257 Views
– А ты знаешь, ведь он не умер – сказал муж, оторвавшись на секунду от телевизора.
Мне, по уши погрузившейся в очередное чтиво, даже не пришлось притворяться. Я просто рассеянно переспросила, кого он имеет в виду.
И он, так же грациозно отвернувшись от экрана, ответил:
– Ты сама знаешь, кто. Я только что видел его по телеку.
И после этой фразы, упавшей, словно гиря от настенных часов, в доме наступила тишина, которую никому не хотелось нарушать.
Я сразу поняла, кого он видел на экране, пока я глотала очередную ЖП.
Конечно же, я знала, что он не умер. Ведь вся эта история чуть не стоила жизни всему моему королевству тогда, пять лет назад, и я бы не выжила, не сохрани я тогда хотя бы остатки разума, основательно поврежденного любовью.
Катастрофа должна была произойти ночью, после того, как наши тела, слипшиеся друг с другом, разъединились, потому что истина была горька на вкус как никогда – я не могла пустить чужака в мое королевство, а он не желал ходить за плугом, точно простой пахарь, – он хотел быть моим королем. Вновь и вновь я задумывалась о том, что происходит с людьми, если они становятся так неотвратимо близки друг с другом – превращаются ли они в одно целое, так что их внутренние жидкости перемешиваются, плоть прирастает, а душа разрывается на две части, или наоборот, расходятся так далеко, как только возможно, из страха полностью раствориться, потеряться в лабиринте чувств и забыть о ходе времени, о хлебе насущном и о малых сих, что зависят от тебя… Снова и снова я представляла себе, чем заканчивается такое странное и несвоевременное слияние двух немолодых и совершенно непохожих людей – восстанием самой плоти, оскорбленной столь полным взаимопроникновением, или наоборот, зарождением новой, крохотной жизни, не чуждой тем, кто ее породил даже против собственной воли.
Наша история выбрала именно такой поворот, хотя это и была игра против правил. Он не хотел, мой вольный охотник, не хотел оставлять в моих руках ни частицы себя – ни строчки, ни фотографии, ни подарка на память – ничего. Точнее сказать, он хотел все – или ничего. И мне, как истинной женщине и королеве, пришлось прибегнуть к самому изощренному обману. Я решила лишить его самого дорогого, что есть у каждого из нас, – будущего, даже самого права на будущее. И когда он вновь и вновь оставлял во мне плоть и душу и они бродили во мне, словно молодое вино, я уже думала, должна была думать о том, как уйти и одновременно остаться, как вырвать и не отдать обратно, как умереть и продолжать жить.
Надо сказать, мне это удалось, как я полагала. Предыстория моя хорошо известна, и мне, конечно же, гореть в аду за то, что я сделала с нами, с нашим будущим, с нашей любовью и, по самому дорогому счету, не только и не столько с ним, сколько с собой. Я возомнила, что могу управлять жизнью вокруг, словно я заместитель господа бога на земле. Я самолично распорядилась, кому дышать, а кому быть присыпанным свежим дерном. Он, мой невенчанный король, хотел получить все – или ничего, и он получил – можно сказать, все. Мою любовь, занявшую все мое сердце без остатка, ибо не было ни дня, ни часа, ни минуты, когда бы я не помнила о том, кого и как я потеряла. Не важно, что я сделала это сама, я была преступником и судией в одном лице, казнила и миловала, тосковала и радовалась, каялась и упорствовала, не давая ни одной силе одержать верх над другой. Мою верность, похоронившую под собой всякие попытки мужа наладить мосты, и явные желания