146 Views
Его звали Шио. Он был узнаваем до невозможности. Очень простодушный парень. Из деревни. Но как-то не поворачивался язык назвать его деревенщиной. Сельчане на самом деле народ прыткий и хитрый. Месяц-другой, – и их не отличишь от горожан. Под конец учёбы видишь, что лучше городских устроились. Шио был особенным сам по себе.
Однажды после экзамена все вместе пошли в кино. Шла французская комедия. Шио начинал смеяться с некоторым опозданием, когда уже никто не смеялся. Получалось, что хулиганил. На нас шикала публика и требовала унять нарушителя порядка. После сеанса, его пригласил зайти к себе в помещение полицейский. Некоторое время мы мялись у дверей участкового, потом туда зашёл я. “Хулиган” уже вставал со стула.
– Что за фрукт? – обратился блюститель порядка ко мне, когда удалился наш товарищ.
– С нами учится.
– Теперь я знаю не только то, как его зовут, а ещё имена родителей, председателя колхоза, кличку любимого пса и быка-производителя в их деревне.
– Он – “лимитчик”.
На первом диктанте по родному языку “лимитчик” умудрился допустить 67 ошибок. Впрочем, диктант был предельно сложным, если учесть, что наименьшее количество ошибок -12 допустила одна зубрешка, толстая девица в очках. Шио поверг в ужас лектора – пожилую женщину, “божьего одуванчика”. Бедная, она не могла понять, как в студентах может ходить человек, “пишущий каракулями и с неимоверным количеством ошибок”.
Наиболее “смешные” ошибки обсуждались всей общественностью. Особенно доставалось ему от “штатного остряка” – Резо.
Однажды Резо послал легковерного Шио в соседний город.
Дескать, там открыли новый магазин американских джинсов. Магазин называется “Техас”.
Шио живо отреагировал на информацию.
Другой раз перед тем, как пойти на панихиду по умершей родительнице одного из лекторов (пожилой женщины), Резо “проинструктировал” Шио, чтобы он “от имени коллектива” приложился ко лбу покойницы. Тот было начал протестовать, но его урезонили, что в городе в профессорских семьях “так поступают”. Он так и поступил, чем вызвал неоднозначную реакцию у окружающих.
В общежитии, где жил Шио, один разбитной парень завел у себя в комнате “уголок секса”. Настоящие картинки с голыми девицами вывешивать в комнатах было запрещено. Их немедленно срывал представитель администрации. Официально это был стенд под названием “По ленинскому пути”. Его увенчивало фото вождя, где он под руку с Инессой Арманд. Намек на известные обстоятельства. На стенде вывешивали вырезки из газет, самые обычные. Но чем более идеологически было выдержано их содержание, тем “непосредственнее” оно ассоциировалось у нас с деликатной сферой. Произошёл такой случай. Один паренёк пришпилил к стенду рекламу: “Хачапури приятное на вкус, тает во рту”… Реклама имела успех. Она быстро навела на определенную ассоциацию. Когда шёл обычный разговор и кто-то крикнул по какому-то поводу: “Ещё минутку!”, всем послышалось: “Ещё… минет-ку!”…
Нашёлся “шутник”, который написал на стенде имя “Шио”.
Мне было жаль Шио, но я не мог поступать иначе. Все так поступали.
Однажды произошёл инцидент. Воспользовавшись тем, что Шио отсутствовал в аудитории, Реваз залез в его папку и извлёк оттуда тетради, обыкновенные, в 12 листов.
– Вы посмотрите – дневник. Какие утонченные запросы!! Какая рефлексия! – говорил он нарочито громко.
В этот момент вошёл Шио. Он дожёвывал пончик. Сначала показалось, что его пленило звучание таких высокопарных оценок, но, рассмотрев в руке Реваза свою тетрадь, он вдруг преобразился. Его глаза стали водянистыми, лицо разгладилось. Через минуту-другую обидчик был опрокинут наземь. Шио проявил жестокость, которую никто не предполагал в нём. Вроде, казалось, что кончится тем, что дерущихся просто разведут. Но вдруг тело Реваза сникло, а ноги задёргались в конвульсиях. Шио душил его. Лицо было совершенно спокойным. Тут истошно завопили девушки, засуетились мужчины. Несчастного увезли на “скорой помощи”. Шио увели полицейские. Один из них записал фамилии свидетелей и изъял вещи Шио. Перепуганная молодёжь ещё долго оставалась в аудитории. У некоторых дрожали руки.
