159 Views
“Вы все такие скучные, точно
во всей вселенной нету Капри.
А Капри есть.”
В. Маяковский
Судьба художественного произведения в немалой степени зависит от его востребованности, связанной со своеобразной модой на тематику, стиль, а порой и эмоциональный колорит текстов. Так в доперестроечные годы в противовес официозу, настаивающему на оптимистическом освещении завоеваний социализма, существовал негласный, но стойкий читательский спрос на «бытовуху и чернуху», удовлетворенный разве что в начале девяностых, когда страницы журналов буквально затопила густая черная волна трагедии и негатива. Нынче, похоже, маятник качнулся в противоположную сторону: авторов и читателей все больше начинает привлекать светлая палитра в изображении чувств.
Сборник Лиене Ласмы «Во-доросли» – одно из ярких подтверждений этому наблюдению. Стихотворения подборки звучат убедительным гимном «самой ласковой, яростной самой красоте, пробивающей ростками грязь». Уже первое стихотворение- своеобразная художественная «декларация прав» автора на возвышенное романтическое восприятие и отображение действительности. Независимо от того, разделяет ли сама Лиене убеждения и пафос своей лирической героини, образ воительницы за «высоту словесную» нарисован с такими реализмом и достоверностью деталей «чернухи и бытовухи» ее биографии, каким впору позавидовать и опытным «мэтрам, пишущим Пражызнь»; идеи изложены столь эмоционально и таким живым разговорным языком, что любые сомнения в их искренности и подлинности их исчезают.
Ветер романтики, дающий со свистом и ором кругаля по подборке, трудно назвать отвлеченным или книжным: летая на своем разноцветном зонте над городом, лирическая героиня цепким взглядом подмечает «полуистлевший мусор да подарочки от собак». Ноябрь у Лиене обходится без традиционных золота и меди опавших листьев; весна у «моей-то меня» –это большие жуки на комьях чернозема в засаженном клубникой конкретном садике на берегу моря. Благодаря редкому умению выбирать необщие мелкие детали и складывать из них яркую, почти осязаемую картинку, стихотворения становятся акмеистически выразительными и индивидуальными. Переливающиеся то там, то тут чистые краски (тёмно-синий авантюрин небес, серебристые ладони метели, золотисто-зелёный мёд кленов) в сочетании с яркостью образов и сказочностью некоторых сюжетов создают неповторимое ощущение праздника, что сулит читателю немало радости при чтении. Увлекательного чтения, уважаемый читатель!
Марина Генчикмахер
Я скажу вам
Вы, старшие поэты,
самозваные мэтры,
пишете эту свою Пражызнь,
эту чернуху и бытовуху,
эти бараки, эти хрущобы,
этих ветшающих человеков,
эти самоубийства
от бесцветной тоски
и убийства по пьяной лавочке от неё же —
и это жуткое «ничего больше» —
ни души, стало быть, ни духа,
ни любви, ни фантазии, ни красоты.
К бесу, мол, высоту словесную,
нафиг, мол, пафос,
а у которых тут эльфы, драконы
и прочая нездешняя дребедень, —
в сад их,
ибо жизни не знают,
а туда же, в Поэзию лезут —
стыдоба.
Я скажу вам.
Я знавала бедность.
Коммуналка в довоенном доме,
смутно помнящая последний ремонт
где-то в начале «русских времён» .
Ежедневный выбор
меж картошкой и гречкой,
и какое там мясо —
старая синяя курица раз в неделю,
и какие там фрукты,
когда мы оба — студенты.
И соседи — не сильно богаче нас.
Как правило, пенсионеры
различной степени заброшенности
и многодетные семьи.
У дома нашёлся хозяин,
и нас
начали выживать.
Нам обрезали отопление,
нам отключали воду и свет,
лишь бы мы сами вымелись,
не получив компенсации.
Мы боролись,
положив на ложную гордость,
растоптав усталость и страх.
И люди ходили друг к другу в гости,
играли на гитарах,
на расстроенном пианино —
и пели
о красоте,
о Чудесном Лесе из старого мульта,
о любви, которая Бог —
и поэтому
непобедима,
даже если задержат стипендию,
даже если мы проиграем суд.
Это не я не знаю жизни,
господа самозваные мэтры,
и не сотни других
певцов небывалых миров.
