67 Views
Принц
Человек без недостатков
По семейной легенде дед Саши был анархистом. Он как-то вычитал из «Мёртвых душ» Гоголя, как Чичиков угостился двумя чепарухами пива, после чего сменил свою довольно простую русскую фамилию Старшинов – стал Чепарухиным.
С такой необычной фамилией, да ещё в Тбилиси и не быть оригиналом? Сашу Чепарухина трудно было с кем-то спутать в этом городе.
Разве что в ситуации крайне экстраординарной…
Однажды к нам завернул мадридский «Реал». Он играл против московского «Спартака». В Москве была нефутбольная погода. Решили сыграть матч в Грузии, «на югах». Я заглянул в гостиницу «Иверия», должен был встретить подругу. В фойе толкались фаны «Спартака» и «Реала». Я стоял чуть в сторонке и в этой суете не участвовал. Испанцы показались мне невысокого роста, неказистыми. Они, взрослые мужики, торговались с москвичами, почти тинэйджерами, страстно и шумно. За каждый значок, медальон. По рукам ходил буклет королевского клуба. Очень красивый. Его раздавал один из представителей «Реала». Завхоз, наверное. Испанец был разборчив. Надо было крикнуть ему «Спартак! Спартак!» Он прислушивался, нет ли фальши. Только затем протягивал буклет. Он несколько раз косо посмотрел на меня. Видит, что стою как истукан. Потом неожиданно для себя нерешительно протянул буклет. Не шелохнувшись, я бросил ему: «Динамо» Тбилиси!». Завхоз ничего не понял. Тут в фойе вбежал субъект, из местных гебистов. Типичный цербер. Он прямиком бросился к одному из москвичей.
– Кончай базар! Дали вам полчаса! Истёк лимит! – бесцеремонно он обратился к заезжему фану. Тот послушно дал команду «своим». Они гуськом потянулись из фойе. Так, видимо, было заведено. Гебист мельком взглянул на меня. Приценился и отошел. Принял меня за коллегу из Москвы.
За всем происходящим наблюдал ещё один тип. Увидев его, я чуть не поперхнулся от неожиданности.
– Чепарухин, здесь, зачем! Что за наряд! Манеры! Маскарад какой-то.
Моё волнение не осталось незамеченным. Цербер вывел меня под руки. От расспросов с пристрастием меня спасло то, что я «служил социологом» при ЦК ЛКСМ…
Скандинавской внешности и роста, стройный молодой человек, с львиной шевелюрой золотистого цвета, тожественно курил сигару. Вокруг парня увивалась смуглая женщина. То галстук ему поправит, то пылинку сдует. Явно прислуга при аристократе. Она, любуясь, с обожанием смотрела на него, а он, вроде, не замечал её. Сквозь очки в тонкой золотой оправе голубые глаза смотрели с интересом и одновременно сдержанно. Ему тоже хотелось бы смешаться с болельщиками…
Потом я узнал, что Чепарухина в гостинице точно не было. Из прессы стало известно, что «Реал» сопровождал представитель королевской фамилии. Должно быть тот самый парень. Почему скандинавской внешности? В газете было написано, что испанский престол наследует династия Бернадоттов, что она также является царствующей фамилией в Швеции, что некогда Наполеон даровал своему маршалу Бернадотту шведский престол, что маршал по происхождению баск, что баски родственны грузинам…
Одно немаловажное обстоятельство могло толкнуть меня на ложное узнавание – женщина, которая обхаживала принца. Она даже всполошилась, заметив, как я на неё уставился, пытаясь разглядеть в ней матушку Чепарухина. Саша и его мать – явление достойное внимания!
… Я помню, как она в истерике носилась по берегу Тбилисского моря, вдоль воды, с криками: «Сашуня! Сашуня!!». Находящиеся там люди выбирали – наблюдать бьющуюся в панике женщину, или любоваться, как далеко за буёк заплыл атлетического сложения парень, как красивы и мощны были его движения. Они не видели связи между этими двумя явлениями. Вот пловец повернул назад и, все стали предвкушать появление из водной купели некоего супермена… То, что увидели присутствовавшие потом ввергло их в шок. С ластами в руках женщина бросилась к выходящему из воды пловцу. Она звучно шлёпала ими по его мокрому телу, а он… навзрыд плакал. Ещё некоторое время на берегу на повышенных тонах матушка выговаривала сыну, каждый раз сопровождая словесный наскок шлепками по телу, и каждый раз ей отвечал плач детины.
С некоторых пор Чепарухина анализировал наш общий знакомый – Лёня Д., Тот будучи физиком, практиковал психоанализ. Начитался Фрейда.
Чепарухин понимал, что имеет дело с непрофессионалом. Он сам проштудировал книги венского психиатра. Однажды Саша наткнулся на статью Фрейда, опубликованную в каком-то специальном издании, где автор критиковал вульгаризаторов его учения, называя проводимый ими психоанализ «диким».
– Слово в слово о Лёне, всё сводит к гениталиям, – кричал он мне в телефонную трубку. Потом он перезвонил Лёне, но уже в других выражения, пересказал статью. Впоследствии этот фрейдист-любитель умудрился получить дивиденды от того, что прочёл мало известную публикацию психиатра. В Тбилиси проходил конгресс по бессознательному. Народу набилось много. Тема ведь какая! После того, как отговорили академики и другие мастодонты науки, Лёня пробился к микрофону с репликой и рассказал о той самой статье Фрейда. Вызвал небольшой фурор. Он оплошал, что не спросил у Чепарухина об издании, опубликовавшем её. Не смог удовлетворить интерес научных мужей о месте и времени публикации.
Лёня нужен был Саше. Он сам так заявил, общаясь с Лёней, «делится с человеком знающим», а не с малознакомым прохожим на улице. Он с лёгкостью согласился на то, чтоб и я присутствовал на «сеансах». Тем более, как оказалось, он и на меня распространил своё потребительское отношение. Чепарухин заявил было во время беседы, что «привязал» меня к себе умышленно. Я вспыхнул, но он не успел договорить. Вмешался «терапевт».
– С чего начнём? – спросил Лёня.
– С травматических впечатлений детства, конечно, – ответил Саша, не без укоризны. Мол, фрейдист, а такие вопросы задаёшь.
«Пациент» рассказал о том, как перед зеркалом в обнаженном виде красовалась их соседка. Она только что приняла ванну у Чепарухиных.
– Только тогда я ощутил прелесь наготы молодки. Я стоял и смотрел, разинув рот, а она, когда заметила меня, никак не отреагировала. Мне было два годика. Могла ли она подозревать во мне столь раннюю сексуальность?