Тут я обратил внимание на тетрадку, валявшуюся в пыли поодаль от того места. Я поднял её и положил в карман. Ещё подумал, может быть, следователю передам. Но что-то я не проникся доверием к держиморде. Дома принялся за чтение. Думал, что за 10 минут пробегусь по тексту. Однако, втянулся.
20 сентября.
“День опять неудачный. Реваз надоел. Все надоели, того и жди подвоха.
Соседи по комнате ночами постоянно выпивают и курят. А мне много читать надо. Решил снять комнату в городе, уйти из общаги.
Потом эти шутки идиотские на сексуальные темы. Обделенцы озабоченные! Слышно, как перед тем, как ко сну отойти, онанистикой занимаются. Кровать под ними скрипит. Кашлянешь, прекращают. Переждут, а потом опять начинают. А один утром этим балуется”.
22 сентября.
“Дом нашёл недалеко от метро. Баня недалеко. Комната в конце двора. Понравилась. Правда, удобства во дворе. Хозяина Амбарцумом зовут. Он не долго со мной торговался. Я ему чачи деревенской подкинул. Добрый стал. Тут же в магазин с моим задатком за закуской убежал. Захожу в свои хоромы. Когда открыл дверь, слышу живность по разным углам “шарк-шарк”. Крысы, конечно, по хвостам определил (мельк-мельк по тёмным углам). Решил в общагу вернуться. Стоял я во дворе и ждал хозяина. Пришёл родненький. Божился, что никаких крыс в комнате не водится.
– Может ты, того? – спросил он меня.
Вошли в комнату, обшарили углы, нигде нет дыр. Всю ночь не сомкнул глаз. Чувствую, как эта сволота рядом, одна за другой вдоль плинтусов шастает. Ещё окно, как глаза ворожеи. Оно на тупик выходило, концом тупика было. По бокам гнилые заборы”.
23 сентября.
“При свете лампы читал Фолкнера “Шум и ярость”. В университете все с ума посходили. Никто не знает, что первоначальное название “Звук и ярость”. У Малькольма Каули вычитал. Такого фолкнероведа, небось, не знают. Кэдди, Кэдди… Запах жимолости, тугими волнами накатывают. Кваканье молодых лягушек колокольчиками переливается. Посмотрел в сторону окна. И впрямь, со всех дыр сквозит аромат, и этот перезвон…
Какая-то блядь сравнила меня с Бенджи. Еле сдержался. Но немножко посмеялся с другими, чтобы, как скоты, не затоптали.
Но что это? Крики и вопли под окном. Двое дерутся. Как звери. Я бросил читать и к окну прильнул. У одного, видно, палка была. Один затих. А другой продолжал его палкой бить. Я кричу:
– Прекрати, сука! А то я сам сейчас выйду!
Тот убежал. Как спать, когда под окном мертвец, что – конец тупика и вряд ли кто здесь скоро появится. Окно открыл, вылез. Воняло сырой гнилью. Луна стояла высоко. Тела нигде не было видно. Чертыхнулся, пописал на землю. Успокоился. Влез обратно. Утром снова выглянул в окно. По улице ходили люди, никто не заглядывал в тупик, будто его не было”.
24 сентября.
“Утром Амбарцум спросил меня, кого я материл ночью. Во сне, наверное, говорю.
– Не слышал, что братья Т. по соседству поножовщину меж собой устроили, – говорит он мне.
– Не слышал, – ответил я. Амбарцум говорит мне:
– Много читаешь!?
Я ему говорю, что электричество не жгу.