поклонников моего творчества подбить клинья под модную писательницу. Мою дочь, и я говорю – мою дочь, поскольку к мужу она не имеет никакого отношения, а уж к покойнику и подавно, но зато она – плоть от плоти моей – неулыбчивая, светловолосая, голубоглазая валькирия пяти лет от роду, с которой мне приходится больше управляться кнутом, чем пряником. Мою жизнь, наконец, ибо, что за жизнь мне досталась после его смерти – одно название, постоянные сомнения, а правильный ли путь я выбрала тогда и зачем я его выбрала вообще…
Я не была на похоронах, потому что панически боялась того, что, увидев его в гробу, не выдержу терзаний совести и выдам себя. Я немедленно уволилась из салона, где меня проводили с искренним сожалением, я выбросила все подарки и памятные вещицы, кричавшие мне в лицо, что я убийца. Я бы сделала пластическую операцию по вшиванию девственной плевы, лишь бы забыть о той нечеловеческой близости проникновения друг в друга, которая превратила нас в одержимых, но ограничилась мелкими подтяжками лица и тела, чтобы даже эти части тела, страдая от боли, причиненной скальпелем, потеряли саму физическую память его прикосновений. Если бы не комочек его жизни во мне, я бы напилась таблеток, чтобы хотя бы на мгновение перестать ощущать себя тварью, я даже попробовала запихать в себя побольше снотворного, но умный организм, знавший, к чему готовиться, не принял гадости и заставил меня извергнуть не только выпитое, но и все, вместе с дурными мыслями и плохими наклонностями. Мне предстояло еще раз стать матерью, королевой-матерью, я подчеркиваю.
Я ни разу не была на кладбище, где, по слухам, в стене стояла урна с его прахом. Для меня он так никогда не стал прахом, и даже то, что показывали в новостях, никак не было теми ласковыми руками, тем родным и близким телом, тем нежным запахом юности и зрелости одновременно, которые я боготворила до сумасшествия. Зачем была мне урна с тем, что не хранило ни песчинки моей любви? Я сохранила нечто гораздо более важное, чем мертвая плоть, пусть даже плоть того, кого я любила больше жизни. Надо признаться, больше его жизни.
Жаль, что все это мне не помогло. Я осталась королевой, но потеряла королевство. Мой мир, который я так ревностно хранила от набегов вольного охотника, вдруг стал мне противен до звона в ушах. Все раздражало меня – дом, семья, моя литература, даже моя новая внешность. Я держалась в жизни на одной крохотной, пульсирующей моей же кровью ниточке – на Аннушке, так я ее назвала. Муж и дети приняли девочку очень достойно – как-никак я была уже немолода и с радостью переложила бы часть хлопот на близких, но не тут-то было. Аннушка не зря пришла в мой мир извне – она явилась покорить его, и с самого начала была настроена против всех, но в первую очередь, против меня. Иногда мне казалось, что ее глубоко синие пронзительные глазки знают всю мою подноготную и только младенческая беспомощность мешает ей свершить справедливое возмездие. Это была история великой любви и ненависти, и она ей осталась. Аннушка требовала моего присутствия 24 часа в сутки, она часами терзала мою грудь, пока та окончательно не иссякла, она ни минуты не спала без меня, она смотрела мне прямо в душу с самой первой секунды своего появления на свет, и она все знала, я была в этом абсолютно уверена. Она знала, что у нее нет и не будет настоящего отца, того вольного охотника, которому она была бы истинной дочерью, она понимала, что у нее есть только я, и она владела мной безраздельно.
