200 Views
– Ты дал мне клятву, помнишь, – сказала она едва слышным, но по-прежнему жестким голосом.
И я вздохнул, потому что это была правда – я действительно поклялся, что я это сделаю.
Вопрос заключался в том, когда это будет нужно.
Уже давно я был уверен, что моя клятва забыта, как забыто все, что было между нами.
Моя уверенность разбилась на куски в тот момент, когда я получил от нее сообщение – первое за годы после того, как мы разошлись.
В сообщении были те же самые слова: ты дал мне клятву. И адрес, куда я должен был приехать.
И я приехал, и теперь сижу в халате рядом с ее кроватью, а она лежит и смотрит на меня неженскими пронзительными маслинами глаз, и это – единственное, что я в ней еще узнаю. Остальное скрыто под бесформенными белыми марлями, тканью, искорежено, искалечено до неузнаваемости, и оно больше не принадлежит мне. Все остальное – достояние ее семьи, ее мужа, ее наследников, ее смерти.
И я задаю вопрос, который мне кажется вполне естественным:
– А что ты сказала мужу, когда вызвала меня сюда?
Легким жест в сторону, и я вижу ноутбук, лежащий на столике.
– Сказала, что ты спец по компьютерам – поможешь мне вытащить пароли и содержимое после всего этого.
Она всегда умела врать – или, по ее версии, хитроумно выдумывать, поэтому ни разу и не прокололась за те годы, что мы были вместе. Я, который был уверен, что истина рано или поздно откроется и восторжествует, считал это несправедливым – обманывать – подло, скрывать – унизительно, но делать так, как поступала она, – создавать правдоподобие – еще хуже.
Она так, конечно же, никогда не думала, хотя какая теперь на … разница.
– Ты помнишь, как ты дал мне клятву? – спрашивает она.
Я хорошо помню, когда и как я дал эту клятву. Сейчас кажется, что это было в другой жизни – когда мы были вместе – каждую минуту и все же никогда. Мы любили друг друга и жили порознь, мы встречались как любовники и все же были мужем и женой, мы ругались до светлой пелены бешенства перед глазами и все же ни дня не могли продышать друг без друга. Тогда я и дал ей клятву – что бы с нами не случилось, как бы плохо мы не расстались, какими бы обязательствами не были связаны, словом, всегда-всегда и навсегда, если это произойдет.
Откуда мне было знать, что это произойдет тогда, когда мы разойдемся не только мысленно, не только в душе, но и на деле, в реальной жизни?
Откуда ей было знать, что это вообще когда-либо произойдет?
Я включаю ноутбук, следуя еле слышным инструкциям.
– Открой папку и поверни экран ко мне, – командует она.
– Ты помнишь, как это было, – спрашивает она, пытаясь прочитать мое непроницаемое лицо.
И все же я прокалываюсь, когда на экране возникаем мы оба столько лет тому назад, что иногда кажется, будто это произошло в другой жизни.
– Помню, – отвечаю я с идиотской блаженной улыбкой, которая относится не к ней, лежащей неподвижно на кровати, а к ней, задорно снимающей одежду в голом весеннем лесу.
Конечно, помню, разве можно это забыть – мы вдвоем в лесу, насквозь пронизанном светом, я снимаю на телефон, как она раздевается, как ходит по поваленным стволам, по-женски тряся грудью и виляя попой, как обнимает березу в порыве страсти, а потом я ставлю аппарат на видеозапись и подхожу к ней сзади, и обхватываю ее круп, словно стан березы, и проникаю внутрь, где тоже царит природа и весенний свет, и двигаюсь внутри этого света, пока он не взорвется у меня в мозгу…
Нажимай на делит, – говорит она и отворачивается от экрана, пока я уничтожаю фотографии. Чем–то похоже на то, как жгут старые письма – они горят и съеживаются, и точно так же выцветают названия файлов, когда я жму на клавиши.
– Эту оставь на секундочку, – просит она, и я вглядываюсь в наши лица, запечатленные автоспуском на фоне убогой офисной стены, а потом открываю еще одну фотографию, сделанную профессионалом в одном из клубов. Между этими мгновениями пролегло несколько лет несчастья и счастья, любви и ненависти, борьбы и смирения, и все же они похожи, неуловимо подобны друг другу тем, что на них мы еще вместе, мы прижаты лицами, мы спаяны руками, мы соединены надеждой.
Сейчас я сижу рядом с ней, но у нас нет ни лиц, ни рук, ни надежды.
– Туши свет, – говорит она, и я жму на клавиши, открывая новый файл.
– Будешь читать, – спрашивает она.
– Зачем, – отвечаю я, – ты ведь писала мне письма все эти годы.
– Вдруг ты не помнишь, – неожиданно сварливо и с прежним нажимом говорит она.
– Я все помню, ты же знаешь, там, откуда я родом, ничего не забывают, – отвечаю я.
