193 Views
Мои родственники живут в Питере. Вчера рассказывала тете о взаимоотношениях с украинским языком, а точнее – о взаимоотношениях девочки, воспитанной в русской культуре, со всем украинским. Бывает забавно вспомнить.
Культурный шок у меня случился в детском саду, года в четыре, когда вся группа благополучно разучивала песенку под фортепиано. В шок меня повергло слово «паляниця». Потому что я понятия не имела, что это такое. Притом, что развивалась нормально и дома очень дружила с книжками. Но у меня не было тогда ни одной книжки на украинском языке, ни одной игры, а дома разговаривали на рафинированном русском.
«Паляниця» потому так и врезалась в память, что принесла с собой понятие другого языка и другой языковой среды. Тетя заметила: «Ну да, понятно, что тебя шокировало: ты ведь привыкла слышать и понимать!»
Другая языковая среда не замедлила за иноязычным словом, которое было понятно всем детям в группе, кроме меня. Эта среда образовывалась на смене одной из воспитательниц – сельской женщины, говорившей на «центральновосточноукраинском». Я помню только ее сына-школьника, который проводил все время после школы у нас в группе, командуя всеми малышами и на мне отрывавшегося с особым изяществом: в его играх я никогда не участвовала, мне было неинтересно, а потом и неприятно. К моему счастью, на другой смене была русскоязычная воспитательница, знавшая толк во всем том, что называлось «дошкольным образованием» – во время ее работы тихий час был тихим часом, а свет в лампах по вечерам горел иначе, гораздо более тепло.
Вот таким образом ощущение «инаковости» проявляется совершенно реально еще в том возрасте, когда ничего не знаешь о том, откуда она берется и зачем. Я говорила тете, что глупо было бы тут рассуждать о том, что «в Украине должен быть русский язык», или как там еще принято формулировать российскую позицию. Глупо просто потому, что это неправда. Сколько угодно можно рассуждать об этом из другой страны, это просто разговоры. Это становится очевидным, как только находишь себя в другой среде, в другой ситуации, и совершенный идиотизм – пытаться доказывать этой среде, что она должна быть какая-то иная только потому, что ты по отношению к ней – иной! В беседе говорю тете: «Невозможно так, когда ты – такой один, а люди, которые рядом с тобой – другие. Обязательно придется адаптироваться!»
Адаптация заключалась в том, что во всем, кроме языка и выходок недалекого воспитательского сына, я себя чувствовала в этой детской детсадовской среде обычным ребенком. Мне не было интересно, но и особо трудно тоже не было, а если вдруг становилось скучно, я сразу что-то выдумывала.
Дворовыми подружками тогда были девочки из еврейских семей – все они в начале 90-х уехали. Ребята из детского сада, в большинстве своем, стали моими одноклассниками, притом, что в первый класс я не ходила, занималась дома и с одноклассниками не общалась. А во втором классе появилась первая лучшая подружка – девочка из семьи военных, приехавших на два года из России. По уровню учебы она стала мне конкуренткой, и мы на этой почве сразу подружились: бэкграунд у нас был один и тот же. В четвертом классе она уехала с родителями обратно в Россию.
Без подружки я осталась ненадолго: вскоре в нашем классе появилась еще одна девочка из России, детство которой прошло в самом центре Москвы. С тех пор мы дружим по сей день. Но она никогда к украинской среде приспосабливаться не хотела, не считая это необходимым, и окончив девятый класс, уехала жить в Москву. Вопрос, где жить, был острым именно тогда, потому что из его решения следовало, на каком языке сдавать вступительные экзамены.
У меня в этом смысле выбора не было, учиться предстояло в Украине, и мне пришлось засесть за украинский. До одиннадцатого класса писать на нем я научилась, а говорить – нет, и даже на уроках украинского языка умудрялась отвечать по-русски. Не принципиально, а потому, что не могла на нем говорить: не получалось. В первую очередь, потому, что фонетически украинский очень отличается от русского, совсем другая фонетика. Поэтому «взять и заговорить» на украинском невозможно, многие вещи нужно сначала узнать, потом – натренировать, как французские дифтонги или знаменитое «р».
Поэтому, с моей точки зрения, те, кто в Украине кричат в телике, что они хотят русский государственным – это те люди, которым страшно приниматься за изучение украинского, также, как и любого другого языка; эти люди просто не хотят ничего изучать. Поэтому там, где этих людей достаточно, очень легко на этой теме подогревать любые сепаратистские настроения, суть и причина которых – лень, тотальное нежелание напрягаться, развиваться, естественно выливающееся в стремление прильнуть, быть ведомыми и руководимыми. К языку это не имеет отношения; это имеет отношение к неумению мыслить самостоятельно, а это проблема не народа (пока еще!), не Украины, и не в наши времена придуманная, это проблема старая и в России – гораздо более острая, чем сейчас в Украине.