Я не уверен, что Лёня вполне владел методом. Видимо, пациент попался благодарный. Следуя «ассоциативным связям», Чепарухин без того, чтобы его направлял самозванный «аналитик», сам окунался всё глубже и глубже в своё сознание. Вплоть до момента своего рождения. Он рассказал, как блуждал по каким-то лабиринтам, потом – прорыв к ослепительному свету. Его «поджидали» люди в белых халатах. Он даже помнил крик, но только потом осознал, что это был его крик.
– Рождение – видимо шок, – философски заключил Чепарухин.
Некоторое замешательство вызвала проблема, которую оставила в его сознании грузинская старушка, жившая по соседству. Играя с ним, она дотрагивалась до его мужского достоинства. Ему тогда было около двух лет. С чего это она? Лёня пожал плечами. Я почувствовал, что он готов сказать гадость о незнакомой старушке. Я подключился и предостерег его не вульгаризировать Фрейда.
– В некоторых культурах маскулинность сильно акцентирована. Эфебов в шутку даже заставляют показывать гостям свой «паспорт». Не знаю, как это у евреев (Лёня был евреем) и у русских, но у грузин на эти вещи смотрят просто.
Мне не приходилось встречать человека, столь невоздержанного на язык, как Чепарухин. Он не был сплетником. Просто наличие секрета угнетало его.
– В этом смысле ты чем-то напоминаешь папуаса, – заметил ему Лёня, – малейшая неясность, недоговоренность ввергает его в стресс. Поэтому он всегда говорит правду. Потребность в ней доведена у него до паранойи. По вечерам папуасы собираются у костра и режут друг другу правду-матку. Выкладывают всё. Никаких тайн и личной жизни! Этакая групповая терапия. Тебя бы к ним, тебе нет места среди цивилизованных людей.
Чепарухина ещё с малых лет остерегались. Однажды, подслушав разговор взрослых, Сашуня поспешил сделать его достоянием общественности. Это обстоятельство стало причиной того, что переругались два семейства. Было много шума и крика, тем более, что мужчины дрались не на шутку. Вмешалась милиция. В одном из протоколов фигурировал мальчик Саша Чепарухин.
Ещё то, что Саша носился со своей шевелюрой. Однажды я поймал себя на том, что не понимал патлатого парнишку, который плакал и упирался, когда его в парикмахерскую тащил милиционер. Так и с Чепарухиным. Тот проявлял богатую эрудицию по части шампуней и разных народных средств для волос. Свою поросль он возвёл в ранг ценностной категории. Написал о ней стихи. Между прочим, художественно и вдохновенно. Он корил брутального учителя физкультуры, который покушался на его причёску. Автор прихвастнул, что пишет как Моррисон – его любимый поэт-битник. И сразу же заговорил от себя и от имени кумира, что они за расхристанность и «волосатость».
Вскоре Лёня прервал беседы. Не хватило «профессиональной» выдержки. Он заявил:
– Можно говорить, что угодно, но невозможно слушать всё подряд. Стоило ли слушать столько несусветностей, заранее зная, что этот тип – единственное чадо у суматошной матери.
Кстати, любителя-фрейдиста не жаловали у Чепарухиных. Когда о нём заходила речь, то поминали его не иначе, как «этот мерзавец Лёня…» Об этом его проинформировал, конечно же, Чепарухин.
В одной компании я заметил Чепарухину, что он человек без недостатков и что именно это есть его главный недостаток. Он может грешить, но ему всё прощается, с такой же лёгкостью, с какой Афродита восстанавливает свою девственность. Ей достаточно искупаться в водах моря. Присутствовавшие девицы захихикали. Что значит «без недостатков», «какая грубая лесть», «два сапога-пара»…
Чепарухин сказал мне серьёзно:
– Эти девицы – настоящие дуры. Они не заметили, как тонко ты дал мне понять, что человек без недостатков не имеет и достоинств. Диалектика такая.
Говорил он будто не о себе, серьёзно и сосредоточенно, как если бы заглянул в гардероб и выбирал, в какой костюм облачиться.
Трудно было предположить, чтобы фрейдист-любитель мог что-то посоветовать Саше. Во всяком случае, тот самостоятельно и по своему вкусу выбирал формы протеста. Одно время он ходил с расквашенной физиономией. Мать всё время зудила по какому-то поводу. Он не выдержал и с криком: «Хватит!» с разбега врезался лицом по стену. Однажды я застал во дворе дома, где он жил, ситуацию – соседи тревожно переговаривались, окно первого этажа (квартира Чепарпухиных) было открыто. У меня холодок по телу пошёл от предчувствия. Тут послышалось: «Ведут, ведут!» Вижу болезный появился, понурый и бледный. Его два солдата под руки вели, а он в одних трусах, босиком. На плечи видно халат накинули. Был холодный зимний день.
– Баловень раздухарился, – съязвил кто-то, – нагишом через окно сиганул и в парк убежал от родителей. Еле нашли.
Однажды с утра пораньше меня разбудила озадаченная бабушка и говорит, что меня какой-то военный спрашивает, говорит, что «своего ребёнка ищет». Я опешил. Выхожу, вижу – отец Чепарухина. Извиняется и говорит, что Саша убежал из дому, он решил, может быть, его чадо у меня отсиживается. А я ему отвечаю, что его сын у одноклассника и назвал фамилию. Побледнел мужик. Тот одноклассник тоже как и Лёня был персоной нон грата в их семье. Хиппарь и наркоман! Чепарухин-старший уехал, а я подумал, как он меня нашёл. Моего адреса даже его «ребёнок» не знал.
На самом деле, Чепарухина распирало от жажды жизни. Однажды его привлекли в одно спортивное соревнование, чемпионат профсоюзов. У них был недокомплект. Сосед предложил.
– Нечего праздно шататься. Займись спортом, – одобрила его участие в соревновании мать.
Он как угорелый бежал на дистанции кросса. Его команда профсоюза работников торговли проигрывала целый этап. Чепарухин наверстал упущенное и привёл её к победе. Опять-таки ради престижа профсоюза работников торговли, сломя голову, он пытался взять высоту. Делал это второй раз в жизни. Первый раз, когда сдавал нормы ГТО.
Вместе с отрядами безбилетников Чепарухин штурмовал здание тбилисской филармонии, где впервые в СССР проводился фестиваль поп-музыки. Его за шиворот схватил милиционер, но Саша пустил слезу. Чего-то испугавшись милиционер отпустил его, а тот воспользовавшись заминкой, пробился в зал.