– Не в этом дело, жги сколько хочешь. Чтоб не чебурахнулся, как мой родственник. Тоже студентом был, много читал, крыша поехала! Вообще, как со сном и аппетитом? – спросил старик и посерьёзнел. Я не стал откровенничать, хотя его внимание ко мне меня тронуло”.
4 октября.
“После уни в кино сходили. Там француз, как будто блондин и как будто высокий на экране выкаблучивался. Помню его визит в Тбилиси. По ТВ показали. Сначала показали, как он с журналистами по-хамски обошёлся, а потом мальчонка, что с ним роль должен был играть, прямо-таки заявил, что этот француз – плохой и злой дядя. Дитё лучше всех иногда понимает. Не мог я его ужимкам после это смеяться. Только Бесо (тут я насторожился, ибо речь шла обо мне) и смешил меня своим смехом. Как кур кудахтал. Но надо отдать ему должное, когда меня, как нарушителя порядка, дурак-сержант допрашивал, только он зашёл меня выручить. Манера шутить у него странная. Чуть что начинает: “А вы меня в Израиль не гоните! Здесь моя родина!” Как будто и так не ясно, что из аборигенов”.
Я ухмыльнулся. Евреи в Израиль стали выезжать. Другим тоже хотелось запретного плода эмиграции попробовать. Народ ухищрялся, как мог, только за кордон выскочить. Помню, один знакомый выехал в загранкомандировку. Педерастом прикинулся, чтоб только не возвращаться. Мол, дискриминируют его, как сексуальное меньшинство.
10 октября.
“Опять лажанули. Послали во Мцхету за джинами. Дело не в негодяе Ревазе. Там на самом деле в еврейских лавках джины можно достать. Денег мне отец прислал. Виноград сдал. Как назло, нужных джинсов не нашёл. В уни весь день хихикали.
Ночью снилось, как крысу в угол загнал. Она старая, поседевшая, зад опущенный. Ощерится и в глаза бросается. Я её несколько раз веником отбил, пока позвоночник не перебил. Потом взял за хвост и из окна подальше выбросил. Руки помыл под умывальником.
Наутро Амбарцум спрашивает меня, почему вид у меня такой, будто я кого сношал или меня сношали. Я промолчал. А он мне в спину продолжает говорить:
– Чачи побольше из деревни привези”.
17 октября.
“Только и разговоров о Фрейде. О либидо. Бесо называл её (здесь я опять поёжился) Либидо Ивановной. Кстати, всё у него от Ивана – Шизофрения Ивановна, Глупость Ивановна и т.д.
Я сам лично раз 8 выписывал в библиотеке “Тотем и табу”. Столько же раз отказывали, “несмотря на уважение”. На девятый раз “из уважения” мне самому позволили спуститься в подвал. Библиотекарши доверяли мне. Где ещё такого читаку найдут? Спустился я в подвал. Заветная книжица лежала не на своём номере, а рядом. Видно, лет 50 назад кто-то по ошибке положил. С тех пор книгу не могут найти, остолопы. За такую услугу мне разрешили взять книгу домой.
Сижу, читаю при свете лампы. И вдруг со стороны звуки какие-то странные, вроде как голубь сладостно воркует. Я подошёл к окну. Вижу в начале тупика, на улице под фонарём подростки. Нервные какие-то, по движениям видно, в мою сторону смотрят. Даже дурно стало. Тут опять голубь заворковал. Чувствую, что в темноте под окном что-то творится. Вот от тьмы отделилась фигура и направилась в сторону площади. По спине вижу, что мальчуган лет 14-15. От толпы навстречу к нему другой подросток идёт. Окунается во тьму. И опять голубь заворковал. Потом и этот мальчонка из темноты к площади направился. И тут вслед за ним толстозадая матрона с седыми волосами появляется. Еле, как утка, с ноги на ногу переваливается. Идёт шалава, деньги считает и себе в сиськи кладёт. Вот тебе и Либидо Ивановна”.
31 октября.
“Однажды Амбарцум говорит, почему из норы носа не кажу. Вон, девица во дворе объявилась.