На то, чтобы поступить, пришлось потратить лишний год, в том числе и из-за незнания языка. Честно говоря, в одиннадцатом классе я даже и не думала, что это станет такой проблемой, поскольку писала на украинском по школьным требованиям грамотно, и в табеле были пятерки. Но поступление в ВУЗ принесло с собой новый урок – об убогости системы среднего образования. Выяснилось, что знаний не хватает катастрофически, я совершенно искренне ощущала себя обманутой. В институт меня со второго раза взяли, и это не было моей заслугой, а заслугой декана, принявшего решение о зачислении.
Тут началось самое интересное, потому что институтские годы пришлось посвятить не только изучению специальности, но и всего, что называется Украиной: язык, история, люди, культура – это все изучалось авралом и, несмотря на время, проведенное в школе, оказалось таким же новым и незнакомым, как слово «паляниця».
Во-первых, в институте я впервые увидела украинцев как таковых. Это были не те ребята, которые учились со мной в детсаду и школе – ездившие к бабушке в село, но уже городские. Это были ребята из сел и областных центров.
Они все говорили по-украински, и разговор на русском давался им так же тяжело, как мне – на украинском. Понимание этого было, как правило, взаимным, поэтому многие из нас пытались говорить на языке, удобном собеседнику. Это было не в лом, особенно потому, что общались мы только в стенах института. Или говорили каждый на своем языке, – средних образований хватало, чтобы понимать украинцам – русский, русским – украинский. В этом плане проблем не было никогда.
Проблемы были с преподавателями, но вполне справедливые: в университете изучали украинский язык, и требования были высокими. Именно в университете мы дотошно изучали фонетику, благодаря чему я и научилась разговаривать по-украински вполне сносно и правильно, почти как украинка. Когда этот навык был приобретен, личное сознание «невладения» языком и связанные с этим «проблемы» – это все отпало само собой. Вместо этого пришло сознание владения двумя языками: и русским, который я старалась «не терять», в повседневной жизни говорила только на нем, читала и подтягивала его по учебникам и словарям, и украинским.
Университет предоставил также возможность близко и реально познакомиться с украинской культурой – со всем тем, что фиксировал украинский язык. И снова тогда шокировало среднешкольное убожество. Университетские преподаватели прояснили украинскую литературу, перевели ее из хрестоматийно-книжного в жизненный уровень: многих писателей они знали лично, поэтому легко и красочно вводили студентов в контексты украиноязычных произведений; многие писатели приблизились, вышли из ненавистных школьных хрестоматий и стали реальными людьми благодаря близкому знакомству с Киевом, с его адресами, архитектурой, да и писательский дом, в котором жили «мэтры», находился совсем недалеко от универского корпуса, а их, писательские, дети сидели рядом за партами.
И хоть такие вещи, как диссидентство, для нас были уже совершенно неактуальными, но для некоторых сокурсников, например, это слово составляло историю их семей или семей их соседей или близких. И становилось понятно, что мы, русскоязычные люди, привыкшие считать себя очень образованными с пеленок, совсем ничего об этом всем не знаем.
Учиться было трудно – потому что за фонетикой пришла лексика, которой не хватало, как и в любом иностранном, потому что на украинском нельзя говорить русскими словами, это совершенно другой язык. Приходилось делать выписки, читать словари, заучивать страницы украинских слов, и параллельно с этим – проникать в культуру этой совершенно неизвестной и непонятной страны. Стало ясно, что литература – не та дверь. Мне, в моем личном случае, украинская литература не делала Украину понятной, а наоборот – еще более непонятной, чем раньше, потому что всегда тянула за собой неизвестный контекст. Этот контекст – все то, что составляет нетождественность украинской культуры с русской. То есть, чтение украинских книг повлекло за собой необходимость понимать историю, которая, конечно, не ограничивается советским периодом или «периодом московского господства». Потому что все остальные периоды у Украины и России – разные, и для живущих внутри страны это не требует доказательства, это требует изучения, как у любой другой страны есть естественная потребность в изучении своей истории как своей собственной, а не как чьей-то другой.
Иначе курс украинской литературы нормально сдать было бы просто невозможно: естественно, что произведения украинской литературы можно понимать с позиций украинской же истории. А для того, чтобы понимать, нужно знать, поэтому приходилось этим всем заниматься.
Радовать меня это не радовало – я с не меньшим интересом изучала бы историю той литературы, на языке которой я говорила с детства. Но Россия учиться к себе меня не звала.
Лишь все больше и больше с каждым годом игнорировала в своей телевизионной пропаганде очевидные, бытовые для всех живущих в Украине людей вещи: украинский язык, историю Украины немосковского периода, литературу, – все то, что для украинцев составляет их жизненный контекст от рождения, потому что по многим областям они не говорят по-русски.