В Москве во время учёбы в МГУ Саша вообще ушёл в загул. Чепарухин рассказывал мне, что наведывался к фашистам. Эти молодчики пели песни о дивизии СС, о Гитлере. Под гитару и на русском языке. Надрывно, как у бардов. Собирались на квартире у лидера. Пока не приходила его жена и не разгоняла «фашистов» резиновой дубинкой. Чепарухина она огрела по спине, когда тот во все лопатки бежал к двери, где возникла небольшая куча-мала, из отступающих «гитлеровцев». Через некоторое время его видели на спектакле еврейского театра, где под конец артисты и зрители пели «Атикву». Саша пел громче всех. Связался с хиппи, из-за чего забросил учёбу. Как-то в их компании наглотался таблеток. Потом слышал голос. Через некоторое время понял, что это он говорил с самим собой. Его хватило настолько, чтобы позвонить на станцию «Скорой помощи» и кричать в трубку: «Спасите! Спасите!!»…
Познакомились мы в Комсомольском городке. Был такой заповедник с розариями, зоопарком, искусственным озером. Далеко от города. Всё бы хорошо, если бы этот Эдем не обставили комсомольской символикой и совковой монументалистикой. Через дендропарк к нему вело шоссе. При въезде в городок оно переходило в площадь. Там стоял огромный памятник Ленину, лицом к дороге. Будто ждал гостей. Иногда бывало обидно за него. Совершенно равнодушные к нему, обегая его, гости с криками: «Какой вид!» первым делом бросались к смотровой площадке обозревать красоты и фотографировать их. Памятник стоял к красотам спиной.
Приятно было сюда наезжать, но постоянно находиться в этом раю – сущая морока. После шума и суеты празднеств городок превращался в сонное царство. Спали все – от сотрудников ратуши, до садовников и сторожей. Тишину нарушали только крики павлина из зоопарка. Убаюканные тишиной и бездельем, спали, положив головы на стол, и мы – сотрудники социологического центра. Появление новых лиц вызывало ажиотаж. Однажды ко мне наведалась знакомая, миловидная, со свежим морским загаром. Она быстро уехала. Оказывается, ей стало не по себе. Она пожаловалась мне:
– Мужская часть твоего коллектива смотрела на меня с жадностью маньяков, девицы с ненавистью почти маниакальной.
Злоупотребив свободиями независимой жизни, Чепарухин вернулся в Тбилиси. Взял академический отпуск. Случайно семья в полном составе заехала в городок. Сашуне понравилось здесь. Отец тут же зашёл в ратушу обделывать дела. Полковнику отказать не смогли. Через некоторое время Сашу оформили спасателем на искусственном озере.
Я стал наведываться к спасателю. Он было словоохотлив. Меня очаровала его русская речь и интеллект. Как никак студент МГУ. Мой русский язык был мало востребован. Только тогда, когда в социологический центр заворачивали гости, меня выталкивали вперёд. Я рассказывал о задачах нашей организации. Один-два раза подвёл товарищей – заявился на службу небритым и именно в тот день, когда ожидались делегации. Пришлось директору самому «отчитываться» перед гостями. Делал это заикаясь и с запинками, за что получил замечание от одного из секретарей ЦК.
В какой-то момент меня осенила мысль, а не устроить ли Чепарухина в социологический центр. Я убедил директора, зачем транжирить кадры. Саша вполне мог бы поработать социологом. Ведь никому в голову не приходило в «луже» купаться.
– Надо было быть дураком, чтобы в ней тонуть и чтобы тебе понадобилась помощь спасателя с комсомольским значком да ещё такого интеллектуального, как Чепарухин, – заключил я свою аргументацию.
Мой начальник был доволен, кандидат справно прошёл собеседование. Но не прошло и получаса, как он уже разочаровывал. Мой протеже «на радостях» решил поделиться со мной одним из своих «талантов». Стоя под окнами кабинета директора, Саша достал из кармана мандарин, разобрал его на дольки. Я уж думал, что со мной хотят поделиться, но Чепарухин стал подбрасывать дольки мандарина вверх и ловко ловить их ртом. Оставшуюся последнюю дольку протянул мне и сказал: «Подбрось». Я так и поступил. Чепарухин и её ловко поймал своим ртом. За этим аттракционом наблюдал директор и несколько чинов из ЦК, которые проводили совещание. Как мне передали, они позабавились перед ожидающим их скучным заседанием.
– Это что ваш сотрудник? – спросил один из них директора.
Шеф отмолчался.
Кстати, доставая из кармана злосчастный мандарин, Саша уронил таблетки и спешно их поднял.
– Что за лекарство? – я спросил.
– Фенозепам, – ответил он.
Директор тоже обратил внимание на заминку с таблетками. Он спросил меня, что принимает «мой друг». Получив ответ, шеф отметил в раздумье:
– Сотрудник, принимающий седативные средства, с признаками инфантилизма, без зазрения совести мусорит территорию городка и это видят сотрудники ЦК…
Тут я вспомнил, что Саша бросил кожуру цитруса прямо себе под ноги. «Замусорил территорию». Подобный «проступок» обычно вызывал у начальства административный раж, переходящий в осатанелость. Не думаю, что это происходило от любви к чистоте. Был бы повод покуражиться.
Директор уже склонялся отказать Саше. Тот не помедлил облегчить ему задачу.
Он не засиживался на своём посту. Слонялся по городку и своей эксцентричной внешностью и свободными манерами шокировал замордованную комсомольскими порядками публику. На него настороженно смотрел Первый Секретарь. Визиты Первого оживляли жизнь в городке, ибо он вопил на всю окрестность. «Наводил порядок». При виде комсомольца-оригинала он почему-то терялся. Вроде, даже дар речи терял. Начальство затаилось. Вот попал под машину чёрный лебедь. Птица покинула водоём и почему-то вышла на дорогу. Её переехала выскочившая из-за угла «Волга» мэра городка. Материальный ущерб попытались приписать Чепарухину. Не досмотрел. Его аргументу, что он спасателем работает, а не «гусей пасёт» начальство не смогло ничего противопоставить. Довольно скоро поспел ещё один повод. Спасателя на водах обвинили в том, что он сорвал комсомольскую свадьбу. В тот день Чепарухин наведался в радиоузел. С товарищем Ясоном, который отвечал за радиофикацию, Сашу сдружила любовь к музыке. Они регулярно обменивались кассетами. В результате их отношений возникла путаница. В самый торжественный момент брачной церемонии, когда жених и невеста обменивались кольцами, окрестности городка огласили фривольные ритмы американского джаза. Вместо ожидаемого грузинского многоголосия. В тот день выходила замуж одна из комсомольских богинь, которую вот-вот должны были записать в старые девы. Если на самой свадьбе инцидент замяли шутками, то на совещании ему придали значение ЧП.