И это правда – невозможно забыть все то, что она мне писала – в гневе и в нежности, в ярости и в раскаянии, в отчаянии и в надежде. Невозможно забыть, но и невозможно понять – как два любящих друг друга человека озлобились и отдалились до того, что были вынуждены писать друг другу письма-монологи, лишь бы быть хоть раз выслушанными до конца, понятыми не превратно, утешенными не ложно. Господи, твоя воля, но как это дико.
– Господи, как это дико – писать друг другу письма, когда можно встретиться, поговорить, заняться любовью, – говорит она. – Можно было БЫ встретиться, поговорить, заняться любовью, – уточняет она сухо, кивая головой на кровать.
– Мы же встретились, – глупо и невпопад говорю я, уже жалея о том, что произношу эти слова.
Некоторое время, пока она, отвернувшись от меня, плачет, я просто молчу. Она всегда плачет, закрыв лицо руками, и это странно – словно она стесняется слез как своей слабости. Она спит со мной, она при мне меняет прокладки, она не закрывает дверь туалета, и все же не может плакать, когда я вижу ее лицо.
– Ты сделала это специально, – спрашиваю я в надежде услышать, что да.
– Нет, – отвечает она просто, – я ведь только-только начала дышать, после того, как мы разошлись. Ты же знаешь, я ведь послала тебе свой последний роман по почте.
Я знаю, потому что читал этот опус, разрываясь между желанием убить или увидеть ее почти что на каждом параграфе текста. Никогда еще писанина не вызывала у меня таких сильных и трудно подавляемых эмоций, как ее упорное желание увидеть истинное предназначение нашей истории, ее действующих лиц и неожиданной концовки. Я искренне считал, что все это следует похоронить, тогда как она устроила из скромных похорон почти что пышную свадьбу.
– Я действительно каждый вечер просила бога, о том, чтобы утром не проснуться, но только не так. Этого я у бога не просила.
У бога надо просить точнее, говорю я про себя. Я тоже не просил, чтобы он послал мне еще одну вселенскую любовь, как будто их у меня было мало. Я тоже не просил, чтобы он отнял у меня ребенка вместо нее, как будто бы я мог выбирать. Я тоже не просил наказать ее вечностью, как будто мне от этого какая-то польза.
– Я не хотел, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое, – говорю я в надежде на то, что она мне поверит.
– Какая на … разница, – отвечает она, – я бы все равно не смогла так жить. Я стала дышать, даже удивляться чему-то, но в глубине души я понимала, что это жизнь после смерти. Как будто я человек, укушенный вампиром, – могу жить только при свете сумерек, простые человеческие радости мне не доступны, детей у меня больше не будет, все мои близкие давно умерли для меня – разве это жизнь? Это вечная каторга, это вечная колония, это вечное поселение.
– А мне нравится такая жизнь, – говорю я, – никаких обязательств, никаких привязанностей, никаких эмоций, никаких чувств, – глухо, как в подводной лодке на глубине. Одни простые радости жизни, без ссор и напрягов. Ты даже не представляешь, как это приятно.
– Я очень хорошо представляю, – резко отвечает она, – но то, что тебе хорошо, мне – самая смерть. Я сама и есть привязанность, эмоции, чувства, отними у меня это, и я умру. Я могу жить, только источая любовь и питаясь ею сама. Я словно проводник любви в природе – даю сама и принимаю, но без них меня просто нет.
– Ты бы тоже могла попробовать, – с упреком говорю я и осекаюсь под ее немигающим яростным взглядом.
– Слава богу, что уже поздно пробовать, – говорит она с прежней силой в голосе, который мне хорош знаком за эти годы, – металлический звонкий голос, не признающий никаких компромиссов и отступлений. – Может, это все и произошло именно тогда, когда я впала в такое отчаяние и безнадежность, что решила последовать твоему совету. Господь упас.
И снова мне нечего ответить, и мы молчим. Я мог бы дотронуться до нее сейчас, но что-то невидимо мешает мне. Я наклоняюсь к ней и понимаю, что это запах – неприятный запах лекарств, бинтов, больного тела, что мешает мне вспомнить тот нежный, едва уловимый зимой и такой настойчивый летом женский аромат ее распахнутого тела, вкус ее горячих недр, запечатленный у меня на губах, ветер ее суровой души, осевший у меня в ушах, ощущение ее мягкого тела, вбитое в мои руки.
Я забыл все это – или я думал, что я все это забыл. Но стоило мне приблизиться к ней, как все это вернулось – на секунду, пока мои ноздри перестали обонять запах смерти и разложения.
– Ты меня больше не хочешь, – тихо спрашивает она, не глядя мне в глаза.
Я не могу сказать правду, но не хочу врать, поэтому просто молчу.
– Скажи, у тебя есть другая женщина, которую ты тоже можешь 13 раз подряд? Или ты можешь часами не кончать, облизывая ее с головы до ног, а потом просто заснуть рядом с ней счастливым? Или ты хочешь ее всегда – даже тогда, когда она орет на тебя благим матом, стучит по тебе кулаками и ногами и говорит тебе, что не желает тебя больше видеть?