Тогда мы должны были много времени проводить в «периодических» фондах библиотек. Это время стоило всей средней школы. По публикациям в газетах и журналах выстраивалась картина того, что происходило в разные времена на нынешней украинской территории. Особенно интересными мне были досоветские годы: публикации Франка, Леси Украинки, других украинских писателей и «умов» своего времени. По крайней мере, сделала вывод, что они действительно были «умами», и прониклась уважением.
Архивы полностью избавили меня от совершенно пошлого, порожденного невежеством и потому отрицающего все и вся скептицизма. Потом с помощью тех же архивов читала о «деле СВУ», которое угробило украинскую интеллигенцию, оставило Украину без тех людей, которые составляли и развивали ее мышление. Это были десятки публикаций, пришлось читать это все, потому что писала курсовую, но на самом деле читала, потому что все это было очень интересно. Потому что оказалось, что в России был Серебряный век, а в Украине были тоже свои умные люди, с широчайшим кругозором, их было много, они думали, думали очень интересно, и это было не канадское никакое, не диаспорское, а тогда еще натуральное киевское, львовское и харьковское, и читать то, о чем они думали, было захватывающе интересно.
Параллельно с этим чтением было еще и другое, уже просто, что называется, «пользуясь возможностью». Вместе с тем, что было нужно для университета, набиралась еще стопка старых украинских газет-журналов обо всем: традиции, киевская старина, городские новости, литературные пробы. Это все оказалось жизнью, к российским территориям не имеющей вообще никакого отношения или имеющей только политическое, и становилось смешно при мысли о том, что те, кто что-то вещают о русскоязычии и русскоокультуривании в Украине, вещают о том, о чем не имеют никакого представления, поскольку, чтобы иметь об этом представление, а соответственно, и право об этом говорить, нужно как минимум провести много месяцев в украинских библиотечных фондах. А также – знать украинский язык, а не спекулировать на мифах и стереотипах, не имеющих отношения к реальности.
Печально другое: что многого не знают и сами украинцы, что в Украине невежество модно, украинцы сложно ориентируются в том, что нужно изучать, что не нужно, и, обожая считать себя учеными, не имеют привычки учиться самостоятельно, размышлять; это мое личное мнение. Но при этом оно дополняется и другим: убежденностью, что у украинцев эта привычка учиться, а значит, и думать самостоятельно, выработается, – потому что другого пути у них нет; что убожество системы среднего образования в этой стране со временем будет преодолено, потому что этой стране уже пора перестать уничтожать размышляющих людей, а максимально развивать их, – именно потому, что другого пути у украинцев нет.
Это справедливо и по отношению к любому другому народу, но для украинцев – актуально в смысле выживаемости, ведь они постоянно подвергаются ассимиляции на ментальном уровне, и в прошлом не раз этим процессам проигрывали.
Консервативность преподавателей была понятна, и на моральную поддержку из-за русскоязычия рассчитывать не приходилось. Точнее, всего украинского они скрупулезно придерживались, на уровне академминимумов строго требовали, но за уши в свое украинское они не тянули, что, в общем-то, вполне естественно. Желания туда тянуться самой у меня не было: это, как минимум, означало бы перейти в общении на украинский. Мне этого не хотелось, потому что это было, все-таки, сложно, и я не видела надобности напрягаться. Мне хватало того, что я и так была на несколько лет погружена во все украинское: пары, книги (хорошие книги!), архивы, фильмы, люди, работа.
Тогда же, когда познакомилась со всем украинским ближе, вникла, я поняла, что во мне ничего этого на самом деле нет – ни украинского села и его жизни, не потому, что я его по-великорусски «презираю», а потому, что я никогда в нем не бывала; ни языка – не потому, что не считаю украинский самостоятельным языком, а потому, что флаентли я на нем все равно не говорю; ни личных ассоциаций – не потому, что Украина – не моя родина, а потому, что сказки в детстве я слушала на русском, училась читать по русскому букварю.
На выходе из университета я понимала, что вместе с дипломом получила глубокое уважение ко всему украинскому как к самостоятельному проявлению духа именно этого народа, тяготеющего к Европе еще с дореволюционных лет, но реального опыта равноправной жизни в европейском сообществе еще не имеющего.
Ориентация на Россию для украинцев нежелательна потому, что она всегда означает отказ от языка, от культуры, и это то же самое, что предложить отказаться от этого всего русским или любым другим в собственном государстве. А если не отказ, то – нивелирование. Это то, чего украинцы, как мне кажется, всегда не хотят в первую очередь, потому что для них это в любом историческом периоде означает отказаться от самих себя, потерять свое лицо, продать свою душу. Понимание этого привили не университетские лекции, а времяпрепровождение в библиотеках. И уравновешивалось, гармонизировалось это понимание тем, что рассчитывать на высокую оценку по некоторым предметам я не могла из-за своей русскоязычности, но этот факт требовал компромисса в обмен на компромисс: я воспринимала это как свою личную ответственность за выбор института и за возможность учиться в том вузе, в котором хотелось, а не в котором приходилось.