Мэр городка заметил Чепарухину:
– Вы постоянно светитесь. Слишком много экспромта в вашем поведении.
Ему посоветовали не прекословить ВЛКСМ, который достатоно силён, чтобы испортить человеку карьеру. Чепарухина выгнали «по собственному желанию».
Он перестал появляться в городке. Но я не порывал с ним. Не знаю, кто кого к себе «привязывал», но то, что мне его не хватало – факт. С его помощью я совершал побеги из гнетущей обстановки комсомольского городка. Ещё более невыносимой казалась социология. Изучая комсомольские химеры, она сама становилась химерой. Я искал спасение в общении с «безгрешным» Чепарухиным. Ещё, эти мои языковые потребности…
Вместе с ним и другими фанами я участвовал в помянутом штурме филармонии… Мог ли когда-нибудь до этого дойти, если бы не Чепарухин? Он прошёл на фестиваль, я нет.
– С виду не босяк, а туда же, – бросил мне милиционер, когда я делал слабые попытки прорвать кордон.
Вслед за ним я полез на дерево, чтоб взобраться на балкон, где шумела вечеринка. Нас ждали, но не предполагали, что мы заявимся не через дверь. Он залез, а я остался на дереве – ни туда, ни сюда. Не мальчиком уже был. На меня гости и хозяева вечеринки пальцем показывали и говорили, что я – сотрудник ЦК.
Другой раз зашли на дискотеку. Обстановка была чинная, как на бале. Так у нас в Тбилиси бывает, если не хочешь нарваться на драку. То ли сами девицы – недотроги, то ли их сурово мужики оберегают. Чепарухин был сверх меры «весёлым и приставал к девушкам», что выражалось в его буйных танцах и в том, что он пытался вовлечь в них присутствовавших особ женского пола. Его вывели. Я проследовал за ним. Чепарухина завели за угол и какой-то мужик двинул ему в челюсть. Нокаут. Потом меня спрашивают, не с ним ли я. Получив утвердительный ответ, тот мужик и меня послал в нокаут. Мягкий тычок в челюсть, потом возвращение из шока – сначала забрезжил свет фонаря, а потом фигуры. Слышу:
– Аклимались? Вы в наш садик не ходите!
Такое приключение! Кстати, та дискотека не обошлась без массовой драки.
Как забыть?
… Мы стояли у дверей школы. Пришли за компанию с общим знакомым. Тот должен был встретить племянницу-школьницу и сопроводить домой. Пока стояли во дворе и ждали, наблюдали за детьми, первоклашками. Они резвились на школьной лужайке. Тут вижу Чепарухин слезу пустил. Что такое? А он на детишек показывает и говорит, какие они маленькие и незащищенные. Я говорю, что дети как дети. Нет, мол, очень маленькие и хрупкие. Я ему, что нашло на него что-то. Потом присмотрелся и вижу, как один мальчонка забегался, расшалился. Как козявка мелкий. А за ним физкультурник увязался, чтоб мальчонку утихомирить. Педагог. Нам подмигнул и к мальчонке с деланно дидактическим выражением лица обратился. Первоклашка среди товарищей пытается спрятаться от него. Ребёнок думал, что с ним играет дядя и залился смехом. Тут Чепарухин чуть ли ни в голос заплакал. Обалдел я. А он речит:
– Как ранит сердце этот смех! Он как переливы золотого колокольчика на шейке агнца в чаще, кишащей волками.
Или, стоим мы на улице и наблюдаем съёмку фильма. Разыгрывалась сцена, явно надуманная. Девушка с двухместным велосипедом («тандем») должна выйти из-за ворот двора. Девушки на велосипедах мало ездят, а тут такой агрегат. Точно на треке позаимствовали. Всё, что от неё требовалось, выйти, пройтись по дуге, протащить тандем и остановиться. Не получалось у неё. Сколько дублей испортила. Чуть не плачет. Народ собрался и комментарии бросает: капризничает дива! Колкости подкидывают. Даже оператор под их влияние подпал. Нервничать стал, упрекает артистку. Публике подыгрывал. Режиссёр к ней подошёл, увещевает. А она молчит. Неожиданно Чепарухин от толпы отделился и к режиссёру с артисткой направился. Я и народ рты поразевали от такого неординарного поступка. Та девица с чудо-велосипедом и режиссёр тоже опешили, когда к ним подошёл верзила. Но разговорились. Девушка отошла, её лицо разгладилось, успокоилось. Режиссёр же руку пожал Чепарухину, за что-то благодарит. Потом дал команду, на сегодня хватит. Толпа стала расходиться. Я спрашиваю его, что ты им такое сказал.
– Я предложил паузу сделать. Не видите, что девочка уперлась, на грани срыва. Ей перестроиться надо. Зачем мучить?
Чепарухин уехал в Москву. С ним убыли и его родители. Наши отношения прервались. Потом пришли смутные времена. ЛКСМ канул в Лету. С социологией я не порвал. Изучаю спорт в социальном ракурсе. Чепарухина не забывал. Но делиться воспоминаниями было не с кем. Общих знакомых не осталось. Многие уехали, а те что остались, свою память не утруждали. Но вот недавно я встретил «товарища» Ясона, того самого из радиоузла комсомольского городка. Он тоже в Москву перебрался. Часто встречается с Сашей на разных музыкальных тусовках. Чепарухина, оказывается, почитают за авторитета.
Ясон приехал навестить мать. Я ему о городке рассказал. Как разгромили его. Теперь там руины. Потом о Саше спросил.
– Мог бы в интернете его фото увидеть. Теперь он – довольно известный импрессарио, – ответили мне.
– Внешне изменился?
– Полысел.
Пока я думал, как болезненно Чепарухин мог реагировать на утрату своей шевелюры, собеседник добавил информацию:
– Да ещё, он хромает.
– С чего это?
Наш знакомый осклабился и сказал:
– В Америку он возил фольклорный ансамбль из Тувы. За океаном на всём экологически чистом торчат. Фольклор тоже что-то вроде экологии у них. Чем проще, тем лучше. Тувинцы Чепарухину ростом по яйца были. Выйдет на сцену, скажет что-то на американском и уходит. И вот в Небраске едут на автобусе по прериям. Сашуня шофера попросил остановиться. Говорит, что выйти надо народу по нужде. Тувинцы все пьяные были, много жидкости поглотили, а у Чепарухина мания – думал, что постоянно писать хочет. А шофёр говорит, что нельзя, только тогда остановит, когда до туалета доедут. Чепарухин не стал спорить. Не Грузия ведь. Вот вышли у туалета. Весь ансамбль уже облегченный в салоне сидит, а импрессарио всё нет. Появился, наконец, стоит на подножке у дверей. Ему говорят поднимайтесь, пора трогать. Шофёр-негр тоже нетерпенье выказывает. А Сашуня призывает – давайте воздухом подышем, простор ведь какой. Полюбуемся. Артисты же говорят, это простор им ещё в Туве обрыдл. Слово за слово и один из них возьми и толкни Сашуню. Тот из автобуса вывалился. Так Чепарухин ногу сломал.