Это вы
понимаете только свою Пражызнь,
в людях видите —
не организмы, так механизмы,
а истинной жизни —
чураетесь.
И если какой-то наглец
взял — и вырос, и вылез —
вам его непременно надо —
пинком под плинтус.
Но — над вами смеясь,
Сказка моя,
Красота моя,
самая ласковая,
яростная самая, —
пробивает ростками грязь.
Весна ползёт осторожно…
Весна ползёт осторожно — лазутчица-неумеха, —
трусливо сочится сквозь пальцы унылого февраля.
Но вот — налетает ветер с какого-то юго-верха.
Даёт со свистом и ором по городу кругаля.
Город ревёт и трясётся. Улицы обнажают
полуистлевший мусор да подарочки от собак.
Февраль швыряется с крыш ледяными ножами.
Урчит заржавленный жёлоб, довольно булькает бак.
На тонкой последней льдине из города удирая,
февраль клянётся: «Вернусь, не сдам городишко за так!»
Дождь омывает дома, пробирается под сараи.
Давай с тобой полетаем на разноцветных зонтах!
на подветренной стороне
на подветренной стороне
подбирается плющ к стене
поздороваться с лучшим другом
луком репчатым на окне
на подветренной стороне
ночи звёздней, а дни — ясней
здесь бессильна старуха-вьюга
здесь доходят письма весне
на подветренной стороне
рады солнышку и луне
никому не бывает туго
на подветренной стороне
рыбёшка
апрель нарастает — и клён цветёт:
течёт золотисто-зелёный мёд.
подводная в городе тишина.
плыву рыбёшкой у самого дна.
салакой — салагой — за край морей
медовых, бедовых — скорей, скорей!
затем, что на сером асфальтовом дне
шевелятся щупальца хищных теней.
спешу за солнцем — себя спасать!
жаль, рыбам гибельны небеса.
пускай минуют меня — молю! —
жаровня заката да чайкин клюв.
Es esmu
Я есть (латышск.)
1.
У твоей-то меня — озёра черным-черны,
беспробудный ноябрь немыслимой ширины,
колея потеряна в нескончаемом половодье.
Мокрый ветер одну и ту же пластинку заводит:
«Ну куда, куда ты бредёшь? Ты устала, поди?
Что же толку, если не можешь — легко и шибко?
Ты одна, ты больна, ты горишь —
упади, упади —
убеди меня в том, что я нигде не ошибся».
У моей-то меня — пять соток влажной земли,
прорастает клубника, тянет по комьям ус.
Вешней нежностью садик до самых краёв залит,
выползают большие жуки, которых я не боюсь.
Я смеюсь, у меня самотканые кружева,
у меня веснушки — ты помнишь меня такой?
Чёрта с два — а я же есть, я совсем жива,
я держусь за свой чернозём,
свой воздух морской —
за нехитрое да смешное крестьянское счастье…
Я тебя прощаю. Только не возвращайся.
2.
А что было в прошлом году —
я умом туда не дойду,
а чужие люди жалеют: побывал, говорят, в аду.
Говорят, что я ни при чём, утешают: нынче учён,
опыт будет тебе лекарством,
время будет тебе врачом.
Ты, вон, тоже твердишь:
урок, неприятно — но всё же впрок,
стану выше, стану сильнее,
прорасту собой потолок.
Ох и крут, — говоришь, — замес!
Поглядите, во что я влез!
Стану старше, стану взрослее,
дорасту собой до небес.
А вот как бы не дорасти,
а попроще бы: зарасти, —
мне никто никогда не скажет.
Мол, единого нет пути.
Заживёшь-де когда-нибудь, а не сможешь —
не обессудь,
ведь хорошее не испортить,
а плохого — не жаль ничуть.
Но любовь — что на грядке сныть:
тянет вверх суровую нить.
Ты не можешь меня заставить. Ты не в силах —
мне запретить.
Расскажи себе, расскажи,
как я мелок, нечист и лжив, —
я запомню тебя прекрасным
и лишь этим — останусь жив.
Ну, а что не спас, не успел,
и останусь — жив, да не цел,
так ведь то — не твоя забота, отвернись —
от недолжных дел.
Что ж — воюй себе, что ж — летай,
об меня закаливши сталь.