За весь первый год ее жизни я не смогла написать ни строчки. Мои издатели милостиво закрыли на это глаза, но вежливо и доходчиво предупредили, что дальше не намерены терпеть убытки. Я задолжала им целый роман и осознавала, что это будет мой последний шанс вернуть себе хотя бы кусок прежней жизни. Няни бежали от Аннушки как от огня, едва став на ноги, она превратилась в настоящего Конана-варвара, удержать ее в рамках приличий могла только я, да и то, каждая минута с ней давалась мне нечеловеческим терпением и полным самоотречением, хотя со стороны мы смотрелись прекрасно, и нас вовсю приглашали на светские мероприятия. А как же, известная писательница и ее прелестная русоволосая голубоглазая дочь с внешностью ангела и манерами Пеппи Длинныйчулок. Обнимая меня, она стискивала мне шею до боли, целуя, не могла удержаться от покусываний в шею и на сгибе локтя, невзирая на лица, она хваталась за мою грудь, как только чувствовала, что я ухожу чуть дальше, чем следовало, словом, она любила меня за двоих – за себя и за того парня…
А что я могла сделать – я обозревала руины, оставшиеся от того, что некогда было цветущим садом, и тоскливо думала, что скоро нам не на что будет жить, муж уйдет от меня, дети разъедутся по заграницам, а я и Аннушка будем нищенствовать там, где я когда-то единолично правила королевством. Размер неустойки за роман превышал мои скромные сбережения на черный день, а муж решительно делал вид, что не понимает, почему бы мне не вернуться к письменному столу. В конце концов, он был прав, я ведь выбрала его и его детей, но только Аннушка не желала стоять в очереди ко мне. Она хотела всегда и во всем быть первой, совсем как ее отец. На меня надвигалась катастрофа, но я ничего не делала, чтобы ее предотвратить, потому что ясно понимала, что пришло время платить по счетам.
В тот день я гуляла с дочерью в парке. Один из самых первых осенних дней, когда еще тепло, но каждый солнечный луч словно окутан легкой прохладной дымкой, которая садится на лицо и на руки, напоминая о том, что настоящий холод уже не за горами. В такую погоду очень ясно осознаешь, что живешь не своей, а чьей-то иной, до деталей продуманной жизнью, в которой тебе ничто не подвластно, и дни ее уже клонятся к закату, а ты еще так ничего и не успел, и нет уже ни времени, ни сил, как пел один человек, очевидно, не раз грезивший о машине времени.
Тем временем Аннушка играла на детской площадке с мальчиком чуть младше себя. Со спины он смотрелся стильным маленьким мужичком – широкие плечи, узкие бедра, широкие штаны цвета хаки. Я рассеянно наблюдала за детьми до тех пор, пока они оба одновременно не повернулись в мою сторону. Мне стало неожиданно зябко – Аннушка словно стояла рядом с братом-близнецом. Те же пронзительные синие глаза, правильные резкие черты лица, светлые но только коротко стриженые волосы. Они были почти одного роста, одинаково держали в руке игрушки и плавно поворачивались друг к другу. Я ощутила дурноту и беспомощно посмотрела вокруг. Напротив меня, на другой стороне площадки сидел покойник. Вернее сказать, не покойник, а живой человек во плоти и крови, двойник моего возлюбленного и ненавистного вольного охотника. Он смотрел на меня в упор, и я не смогла выдержать его взгляда. Он подошел к сыну, что-то сказал ему и медленно, словно наблюдая за моей реакцией, погладил Аннушку по голове. Моя дочь улыбнулась незнакомому дяде и доверчиво взяла его за руку. Этого я уже выдержать не смогла. До этой секунды я бессильно сидела на скамейке, но теперь пришло время защищать и защищаться. Еще немного, и Аннушка пойдет за ним, словно гаммельнские крысы за дудочкой! Я вскочила на ноги и бросилась к дочери, но он опередил меня, отпустив руку дочери и властно толкнув меня к скамейке. Сядь, коротко приказал он мне, и я села.
Такой была наша первая встреча. Мы почти не сказали друг другу ни слова, он молча сидел и смотрел на Аннушку, а я не могла сойти с места. Я не могла заставить себя даже дотронуться до него, словно он и вправду был ожившим трупом. Я не могла выдавить из себя ни слова, потому что у меня не было ни слов, ни оправданий, ни даже извинений. Все, что я хотела ему сказать или сделать, уже произошло в моей жизни, и его возвращение казалось мне столь же неуместным, как визит покойных родственников в День всех святых. Он словно нарушил закон человеческого бытия, запрещающий дважды входить в одну и ту же реку жизни. Но, видно, ему и здесь сделали исключение.