Рассказчик захохотал. Я подумал, смешно ли это. Ясон не унимался:
– Повезло ему ещё. Помнишь, как его машина чуть не сбила. С работы на служебном автобусе ехали. Ему приспичило. На шоссе остановили. Он в сторону обочины, в лес направился. Не с той стороны автобус стал обходить и уже ширинку раскрыл…
Об этом эпизоде я ничего не знал. Чепарухина мне по-прежнему не хватает.
Таро
Мальчугану было уже 6-7 лет, а он пребывал в уверенности, что его нашли в лунных яйцах. А ведь паренек был не из добропорядочного семейства. В тюрьме отсидела срок даже бабушка – за подпольные аборты. Не ладили с законом и другие его ближайшие и близкие родственники. “Просветил” паренька его сверстник – Бондо, за что удостоился тумаков от бабушки этого несмышлёныша.
Сам Бондо почерпнул информацию из книжки для будущих мам. Она завалялась на письменном столе отца. Некоторое время ему казалось, что плод облачён в трусики. Говорят же, что “родился в рубашке”, а почему не родиться в трусиках. Бондо задал уточняющий вопрос родителям. После некоторой паузы ему сказали, что он, как и все нормальные дети, родился голым.
Однажды Бондо разбил гипсовую статуэтку у родственников. Она изображала нимфу. На неё, обнаженную, напялили что-то вроде платья. Дескать, дети бывают в этом доме. Вот это платье Бондо и попытался стянуть с неё. Отца грыз червь сомнения. Другой раз его неуемное чадо собрало из спичек некую конструкцию, которую приводил в движение с помощью ниточки. Получилось что-то вроде имитации полового акта. Своё изобретение он показывал нам, когда мы пришли к нему на день рождения. Отец подсмотрел эту сценку, но дабы “не акцентировать”, сгрёб конструкцию.
– Вот где спички, а я их ищу по всему дому, – заявил он.
Наличие бдительных родителей не уберегло Бондо от поступка типа, когда его с другими “хулиганами” со стороны женского отделения бани с крыши снимала милиция.
Среди грузинских домохозяек бытовало мнение – “порядочные мальчики” не интересуются женским полом. Бондо был явно не из их разряда, особенно после того нашумевшего случая с баней. Кстати, меня на крыше этого заведения не было. Стоял внизу на “шухере” и, как только начали вопить женщины, убежал. “Морально устойчивым” я всё-таки считался.
Были и перегибы. В разряд “порядочных” записали Вову Х. Он точно был индифферентен к девицам. Вообще, за ним водились странности. В общий мужской туалет он не заходил и пользовался туалетом учительским, с кабинами. Для этого от дирекции школы родители Вовы получили специальное разрешение. В спортивных играх не участвовал. Зато родители выписали ему немецкий журнал “Цайт унд Бильд”, как потом объясняли, “из медицинских соображений”. На его страницах красовались девицы по тем временам до бесстыдства “почти” голые. Потом Вову стали закармливать фруктами, тоже “по медицинским соображениям”. Весь балкон квартиры был заставлен ящиками с виноградом, хурмой, яблоками, грушами. В наши визиты хозяева проявляли скаредность и не догадывались попотчевать нас фруктами. Однажды Бондо украл два яблока. Что было замечено и прилюдно отмечено. Мы не знали, что у Вовы были недоразвитые половые органы и уж совсем не догадывались, что фото из журналов и фруктовая диета как-то могли повлиять на этот недостаток.
Ростом Бондо вышел и был невероятно волосат. Его даже называли Кинг-Конгом. Тогда популярен был фильм об этой обезьяне. Весь город подражал воплям гориллы и ее потешной манере бить себя в грудь. В этот момент цитирование героев из “Великолепной семерки” и их манеры нас перестали забавлять. Наделенный внешним сходством, Бондо удачнее всех пародировал пластику влюбчивого монстра и издавал такие же трубные звуки.
В тот год мы отдыхали на море. Девушки на пляже обычно собирались в небольшие стайки и коллективно принимали солнечные ванны. Так им легче было отбиваться от приставал. Но вот из водной купели с истошными воплями появилось мокрое волосатое существо и с характерными движениями гориллы направилось в сторону круговой обороны девочек. Те с паническим визгом бросились врассыпную. На следующий день они снова собрались в том самом месте. Все их внимание было в сторону, откуда должно было появиться чудовище. Оно появилось. Паника была, но вяловатая. Девицы вдруг замешкались, что позволило Кинг-Конгу подхватить одну из них и унести в море. Через минут двадцать Бондо лежал в окружении утихомиренных девиц на пляже, принимал с ними солнечные ванны. И мы с ними.
Отец устроил Бондо аспирантуру в Москве. Это время он всегда вспоминал с благодарностью. Жил в общежитии, легко, и также легко добивался благосклонности со стороны женщин. Правда, это обстоятельство заметно навредило его учебе. Диссертацию он провалил.
Бондо мне рассказывал:
– В моменты отчаяния, когда я смотрел на срач в моей комнате, на гору немытой посуды, остатки вчерашней вечеринки, махнув на все рукой, я ложился на кровать. Бывало по-разному, то сразу, то через час-два, а однажды через сутки (в тот раз я был на грани самоубийства) в моей комнате вдруг появлялась то Таня, то Катя, то Лиза (далее долгий список). Сначала они мыли посуду, потом приводили комнату в порядок, потом начинали ласкаться. Словом, кончалось сексом.
Я начал прикидывать, сколько надо будет мне лежать в своей комнате в одиночестве и “отчаиваться”, чтобы ко мне пришла и помыла посуду какая-нибудь гостья. В отличие от своего друга мне приходилось подолгу “красиво ухаживать”.
– У тебя в жизни все кончается сексом, – съехидничал я.
– Кстати, сколько у тебя было женщин? -спросил он меня. Я напрягся. Но Бондо, не дождавшись ответа, продолжил:
– Однажды я не мог заснуть. Вспомнил, как мне посоветовали считать овец, чтоб нагнать сон. Начал вспоминать женщин, с которыми был. Считал до утра и насчитал 50. Во время завтрака вспомнил еще. Набралось 60.