– Абтурент (абитуриент), приехала из Поти. Срезалась на вступительных экзаменах. Как бобыль живёшь, – продолжает, и глазом подмигивает, – а то, как мой родственничек, умом тронешься.
Я её во дворе видел. Она под краном посуду мыла. Помогала тётке по хозяйству. Довольно смуглая, маленькая. Заметил, что по утрам, когда я физзарядкой перед своей комнатой занимался, именно тогда эта девица появлялась. Венерой звали. Уже холодно было, а она в халатике, без чулок. Неосторожное движение и ножка обнажалась. В метро встретились, как старые знакомые. Вагон переполненный был, чувствую, как её рука блуждает по моим деликатным местам. А когда поворачивалась к выходу на нашей остановке по амплитуде рукой невзначай махнула и “случайно” задела. Я вспыхнул… Когда шли домой, как ни в чем не бывало, вели разговоры на посторонние темы.
Сегодня утром, когда зарядку делал, она опять в халатике вышла. Осмотрелась по сторонам и в мою сторону. Опомниться не успел, как меня в комнату затолкала. Когда потом лежали, она меня спрашивает, что я на окно постоянно косо смотрю. Раскрылась и всей красой в сторону окна повернулась. А я говорю, что тупик там. Она подошла к окну и от страха взвизгнула: “Пасюк, пасюк за окном!” Видит, что я напрягся, сразу изменилась и сказала, что пошутила”.
9 ноября.
“Вышел на улицу. Слонялся без дела. Серо и сыро было. Вижу, народ на улице возбужденный перед настежь открытыми воротами собрался. Охают-ахают, головами с укоризной покачивают, но не осуждающе, а так, когда чью-то судьбу клянут. Две “скорые” ещё стояли. От ворот вниз ступеньки во двор вели, дверь открытая, собака -дворняжка внутрь заглядывает. Плач слышится. Точно, кто-то только-только умер. Я спустился по ступенькам. Собака виновато завиляла хвостом и пропустил меня в ту дверь. На тахте мальчонка лежал. Головка кучерявая. Синюшность на лице, поголубевшие губки разомкнуты, видны верхние зубы. Не знаю, почему я остановил свой взгляд “на улыбке”. Неужели он из толпы меня выбрал. В это время врач-мужчина, задрав майку ребёнка, его грудку то большим, то указательным пальцем тыкает, а на лице выражение брезгливости. С ним молодая женщина-врач говорит. Оправдывалась, кажется. Блондинка, ухоженная, в кольцах и с серёжками. А у ног мальчонки мать убивается, плачет навзрыд. Голос слабый, силы нет. Одна женщина, видно что соседка, с понимающим и заговорщическим видом, даже участливо вроде улыбается врачу-мужчине говорит, мол, болезненный был бедняжка. Болезнь назвала какую-то. Минут пятнадцать назад всё произошло. Побежал за сестричкой, потом вдруг остановился, стал задыхаться и упал. В это время сестричку привели. Пострелёнок такой, явно крепче брата. Ей казалось, что её хотят наказать, упиралась, капризничала и ещё понять не могла, почему народу столько. Потом увели её. Тут я на одного молодого человека обратил внимание. Стоял в сторонке и плакал, как скулил. На мать похож чем-то, слабый. Мамин брат. Похоже, что из деревни его привезли, как к труду неприспособленного. Худой и нескладный. Представляю, что он с детьми возился. В это время слышу наверху к воротам машина подъехала, дверь спешно хлопнула и в комнату ввалился огромного роста мужчина. Ввалился и встал, как вкопанный. Девочка на него похожа была. Стоит и молчит, чуть покачиваясь. Смотрит поверх всех на ребёнка. Тут соседские мужчины к нему подошли, успокаивают и говорят, что вещи надо из комнаты выносить. Тот молча утвердительно качнул головой. Стали обязанности распределять. Повернулся он к “брату жены”, хотел что-то поручить, но передумал. А тот продолжал стоять у стенки и скулит, слёзы из глаз текут, не догадывается их вытирать.