Хотя он так наверняка не думал. После молчания, прибавившего еще одну вечность к нашей разлуке, он сказал:
– Я знаю, что у меня есть дочь. Мне даже приятно, что ты назвала ее Анной. Я вижу, что и Сереже она нравится. А за тобой должок имеется, пора бы и рассчитаться. Так что давай, приходи, поговорим, жестко прибавил он и улыбнулся детям. В этот момент я осмелилась посмотреть ему в лицо. Самым ужасным на нем были глаза. Такие глаза бывают только у покойников, потому что они потеряли все, что имели, а обрели только одно – вечное непреходящее равнодушие к себе и к миру. Это были не те глаза, в которые я смотрелась как в чистые лесные озера, это были не те глаза, которые я целовала, словно прикасаясь к обнаженной душе. Это были чужие глаза, как будто вместо них ему где-то там, где он все это время обретался, выдали темные мутные пальтовые пуговицы. И только тогда мне стало жутко, как если бы я проснулась и обнаружила, что страшный сон на деле не выдумка, а то, что окружает меня со всех сторон, другой реальности больше не будет никогда.
На следующий день я пришла в офис по адресу на визитке, непонятно откуда взявшейся у меня в кармане. Дома я оставила завещание и пакет с надписью «Вскрыть после моей смерти», где честно и беспристрастно рассказала всю правду о себе, о своем преступлении и наказании и об Аннушке, хотя она и не была ни в чем виновата. Я была готова принять и признать законным любое возмездие с его стороны, я готова была подчиниться любому его решению, лишь бы не пострадала моя семья и Аннушка. Я готова была даже отдать ему дочь, рожденную обманом и ложью, лишь бы она была с ним счастлива, раз уж я не сумела ей быть. Как некогда Мария-Антуанетта, я была готова положить повинную голову под нож гильотины. Он восстал из мертвых, и мне оставалось только признать его правоту и подчиниться его карающей руке.
Он ждал меня. Небрежным взмахом руки посадил меня в глубокое кожаное кресло напротив себя и долго молчал. Я понимала, что ему есть что сказать, и уважала его право вынести приговор. Внутри было пусто и глухо, как в старой ржавой бочке, и каждое его слово порождало во мне эхо, так что смысл доходил до меня не сразу, а намного позже, когда он уже далеко уходил вперед. Ждать меня, как и раньше, он был явно не намерен. Но чем дальше я вслушивалась в его слова, чем больше вникала в их смысл, тем ужаснее казалось мне то, что произошло тогда, пять лет назад, и уж тем более сейчас, спустя целую жизнь.
На большом экране за его спиной двигалось изображение искореженной машины в новостях, те самые кадры, которые едва не убили во мне обманом зачатую дочь, которые стоили мне седых волос и не прожитых лет жизни. Он стоял сбоку от экрана и говорил то, о чем я даже не догадывалась. Он говорил мне, что давно подозревал меня в способности принять самое невероятное решение ради достижения своих королевских целей, и что он готовился к этому моменту и следил за мной почти круглые сутки, так вся операция была тщательно спланирована и срежиссирована им самим, а вовсе не мной, как я глупо и по-женски наивно полагала. Он сделал все, чтобы я поверила в то, что совершила, чтобы я страдала и каялась, чтобы я умирала и оставалась жить, чтобы я любила и ненавидела каждое мгновение. Он говорил мне, что этот шаг пошел ему на пользу, что после смерти он почувствовала себя совершенно свободным и от любви ко мне, и от прочих обязательств, и это было началом новой жизни. Он рассказывал с видимым удовольствием о том, что не только не умер, а благополучно женат, родил сына, занимается крупным серьезным бизнесом, счастлив в семье и даже готов простить меня – при одном условии, разумеется. Я должна позволить ему время от времени общаться с дочерью, а для этого необходимо познакомиться семьями, да и нам, добавил он, надо бы узнать друг друга поближе, и недвусмысленно положил руку мне на талию. Я так долго ждал этого момента, сказал он и улыбнулся. Месть это блюдо, которое подают холодным. Сейчас, когда ты на дне, я смогу протянуть руку и простить тебя.