– Ты, наверное, знаешь (я назвал имя одного общего знакомого)? У него 90 приключений. Каждое из них он отмечает бусинкой. Теперь у него целое ожерелье, – сказал я.
– На здоровье! А тебе нечего чужие бусинки считать, – ответил Бондо раздраженно. Потом добавил, что он не какой-нибудь сексуальный маньяк.
Действительно, его отношению к сексу не было неразборчивым. Он проявлял определенный вкус, пристрастия, Например, почему ему могла нравиться некая Лена? Она неумеренно пользовалась косметикой, и в результате лицо ее приняло неестественно белый цвет, резко контрастирующий с черными густыми тенями на глазах.
– Она чем-то похожа на клоунов, которые продают при входе в шапито билеты.
– Ты имеешь в виду клоуна Пьеро?
– Вроде. Они такие меланхоличные.
– У меня такое ощущение, что ты меняешь свою ориентацию. Насколько я знаю Пьеро – это мужская роль.
Бондо смутился, но ничего не ответил. Позже он привлек мое внимание к Ольге, мол, есть в ней что-то особенное, инфернальное. По виду это была типичная Баба-Яга – худющая, кривоногая, с оскалом испорченных зубов. В ней чувствовалась какая-то неутолимая страсть. Она напомнила мне заколдованную принцессу из американского секс-мультика. Несчастная должна была совратить 10000 мужиков, чтобы вернуть себе прежнюю красоту. По глазам Ольги было видно, что она находилась в начале положенного ей природой списка.
Ему ведома была влюбленность. К моменту возвращения в Тбилиси он успел дважды жениться и развестись. “Женился по любви, разводился – из-за неразделенной любви”,- заявлял он сам.
Прошло время. Я обзавелся семьей. Работал завотделом в одной газете. Бондо переживал пятый бракоразводный процесс. Его устроили на студию мультипликационных фильмов. Он часто наведывался ко мне. Отчасти по старой дружбе, отчасти из-за того, что я давал ему возможность подработать на гонорарах. Существовала еще одна веская причина – он положил глаз на одну из моих сотрудниц. Хотел жениться.
Вообще жизнь складывалась у него несладко. Особенно после смерти отца. В творческом плане тоже были проблемы. Он томился. Производственная тематика моего отдела его не удовлетворяла. Не хватало денег на аллименты. Бондо сник, посерел. Один случай чуть не доконал беднягу.
В тот день он пришел особенно возбужденным. Глаза блестели, его щетина не так бросалась в глаза.
– На днях прочитал интервью с Джоном А. Его спросили, почему он без секса не обходится. А он в ответ, мы пленены им и даже не замечаем насколько. Потом я сел и написал зарисовку. За 30 минут написал. На одном дыхании.
Он показал мне текст под заглавием “Таро”. Сначала я подумал, что это его очередный сценарий для мультика. Но нет…
Рассказ был о старом осле Таро. Он развозил керосин. Старики помнили, когда совсем юный Таро резво носился от двора к двору, а за ним еле поспевал его хозяин Михо. Заходя во двор, отдышавшись, Михо зычно кричал: “Керосин, керосин!!” Старики вспоминали, как потешен был ослик, когда во время веселого бега вдруг начинал эрегировать его мощный палкообразный член, как в ритм бега колотил им себя по животу. Но возраст брал свое. Поколение Бондо видело уже понурое вьючное животное. Оно с трудом тащило за собой тачку с керосином. Его безжалостно колотил Бачо – внук Михо. Он обзывал Таро лентяем, сучьим потрохом. Никто не мог предположить, что Таро был когда-то резвым здоровым самцом. То там, то сям он оставлял после себя лужи, но без того, чтобы продемонстрировать свое “достоинство”. В отличие от деда Бачо не был доволен жизнью. Керосином пользовались меньше, больше газом. По его мнению, во всех бедах был виноват старый Таро.
Но вдруг в один день осел приосанился, оживился. Не веря своим глазам, Бачо вприпрыжку следовал за Таро. Тут он обратил внимание, как на него и осла показывают пальцем прохожие. Мужики хихикали, женщины отводили глаза. Тут Бачо и обратил внимание, как эрегировало “достоинство” Таро. Он ударил осла своей палкой. Раз, другой… На следующий день и последующие дни Бачо керосин не развозил. Таро умер. Говорили от старости.
– Ну, как? – спросил меня Бондо, смотря испытующе. Я помялся. Не хотелось брать на себя ответственность.
– Ты сам понимаешь, мне здесь за промышленность отвечать. Давай прямиком к редактору. Он с твоим фатером когда-то дружил, – “вышел из положения” я, – может быть, сам пойдешь. Мне сейчас сигнальную полосу читать. Дежурю.
Через некоторое время зарисовка появилась в газете. Слово в слово, но без “двусмысленностей”. В тот день Бондо чуть не избил редактора. Его долго пытались утихомирить, но он никак не мог смириться с тем, как оскопили его зарисовку. Вообще тот день оказался неудачным для него. Моя сотрудница окончательно отказалась принять его предложение.
Он надолго пропал. Потом мы узнали, что эмигрировал в Германию. И вот недавно по нашему ТВ не без гордости сообщили об успехах грузинского мультипликатора Бондо В. за границей. Он поставил эротический фильм о колобке. Показали даже отрывок, как колобок носился за лисицей, пытаясь овладеть ею. Сам мультик в Грузии так и не показали.
Гранат
В Москве в очереди за гранатами я достал из ящика один плод и понюхал его.
«Во, дярёвня! Гранат нюхает…», – с чувством превоcходства грубо отреагировал продавец. Те, кто стояли в очереди, тоже снисходительно заулыбались.
«Учи учёного! – парировал я, – дома во дворе у меня пять кустов граната посажено».
Стоящие в очереди насторожились.
«От этого плода немножко гнильцой пахнет. Видимо, когда его обрывали, уронили, или, когда везли сюда, плохо упаковали Из-за внутренних повреждений гранат стал подгнивать», – разглагольствовал я.
«Короче, «Склифасовский», – неоригинально попытался сострить продавец. Его шутка успеха не имела.
«А ведь товарищ прав», – поддержала меня одна особа, принюхиваясь к гранату. Каждый последующий из очереди нюхал плоды.