Вслед за врачами я вышел на улицу. Народ не расходился. Трамвай-таратарайка проезжал мимо, я не стал прислушиваться к разговорам и неожиданно для себя бросился бежать за трамваем. Догнал, запрыгнул на подножку, только потом спросил номер транспорта. Никогда не пользовался этим маршрутом. Прошёл в почти пустой вагон и сел на скамейку. Ритмичный стук колёс навеял дремоту. Очнулся, когда вагон был совсем пустой и, как будто без ватмана, бесприютно двигался по улице, осененной деревьями в цвету, через окна валил солнечный свет. Я вдруг заплакал”.
Здесь я оторвался от чтения. Посмотрел на окно моего кабинета. Вид на кирпичную стену дома напротив. Никаких райские кущ не узрел.
Некоторое зазрение совести чувствовал, что это я по чужим дневникам, как в душе, шарю. Я начал рационализировать: тетрадь поможет следствию, человек наваждениями страдает. С такого взятки гладки…
10 ноября.
“С утра настроение хреновое. Вчерашнее вспоминалось – мёртвая улыбка того ребёнка. Она как будто ко мне обращалась. За окном постылость. Серый свет. Остался в постели до 2 часов. Потом встал и Венеру позвал. Она вдруг робость проявлять стала. Говорю, что поговорить хочется. Рассказал ей о вчерашнем. О саде тоже. Она молчала, потом сказала, что тетка её хватится. Кажется, напугал девочку.
15 ноября.
“Прошёлся по Руставели. Туда и обратно. Здесь большая вероятность кого-нибудь встретить и поговорить. Много красивых девочек гуляет. Завёл за привычку такие прогулки. На Земеле в доме Тер-Казаряна как-то приметил одного субъекта. Дом выстроен в готическом стиле с башнями. Тот тип постоянно торчал в окне одной из башен. Каждый раз, проходя мимо, невольно глаза поднимал, чтобы убедиться, что тот мужик на “посту стоит”. Взгляд у него неподвижный. Сегодня почувствовал, что наши глаза встретились. Увидел, как улыбка на его губах еле заметно зазмеилась. Не исключено, что показалось”.
17 ноября.
“Народ вообще испорченный. Когда Платона проходили, так только его диалог “Тимей” одолели. Про гомиков там. – “Федон” читали? – спрашиваю у сокурсников. – Про что это? – спрашивают. – Там три доказательства бессмертия души. – Совсем рехнулся! – в мой адрес прозвучало.
“Другой раз прихожу, слышу, смеются коллективно. Достоевского обсуждают, “юмористические” места. – Прямо, как О’Генри! – ляпнул кто-то. Насколько понял, читали диалог Ивана Карамазова с чёртом’. Или, ‘Дафнис и Хлоя’ Лонга прочитал. Пастораль. Вспомнилась деревня, как с отцом по утру на озеро выходили на лодке ряпушку брать для городских. Из Тбилиси народ приезжал за 100 километров. График был, чтоб для свадеб и поминок в определённые дни запас имелся. Или, бывало, напахаюсь за весь день на кукурузном поле, приду домой, ноги помою, по пояс искупаюсь, волосы причешу. И никакой усталости! Выходил на околицу к клубу с ребятами посудачить… У нас в группе Лонга тоже прочли. После этого стали приставать к Нике. ‘Гнатончика’, мол, не видел? Гнатончик – перверт, что к Дафнису приставал. Ника – неженка, зубы испорченные. Очень умный. Я им, что пристаёте к парню. А тебе что? Я говорю, что настоящих пидаров не видели? Кого имеешь в виду? – начали выяснять с гадким любопытством.