Ну и следует учитывать, что я училась немного в другое время, а не сейчас, когда сдается общий тест, и поступление в желаемый вуз гораздо более реально, чем было тогда. Сейчас уже совсем другая ситуация, позволяющая разным по происхождению украинцам вообще не задумываться об этих всех вещах: достаточно сдать тест или проплатить контракт, и учиться там, где хочешь; гражданство, а тем более, национальность, все меньше влияет на самоопределение человека, все меньше влияет на личность. И так сейчас не только в Украине.
На личность человека по-прежнему влияет язык. Язык продолжает быть идентификатором личности, а соответственно, и народов. Но язык развивается ровно настолько, насколько личности и народу есть что на нем выражать. Украинцы в этом смысле очень интересный народ, потому что они мало смотрят на других и стремятся к выражению самих себя любыми способами, в том числе и в языке, поэтому важно, чтобы это развитие происходило естественным образом внутри страны.
Так же и на русских, которые хотят русский здесь «вторым государственным» – довольно странное явление было бы как для Украины – можно смотреть как на русских, перманентно мечтающих «вернуться домой», как на русских, «ленящихся учить украинский», или как на российскую диаспору в Украине. Понятие диаспоры расставляет точки над і, точно так же, как, например, для канадских украинцев.
И выглядит это так: живешь в стране, где ты родился, являясь при этом носителем культуры и языка другого народа, на территорию которого ты по разным причинам не спешишь возвратиться.
Знаешь язык, культуру и историю этой страны и уважаешь их также, как и те язык и культуру, носителем которой являешься. Это было вынесено из университета.
Дальше уже вопрос не стоял так остро: украинский язык я уже знала на хорошем уровне, которого было достаточно для решения разных рабочих ситуаций, но в работе совершенно равнозначно пригодился и русский. Другое дело, что за русским языком в Украине чем дальше в лес, тем больше пустоты, и происходит это потому, что как таковой русской диаспоры тут нет, а то, что формально называется многочисленной диаспорой, на самом деле ею не является, вследствие чего русский язык здесь – только бытовой, квартирно-кафешный, на нем внутри страны не создается книг или кинофильмов, а значит, и культурных пластов. Молодые поколения формулируют себя на украинском.
Русский отмирает изнутри, потому что Украина – это другая страна, вполне успешно развивающаяся в своем языке в пропорции с отмиранием в ней русского. Понятно, что украинские русские в своем нынешнем статусе невозвращенцев, которых в России никто не ждет, чувствуют себя в этом всем дискомфортно, но они сами себе так делают, это их собственная игра, в которую, кроме них, никто здесь больше не играет, да и среди украинских русских в нее играют далеко не все, потому что игра эта бессмысленная. Чтобы развивать здесь русский, нужно создать реальную диаспору и укреплять ее, ведь, наверное, большинство украинцев младших 25 лет пишут по-русски чу-щу через ю и даже не напрягаются! Никто не станет их переучивать, поскольку уже затрачены средства на их обучение на украинском языке. И из двух языков в Украине, русского и украинского, реально развивается именно украинский, развитием русского здесь не занимаются, прежде всего, сами русские, – очевидно, потому, что им это не нужно.
Меня давно уже не шокируют украинские слова, и мне давно интересны украинские книги и фильмы. Однако настолько же печалит то, что носители русского в Украине не имеют достаточной возможности издавать тут, в Украине, книги на русском, снимать тут, в Украине, фильмы на русском – о своей жизни, о своей реальности в Украине, – и это вопрос не к украинскому государству, а вопрос отношения России к тем людям, которые природно являются российской диаспорой, для которой Россия ничего хорошего и правильного не делает. Политические спекуляции на языковые и культурные темы, транслируемые по телевизору, не отражают, а искажают реальность.
Детский сад хронологически для всех уже позади.
Полина Аксёнова
Киевлянка. Образование: Национальный университет имени Тараса Шевченко, Институт журналистики. Журналист, редактор. 2006-2009 – корреспондент отделов «Страна», «Общество», "Украина/Киев" ежедневных изданий. Экс-директор нео-фолк группы. Руководитель и организатор клуба молодёжной журналистики «Орден рыцарей пера». Составитель поэтических сборников. Автор романа «Раненое дитя Севера» (short-лист конкурса «Молодёжный городской роман», издательство «Фолио», 2004, не издавался).