человеческие законы – знать до времени то, что не положено, и нате – я получила это знание о последней ниточке, и о той пустоте, которая засасывает меня с каждым новым человеком в моей жизни, и о той невозможности найти отношения, в которых мне бы не пришлось ни растворяться, ни растворять, и о том ребенке, которому тщетно ждать меня у врат этого мира, пока я не найду дорогу к той себе, которой я была задумана. Она была скупа на слова и детали, и я вышла, чтобы снова оказаться в той комнате со старой мебелью. Только на этот раз все было по-другому. Я села за стол и стала писать приглашения. Я писала и рвала, а потом снова писала и переписывала, и клеила конверты, чтобы опустить письма в прохладную ночь за окном.
Я знаю, они придут. Они все будут на моем празднике, вместе с другими гостями, даже совсем непрошеными. Я с такой тщательностью подбирала платье, туфли, заказывала мелкие приятные мелочи к столу и выбирала блюда. Этот праздник стал моим наваждением, словно я готовилась к нему всю жизнь. Зачем я собирала всех, спрашивала я себя в той комнате, и не находила ответа. Каждый из них был мне бесконечно близок и тем самым – бесконечно далек. Все они были – я, только лучше, последовательнее и непримиримее, и за это я их любила и ненавидела. Все они были – абсолютно я, и поэтому я не смогла прожить с ними долго и счастливо, как бы ни хотела. Но и без них моя жизнь была пустой, словно комната со старой мебелью, и я это понимала. Я подумала, что наступит день, и я смогу вернуться, пусть не сразу и не ко всем. Буду ходить по дням недели, и, глядишь, привыкну, и они привыкнут и вернутся. А пока я только хотела, чтобы они не выбросили мои приглашения и пришли на праздник, который с этого момента всегда будет со мной. Я чувствую, уже пора, и первые гости звонят в дверь. Они и не подозревают, как ослепительно я сегодня хороша.
По ленте транспортера полз гроб, украшенный лентами. Когда закручивали болты, по недосмотру краешек атласного кремового платья вылез наружу, и один из мужчин машинально поправил его. Там их все равно из гроба вытаскивают, — философски заметил другой мужчина. Люди, собравшиеся в крематории этим утром, явно не были знакомы, но, выполняя волю покойной, положили в гроб сиреневые приглашения и, не соприкасаясь друг с другом, вышли в тусклый московский день. Их машины даже на парковке не стояли рядом, и им не надо было спрашивать, зачем. Их всех ждала одна и та же комната со старой мебелью и широко раскрытым окном. На столе, положив голову на руки, спала их собственная душа, дожидающаяся своей половинки.
29 февраля 2008 г.
Мария Полянская
Родилась в 1966 году, живет и работает в Москве. Окончив в конце восьмидесятых филологический факультет и аспирантуру МГУ, прожила несколько лет в Нидерландах, где преподавала русский язык, писала диссертацию и работала переводчиком. Была владелицей арт-кафе "Колония" в Москве. Автор книг «Чужестранка» (1998), «Сон городского воробья» (2008), «Терминал» (2012). Лауреат премий «Золотое перо Руси» (2006), «Добрая Лира» (2008), победитель театрального конкурса «Премьера» (2010), конкурса «Хай концепт» (2018), «Москва инноваций-2050» (2020. Писатель, блогер, консультант, руководитель социальных проектов.