У меня во дворе, действительно, рос один гранатовый куст. Каждый раз, в начале ноября уже лет двадцать я взбираюсь на него. С годами собирать урожай становилось труднее – я грузнел, терял пластичность, а куст рос непрестанно. Каждый раз мне приходилось заставлять себя собирать урожай, путаться в колючих ветках. Не случайно дикорастущие виды этого растения используют в деревнях, как естественную изгородь. На сбор уходило до трёх-четырёх часов, которые выкраивал из своих выходных. Особенно претил мне ритуал распределения плодов. Родня жадно и ревниво следила, как я раскладывал гранаты на равные кучки. Наименее презентабельные с виду гранаты раздавал соседям.
Однако, труды стоили усилий. Гранат – очень полезный плод, особенно для тех, у кого проблемы с кровью.
В этот день я стоял перед выбором – лезть на куст или явиться на заседание одного литературного клуба. Выбрал второе. И вот «сижу в президиуме, а счастья нет», если перефразировать великого сатирика. Всё время один местный драматург бубнил свою драму в трёх частях. Публики становилось меньше. Опорожнены все находившиеся в пределах доступности бутылки с минералкой. Я тянусь к бутылочке, пребывающей в сиротливом одиночестве на краю стола. Можно было попросить Филю Зильберштейна. Но сдерживала мысль, что из вежливости надо будет делиться. Он уж от угощения не отказался бы. Достичь вожделенной минералки в какой-то момент стало иде-фикс. Я даже начал тянуть незаметно на себя скатерть. Но вот незадача – Филя взял бутылку и быстро опорожнил её и не подумал с кем-нибудь поделиться.
«Да, сегоднишний день сложился неудачно», – подумал я про себя. Тут вспомнилось, что завтра мне собирать гранаты. Совсем тошно стало.
Через некоторое время под благовидным предлогом я вышел в фойе покурить. Курю вообще мало, только в плохом настроении. Я выбросил недокуренную сигарету и обреченно собрался вернуться в зал, когда увидел невысокого роста молодую женщину. Во всю свою ширь на меня смотрели голубые глаза. Ей что-то хотелось сказать, но она не рисковала. Видимо, вид у меня был раздражённый. Но, глядя на неё, я почувствовал, как стал внутренне отходить.
«Вы случаем не журналист?» – спросил я. Она смутилась, покраснела. «Ничего себе, ей за тридцать, а смущается как гимназистка», – промелькнуло в голове.
«Там, в зале, о Вас говорили, как о прозаике», – сказала она, показывая рукой в ту сторону, откуда всё ещё доносился бубнёж драматурга.
«Я Вас никогда не видел на наших посиделках. Как Вы здесь очутились?» – спросил я.
«Случайно забрела. Увидела объявление и зашла».
В это время в зале раздались торопливые аплодисменты и в фойе появились оживлённые немногочисленные зрители.
«Артур, ты не теряешь время, как я погляжу!» – воскликнул Филя, увидев меня в обществе молодой женщины. Он, хромая, поспешил к нам и картинно приложился к ручке дамы. В этот момент Филя был похож на старомодного франта эпохи чарлстона. Он представился руководителем поэтического кружка «Андромеда», расспросил женщину о её литературных пристрастиях, всячески приглашал в кружок. Записал телефонный номер собеседницы. Ухаживания состарившегося волокиты стали надоедать. Я взял молодую женщину под руку и несколько неожиданно для себя не почувствовал сопротивления. Филя продолжал говорить галантные вещи, при этом его глаза были выпучены, по углам рта текли слюни.
На улице было солнечно. Мы молча прошлись вдоль расфранченных фасадов Сололаки. Тут она засмеялась, не то что громко, а как-то чисто. Мимо проходил мужчина и обернулся на её смех. Его небритое лицо просветлело.
«Чему Вы смеётесь?» – спросил я.
«Я вспомнила, как Вы тянулись за бутылочкой минералки в президиуме».
«Что не сделаешь со скуки», – пробормотал я.
«Может быть Вы голодны? У меня есть два королька».
«Не голоден, но в горле пересохло».
Мы принялись есть корольки.
Свернули с главной улицы и стали бродить по переулкам. Стояло бабье лето. Доминирующие над окрестностями кроны платанов и тополей чуть поредели, ни один листик не шевелился. Казалось, их красновато-жёлтый перелив только множил блеск солнечного света, погрузившего в странно глубокий покой лабиринт узких улочек. Каждый поворот сулил новые впечатления. Моя спутница заигралась с болонкой, которую выгуливала кудрявая кареглазая девчушка. Она беседовала то с собачонкой, то с её хозяйкой. Во мне защемила ревность к девчушке и собачке. Я привлёк внимание Ольги (так её звали) на завитушки украшений подъезда одного из домов. Она засмеялась забавной физиономии купидона – пузана-голыша. Он был также облуплен, как и стены дома, который украшал. Рядом, на скамейке, с внуком на руках сидел дед-курд. Он слегка покачивал младенца, что-то напевал грудным голосом и жмурился на яркий заход.
Как во сне нам открывались закоулки, о существовании которых ты не подозреваешь. Старая маленькая церквушка с забитыми крест-накрест воротами. Её северная стена покрылась мхом. Садик, его полуобвалившаяся ограда, затоптанный газон, проросшие травой дорожки. Последние мотыльки сонно играли над последними цветами года – дубками. Посредине сада – фонтан. Вода слабо сочится из рук обнажённой нимфы, склонившейся над поверхностью воды, гладь которой затянула опавшая листва. Нимфу недавно побелили. Со временем у неё, видимо, отпала одна рука, которая должна была быть воздетой вверх. На фигурном камне, изображавшем овечку, сидела девушка с длинными чёрными волосами и одухотворённым бледным лицом. Её взгляд остановился на струе. Повсюду окна, окна, занавешенные и незанавешенные, с горшочками цветов или без них, на уровне третьего, второго, первого этажа и полуподвала, как глаза, объятого умиротворением человека. Мы шли по старой безлюдной мостовой и не замечали, что она вела нас вверх, мимо этих окон, домов, заборов. Какой-то молодой человек в очках, явно заблудившийся иностранец, поспешил мимо нас вниз.
Не терпелось увидеть, что там за гребнем мостовой, где всё горело золотом. Когда поднялись на самый верх, перед нами вдруг открылся простор: спустись вниз и ты в поле, а дальше гряда хребта, покрытого сосновым бором. Здесь кончалась мостовая и город. За ближайшую скалу заходило солнце. Её обнажённые свободные от поросли откосы окрасились в нежно-розовый цвет. Только это успел рассмотреть и ещё бесшумный солнечный взрыв захода. Ослепнув от сияния и задыхаясь от избытка воздуха, мы замерли в объятиях друг друга и долго стояли слившись в одно целое. Не лёгкий свежий ветерок, а лучи света овевали нас. Потом неожидано наступили сумерки и стало холодно. Я и Ольга ещё долго стояли, обнявшись, и говорили тихо друг другу простые слова. Иногда она опускала свою голову мне на грудь – её красивые волосы пахли свежестью. Мне никогда ещё не было так легко.