Только.
Я тебя умоляю.
Никогда меня не читай.
Вероника
На берегу озёрном, где водятся нимфы и фавны,
цветок живёт (росточек — скромненький, стебелёк — тоненький).
У цветка — звучное имя: Верóника.
У цветка даже есть фамилия: Дубравная.
Каждый цветок в душе, как известно, — скальд.
Но чтобы из запахов-шелестов-соков сложилась — песнь,
надобно непрестанно слушать-смотреть-искать.
И кто сумел — тому вечная слава, хвала и честь!
Вероника смотрит в воду пятью голубыми очами:
ей ли не знать, что нету большей печали,
чем вглядываться в чашу подводной нóчи,
слышать идущие стеблем звуки, а песню сложить — не мочь.
Слышать: Астра звёзды поёт, Лотос с волной говорит —
а у самой нерождённая песня горит внутри,
поднимать голубые глазёнки: кто-нибудь, поющий в большой ночи,
научи меня, научи.
…Молот молнии взламывает тёмно-синий авантюрин небес,
где был ветер минуту назад? — сейчас он здесь,
озеро выходит из берегов — всхлипывая, беспокоясь —
заливает цветок по пояс.
Дикорастущим цветам не положен кров.
Вероника вытягивается во весь росток,
становится картой — голубой Десяткой Цветков.
Тучи, чёрные тучи мчатся с запада на восток.
У плакучей ивы из ствола вырывается стон.
Хлещет холодный ливень, травы колотит град,
не разбирая, кто прав, а кто виноват,
на Веронику рушатся сломленной ивы ветви,
от ударов града и вспышек молний глаза ослепли.
Откуда сила в корнях — «выстою, пережду!»
откуда звуки в листьях, бьющие встречь дождю?
Вероника поднимается и поёт,
как будто песня может буре перечить.
Вероника поёт и не видит — нечем —
потрясённое озеро
всматривается
в неё.
Водяной
Радость — мира прозвание!
Видимо, позади мои
туманы разливанные,
росы непроходимые!
Водяной, забирай свои имена!
Суховей, рассыпай мои семена!
Торных дорожек — страннице!
А всё, что было обузою,
пусть навсегда останется
в грозном море медузовом.
За осенней утренней пеленой
вспоминай сухопутницу, водяной!
theremin
слышишь голос моей метели?
знаешь, воздух поёт и стонет
в серебристых её ладонях,
чуть светящихся хрупких пальцах —
у высокой трубы котельной,
у огромной ели-привратницы?
— голос просит тебя остаться.
Упали первые снега…
Упали первые снега.
Пропали напрочь хмарь да гарь.
Замёрзли хляби-грязи.
Еловый крохотный лесок
Теперь — велик, старинен, строг!
Давай устроим праздник!
Покуда ветер-бедокур
Играет — весел, белокур! —
С дворовой кошкой в салки,
Скорей пойдём, разгоним кровь!
Достань-ка шапки из шкафов,
А из подвала — санки.
Я говорю жизни: «Да»
Я говорю жизни: «Да».
Я смотрю, как течёт по стеклу дождевая вода,
в водосток уплывают лепестки алычи.
Кто-то равный глядит на землю сквозь неба проём —
и когда он не слишком занят работой над новым днём,
то со мной говорит — и попробуй тут помолчи!
— Я отвечаю: «Да».
А под вечер, под вечер играет на тубе ветер,
у забора форзиция — так цветёт, словно светит;
просыпается жимолость — зелена-молода.
И я говорю им: «Да».
Я говорю — жизни: «Да».
Подставляюсь, думаешь? — Я всё одно тверда.
Не смотри, что я много, я больно знаю:
как сбиваются школьные люди в собачьи стаи,
как самолёты бросают бомбы на города,
как родня отрезает: пришла голой — уйдёшь голой,
как приходят в деревни разруха да голод,
как любимых увозят на север товарные поезда,
как — должно быть — падёт на землю моя кровь-руда.
Я — любви говорю: «Да».
Мервин Квант
Магистр естественных наук в области химии, работает переводчиком в сфере юриспруденции. Стихи пишет с детства, иногда публикуется. Несколько лет возглавляла отдел поэзии "Точки.Зрения"; также была главным редактором издания.