“Ника в руку смеялся, чтоб зубы не показывать. А рука не то что тощая, а хрупкая. И ещё походка у него была странная. Как будто вымучивал, то косолапил, то прихрамывал… лишь бы не сказали, что задницей вертит. Худо, когда ни улыбнуться, ни пройтись свободно. Паренёк красивый, хотя и сусальной внешности. Но он не унывал. Своё оружие имелось – информация. По проспекту с ним гулял, он рассказал про Резо. Тот с ним в одном классе учился. Заявился как-то Ника к Резо утром. Уж очень рано, раз вся семья полуодетая ходила. Стоит гость в прихожей, ждёт, когда люди после сна отойдут. И тут слышит: ‘Мама, Резо опять описался!’ Так младшая сестричка братцу подкузьмила. Мать ей: ‘Прекрати, дурочка, обманывать!’ А девчонка опять продолжает. Даже обида в голосе, почему, мол, не верите. А тут и писун появился. В свежих трусах, чтоб показать Нике, что не писался. У самого же глаза виноватые. Кстати, уже довольно взрослые были – учились в 10 классе.
“Ещё, бабка у писуна тихо помешанная была. Так и померла в психушке. Среди хроников держали, потому что своего внучка чуть не прибила. Зашла за ним в детсад. Обычно отец наведался, а тут она заявилась. Воспитательницы давать не хотели ребёнка. Неладное почувствовали, но уступили всё-таки. Бабка ведь. Потом отец на машине приехал. Встревожился. Домой звонит, нет его там. Бросились искать. Чудом поспели. Бабуля внука на рельсы укладывала на железной дороге. Будто прощалась. Резо – пуганый товарищ. Даже пожалел я его.
20 ноября
“Сцену наблюдал.
После долгой прогулки меня разморило. Я остановился у автобусной остановки. Моё внимание привлекло одно армянское семейство. Видимо, только-только из гостей. Как часто бывает, взрослые слегка иронично отзывались о хозяевах, но все выглядели сытно пообедавшими. В самый момент, когда надо было подняться в подъехавший автобус, вдруг хватились, “Артурик пропал”. Семейство заметалось в панике. Автобус ушёл. Отец, полный невысокий мужчина, рвал и метал, а его жена, дородная женщина, колотила себя по щекам, двое разновозрастных чад стояли испуганные. Первая пришла в себя девочка лет двенадцати. С испуганным лицом, но уже о чём-то догадавшись, она, толстенькая, трусцой побежала в сторону поворота на другую улицу и на некоторое время скрылась за ним. Всё семейство и я смотрели в ту сторону. И вот из-за поворота появилась девочка (“мамина умница”!). Под руку она вела незадачливого Артурика – полного подростка в коротких штанишках. Его лицо улыбалось, но по мере приближения постепенно принимало виноватое выражение. Отец подбежал и залепил мальцу пощёчину. Тут подбежали матушка, сестра, совершенно счастливые от того, что пропавший нашёлся. Оказывается задержался-заигрался в гостях.
Подумал, как мило. Они подкупали своей непосредственностью”.
22 ноября.
“Когда проходил по Земелю опять того парня в окне увидел. В той же позе. Он вдруг заулыбался и поднял руку вверх в знак приветствия. Я не знал, как поступить”.
25 ноября.
“С утра мышиного цвета небосклон давил. Тяжело было на душе. Завтракать не стал. Пошёл в баню. Очередь была большая. Постоял полчаса, надоело. Решил прогуляться по проспекту. Прямо из бани направился в метро. Когда поднимался на эскалаторе на Земеле, почувствовал неладное. Народ возбужденный был. Поднялся наверх и вижу, тот дом в готическом стиле оцеплен полицией. Насчитал пять карет скорой помощи. Люди в шоке. Толком ничего объяснить не могут. Посмотрел на окно, чтоб “старого знакомого” увидеть. Не было его на месте. В сердце защемило от дурных предчувствий.
Пошёл я в Кировский парк, что неподалеку находился. Шахматы там поигрывал. Шахматный павильон почти пустой был. Сидело несколько пенсионеров. Двое играли. Партнеры хамили друг другу. Эти любители мало, что плохо играют, ещё жадность проявляют, не вернут ход, сколько не проси, нетерпеливы, когда задумываешься. Сколько мужиков наблюдал, что здесь вдруг в мелких интриганов за шахматной доской превращались, неприятно нервозных. Всякое достоинство теряют. Я сижу со своими банными принадлежностями в сумке, смотрю и слушаю. В это время разговор два старичка вели:
– Таким образом 8 человек зарезал. Утром подстерег и порезал кухонными ножами. Там же, знаешь, коммуналки. Двери не закрываются. Кто на дороге попадался, того и пырял. Настя его ножом в грудь в ответ. Помнишь, такая баба-городовой. Её тоже сильно поранил в руку. Крик стоял!!!