И тут я вздрогнула. Вся моя жизнь за последние пять лет вдруг встала перед глазами, словно я вызвала ее из прошлого небытия. Каждый день, прожитый в страхе и боли, каждая секунда любви и муки, каждое мгновение презрения и вины, превратившие меня внутренне в старуху, словно картинки на мониторе компьютера, теснились у меня в мозгу. Вот это я, узнающая о том, что беременна от любимого человека, вот я, лежащая под жестким, костистым мужем с широко открытыми глазами ради того, чтобы у Аннушки был живой отец, вот снова я, измученная дитем, не желающим расти в утробе матери-убийцы, вот опять я, в криках рожающая любимую дочь ненавистного мне человека, вот я же, проклинающая себя и живущая только ради нее и тех, кто ничего не знает обо мне, будучи по воле судьбы моей семьей, вот я – одна наедине со своим грехом, виной, падением и любовью, которая так и не захотела умереть, хотя я сделала все, чтобы и ее убить вместе с ним. И все это я вспомнила, потому что поняла, что пока я пять лет гнила заживо, он просто жил со мной рядом, в соседнем доме, гулял со мной в парке, читал мои книги, смотрел на нас с дочерью по телевизору, словом, наслаждался спокойной, размеренной местью человека, у которого душа без греха и упрека. Он упивался тем, что у него все хорошо, и ждал того времени, когда стыд и вина поглотят меня окончательно. Он ясно читал по моему лицу и в моих строчках, что с каждым годом, месяцем и днем я все глубже погружаюсь в бездну безвыходности и отчаяния. Он с гордостью говорил мне, что просматривал все, что мог найти обо мне в прессе, с тем, чтобы точно вычислить тот момент, когда я буду на волоске от духовной смерти, с тем, чтобы возродиться из пепла и подарить мне свое прощение на известных условиях. Расчеты не подвели – я шла к нему, словно на Голгофу, но вместо креста увидела долговую расписку, а вместо судии – мелочного банковского клерка с ворохом бумажек. Разумеется, часть долга он хотел получить натурой, прибавил он и улыбнулся глазами-пуговицами. В нем не было ни капли ненависти ко мне, но вместе с ненавистью умерла и любовь.
Умер и тот вольный охотник, который стоял на границе моего королевства и хотел все или ничего. Теперь это был умудренный годами и отягощенный венцом и страной король, с ног до головы опутанный обязательствами, обремененный хозяйством, озабоченный справедливостью немолодой человек, которого я когда-то любила и убила или думала, что убила, что для меня было одно и то же. А я все продолжала любить жестокого и вольнолюбивого охотника, любившего меня до беспамятства в той, другой нашей жизни, где мы были вместе и порознь. В той жизни у меня не было ничего, кроме нас, сегодня у меня не осталось ничего, потому что я потеряла даже его память.
Я молча сняла его руку и закрыла за собой дверь. Завтра я поеду на кладбище и положу цветы к его урне. Я оставлю там ключи от своей одиночной камеры, в которой я была добровольно погребена все эти пять лет. Я принесу туда бессонные ночи и дни, отданные Аннушке, я сниму печать безгласия со своего рта. И я прощу его. Обязательно когда-нибудь прощу.
Я долго не могла поверить в то, что он умер, но теперь я знаю, что это действительно так. Король умер, да здравствует король!
15 апреля – 31 июля 2009 года
Мария Полянская
Родилась в 1966 году, живет и работает в Москве. Окончив в конце восьмидесятых филологический факультет и аспирантуру МГУ, прожила несколько лет в Нидерландах, где преподавала русский язык, писала диссертацию и работала переводчиком. Была владелицей арт-кафе "Колония" в Москве. Автор книг «Чужестранка» (1998), «Сон городского воробья» (2008), «Терминал» (2012). Лауреат премий «Золотое перо Руси» (2006), «Добрая Лира» (2008), победитель театрального конкурса «Премьера» (2010), конкурса «Хай концепт» (2018), «Москва инноваций-2050» (2020. Писатель, блогер, консультант, руководитель социальных проектов.