Она произносит этот слишком длинный и тяжелый для нее монолог глухим от ярости голосом, и мне ничего не остается, кроме как ответить.
– У меня вообще никого сейчас нет. Я никого не хочу.
– Не верю,- задыхаясь от злости и напряжения, говорит она.
– Как хочешь, – пожимаю я плечами. – Мне это все равно. Мне больше не нужны женщины, ни в жизни, ни в постели. Мне приходится очень тяжело работать физически, а вечером, когда у меня все внутри гудит, я наливаюсь вискарем и лежу. Да мне и не хочется никого хотеть.
– Бедный ты, – с жалостью говорит она, – так ты просто больше не можешь ни с кем после меня, да еще и наказываешь себя за то, что у нас с тобой было и не получилось.
Я вяло возражаю, но в глубине души с тоской думаю, что она может вполне быть права – я готов собственными руками тянуть самую грязную и тяжелую работу, лишь бы уматываться до изнеможения, до полного помутнения и отупения в мозгу, лишь бы не думать, лишь бы не вспоминать.
– А я не могла не думать и не вспоминать, – говорит она. Я тоже работала все это время физически, но даже безумная усталость не могла выключить мои мозги и сердце настолько, чтобы я хотя бы на секунду перестала переживать и проживать нашу историю заново.
Я молчу, потому что у меня все по-другому. Я живу все это время в тумане, дни похожи друг на друга, и я ничего не желаю и ничего не жду. В какие-то моменты мне кажется, что меня больше нет, или это просто не я.
– Я не хочу так прощаться, – говорит она свою любимую фразу, от которой меня всегда трясет, однако я снова наступаю на те же самые грабли.
– Так это как?
– Так это так – без любви. Я буду любить тебя последний раз – помнишь, ты сказал мне эту фразу, когда мы расходились первый раз?
Я помню, потому что после этого мы расходились еще несколько лет подряд, но так и не долюбили друг друга в тот день, который стал по-настоящему последним.
-?
– Иди ко мне, пусть руки и ноги у меня больше не работают, но со ртом-то все в порядке. Помнишь, как мы делали это тогда, когда ты уставал, или был не в духе, или вокруг было слишком много людей и машин, или мне просто хотелось сделать тебе нечто невыразимо приятное? Я поцелую тебя, а ты возьмешь подушку и прижмешь ее к лицу – много ли мне надо в моем положении? Когда мы с тобой разошлись, я пыталась отравиться таблетками, но мне не хватило мужества и сил, как я тогда думала. На самом деле, мне не хватило твоей любви – ты ведь не захотел любить меня в последний раз. Если мы сделаем это, я смогу уйти спокойно, как хотела. Я знаю, что ты уже делал это раньше. А еще ты дал мне клятву.
Я действительно делал это раньше, но только не с беспомощной искалеченной полуженщиной, а со здоровыми злобными мужчинами, и то только потому, что сам хотел жить – или я, или они. А что получалось сейчас – или я, или она? У меня все перепуталось в голове.
– Иди ко мне, – прошептала она, и я пошел. Я расстегнул ремень, снял брюки и трусы и влез на больничную койку. Я стянул с ее груди простыню и схватился за нее руками, словно она могла куда-то исчезнуть из под моего седалища. Я сжал ее тело коленями и опустился всем пахом на ее лицо.
Это было волшебное чувство – словно я после долгой и утомительной дороги вернулся домой. Мое тело окунулось в расплавленное тепло ее нежного поцелуя и растворилось в нем без остатка. Я плыл назад по морю нашей памяти, я возвращался к нашим первоистокам и упивался этим мягким и плавным движением. Мы снова стояли, обнявшись на ветру на набережной реки, одни в целом мире и вместе, она снова обвивала меня руками, чтобы оставить на губах соленый от слез поцелуй, я снова выскакивал из машины на переезде, чтобы вопреки пробке поцеловать ее в губы, мы снова стояли под невесомым снегом во дворе – еще не любовники, уже возлюбленные, мы, мы снова были мы, и я был в ней, а она была – со мной.
Пока все не кончилось, пока я не взял подушку и не закрыл ее лицо так, как это раньше делала она, когда не хотела, чтобы я видел ее слезы.
Я так и не увидел, как она плакала.
Мария Полянская
Родилась в 1966 году, живет и работает в Москве. Окончив в конце восьмидесятых филологический факультет и аспирантуру МГУ, прожила несколько лет в Нидерландах, где преподавала русский язык, писала диссертацию и работала переводчиком. Была владелицей арт-кафе "Колония" в Москве. Автор книг «Чужестранка» (1998), «Сон городского воробья» (2008), «Терминал» (2012). Лауреат премий «Золотое перо Руси» (2006), «Добрая Лира» (2008), победитель театрального конкурса «Премьера» (2010), конкурса «Хай концепт» (2018), «Москва инноваций-2050» (2020. Писатель, блогер, консультант, руководитель социальных проектов.