– А кто он? – спрашиваю.
– Васо зовут. Его родители на поруки взяли из психушки. Сами в Ваке жили, а его в комнате на коммуналке на расстоянии держали. Он ещё фашиста из себя изображал.
– А не тот ли, что постоянно в окне торчал, – спрашиваю. Озарило вдруг.
– Тот самый. Шпыняли его, правда, вовсю. Проходу не давали…
Ночью опять нашло. Слышу, как крысы хоровод водят вдоль плинтусов. Появляются одна за другой и пропадают сквозь лаз под окном. Как ошарашенные, правильным ходом одна за другой. Как будто электродуга пошла, и они в ней напряжение поддерживают своей очумелостью. Забился я в свою кровать и думаю, если внимание привлечь, скопом по команде набросятся. Гляжу в окно, на улице луна высоко. Может, от этого у них такой психоз”.
Здесь кончался текст. Тетрадь тоже. Последнюю фразу Шио еле уместил. Не исключено, что было продолжение. Он описывал событие полугодовой давности. Весь город в смятении пребывал. Этого убийцу вместе с его жертвами вывозили. Все они накрытые были на носилках. Ему операцию сделали. Рану зашили. На следующий день, когда очнулся, в буйстве все раны порвал. Умер.
Меня разбирало любопытство. Может быть, Шио ещё раз меня помянет?
Он жил в самом конце двора. Я шёл, как сквозь строй. Меня расстреливали беспардонные любопытные взгляды, зыркающие из одноэтажных строений, конурок и сараев. Женщины, увидев меня, прекращали скандалить, потом продолжали истеричные разборки. Наглые мальчишки забегали вперёд и смотрели в упор. Чернявая девица мыла грязную посуду под краном во дворе, моё появление отвлекло её, и она развела лужу. Только пьяные мужики меня не замечали. Они играли в карты. В ногах путались то кошки, то собаки, то голые младенцы. Вспугнул сонных кур. Стоял жуткий запах нужника, а по воздуху носились зелёные мухи.
– Студент жил здесь, – сказал мне вонючий старик со взглядом постаревшего пьяницы. Трясущаяся рука показывала на дверь и окна, облепленные старыми газетами, вместо занавесок. За дверью было тихо и прохладно. Сбоку от входа находилась кухонька – комнатушка размером в квадратный метр. Короткий тёмный коридор упирался в старую дверь. За ней открывалась длинная, как пенал, комната… шкаф, кровать, стол стояли один за другим. Надо было бочком протискиваться мимо них, чтоб дойти до окна, мутного, с облупленными рамами. От него шёл серый свет.
Тетрадка, книги лежали на столе. Клеёнка была загажена характерным крысиным калом и запятнана следами грызунов. А сами тетрадки и книжки изгрызены в клочья.
Гурам Сванидзе
родился 13 января 1954 года в Тбилиси. Окончил среднюю школу в Зестафони - в маленьком провинциальном городке. С 1971 по 1977 учился в Тбилисском государственном университете на отделении журналистики, совмещая учёбу с сотрудничеством в редакциях газет. С 1979 года приобщается к новой профессии - становится социологом и работает в различных отраслевых социологических службах Тбилиси. В 1984-1988гг. учится в аспирантуре Института социологических исследований АН СССР в Москве, где ему была присвоена научная степень кандидата философских наук. В бытность аспирантом подрабатывал сторожем на Арбате, переводчиком в Бутырской тюрьме. В последнее время работает в правозащитных организациях, в настоящий момент - в Комитете по гражданской интеграции Парламента Грузии. Публикуется в интернет-журналах. Недавно выпустил сборник рассказов «Городок». Женат, имеет двоих детей.