Из оцепенения нас вывел резкий сигнал старенького автобуса. Он с трудом добрался до вершины улицы, спустился с него в поле, сделал круг и остановился. Здесь была его конечная остановка. Мы сели в салон.
«Через пять минут отходим», – сообщил нам шофёр. Потом добавил с любопытством: «Приезжие что ли?»
Её телефонный номер я всё-таки не записал. А о своём умолчал. «Хочу оставить себе надежду – встретить тебя случайно. Ты представляешь, какой это будет восторг!» – сказал я. Ольга только пожала плечами. Говорил я искренне, но при этом про себя прикидывал – Филя её телефон записал, нужно будет – выспрошу.
На следующий день я не полез на гранат.
«Через неделю, все плоды полопаются … соседские мальчишки куст оборвут и ничего не останется … через неделю уже не будет так солнечно, как сейчас- ты знаешь, какие цены на базаре» – эти и другие аргументы родни на меня не действовали. Я был взбудоражен. Много курил. Как после похмелья. Вечером не выдержал и позвонил Филе будто по совсем другому поводу. Тот был в игривом настроении.
«Я ждал твоего звонка, – заявил он, опережая меня – небось, её телефонный номер тебе понадобился, а? Знаю тебя, сам, хитрец, не записал, но меня ввиду имел».
«Я ничего не понимаю, о каком телефонном номере речь», – я сделал вид, что ничего не понимаю.
«Только без лукавства! Я о вчерашней малохольной особе, по физиономии видно, что из лечебницы сбежала. Поверь моему опыту. Это так пошло – забавляться сентиментальными прогулками в твоём возрасте!» – ответил он мне.
«Я ничего не понимаю и кладу трубку», – бросил я Филе.
«Постой, постой … её номер …», – он назвал цифры, которые врезались мне в память.
Я несколько успокоился, но звонить Ольге не стал. Подумал, что это Филя имел ввиду, когда называл её малохольной.
На следующий день на меня снова нашло. Я был раздражён и одновременно сентиментален. Весь день из компьютера моего коллеги слышалась мелодия Гребенщикова «Дивный сад». Даже слезу обронил. К концу рабочего дня всё-таки позвонил. Дождался, пока сотрудники выйдут из кабинета, и набрал номер. Она не стала расспрашивать, откуда у меня её номер и прямо последовало:
«Это ты, Артур? Я весь день лежу с больным ребёнком на кровати. Не могу понять, почему так темно и холодно вокруг». С её стороны это было, как прямое попадание.
«Сейчас короткий день, ещё сбои с электричеством…»
«Ты меня разбудил. А мальчик продолжает спать. Он проснётся, а дома ничего нет кушать».
«Я бегу!» – вырвалось у меня.
«Но –это неудобно. Зачем тебе беспокоиться».
«Назови адрес!»
Последовала пауза. Она его назвала.
«Ты мне не говорила, что у тебя есть ребёнок», – хотелось сказать, но я заспешил.
Я включил мотор своего «Форда», посидел немного и от поездки отказался. «Далеко, поздно уже, легко заплутать да и район с плохой репутацией. Этот ребёнок, невесть откуда появившийся». Перезванивать не стал. Что я ей мог сказать. Не врать же?
На следующий день, утром я позвонил на работу, предупредил коллег, что задержусь. В машину садиться не стал, в тот самый окраинный район направился на трамвае. По дороге купил мандарины, сладости. Ватман объяснил мне, где надо выходить. Уже стало холодать. На улице было грязно. Я всё-таки заблудился, забрёл в какой-то овраг. Прохожий сказал мне, что через него я могу попасть прямо во двор. Ходить же улицами – делать крюк.
Население пользовалось оврагом, он был исполосован тропинками, но, видимо, мало кто отказывался от искушения сбросить сверху что-нибудь. В пожухлых зарослях можно было видеть разные вышедшие из употребления предметы – яркие упаковки «Барби», памперсы.
Итальянский дворик, в котором жила Ольга, в эту мокрую и серую погоду, показался мне нежилым. Я обратил внимание на двух нахохлившихся мокрых куриц, которые никак не реагировали на моё появление, на общий кран – его раковина была чёрной, выделялись лишь остатки пищи, только-только выполоснутой хозяйкой, мывшей здесь посуду. Повсюду валялся хлам непонятного происхождения. Веранды были заставлены старой порванной, развалившейся утварью. Тут я обратил внимание на одного молодого человека. Он прятался за одним из шкафов и странными глазами наблюдал за мной. Я спросил, где живёт Ольга и её сын. Он ответил, коротко и резко – «на втором этаже, первая дверь налево от лестницы» и быстро скрылся из виду. Зашёл, наверное, в свою комнату. Я поднялся на второй этаж и постучал в дверь с окном, занавешенным чистой и отутюженной занавеской. Мне не сразу ответили. Дверь открылась. Ольга была прямо с кровати, она зябко куталась в шерстянной платок. Она удивилась моему появлению.
«Я вот принёс кое-что. Как мальчик?» – спросил я, протягивая пакеты с разной снедью.
«Ничего, оправился. Он теперь в школе. Вы заходите, не стесняйтесь, зачем так побеспокоились», – сказала она мне, увидев мою нерешительность. Пока мы шли тёмным, грязным и вонючим коридором, я спросил про субъекта во дворе. Она слегка засмеялась и небрежно бросила:
«Несчастный пидар! Всё время полирует свою обувь. А как увидит новое лицо, прячется за угол и наблюдает. Так всё время ждёт, что кто-нибудь к нему в гости зайдёт».
Мы зашли в пеналообразную комнату. В ней оказалось неожиданно светло. Белый свет шёл от окна на улицу. Здесь находился стол, чистый, ни соринки на нём. На древней этажерке ровно в ряд стояли книги. Одна из железных кроватей была неприбранной. Ольга села на эту кровать и извинилась за беспорядок. На потемневших шпалерах я разглядел два фото в чёрной рамке – наверное, родители.
«Где супруг?» – спросил я.
«Мы в разводе».
Я достал мандарины и предложил ей освежить рот. Она засмеялась и начала очищать кожуру. Она разделила плод на две части, одну игриво протянула мне. Я почувствовал, как во мне постепенно стало подниматься волнение. Я протянул дольку мандарина к её посвежевшим губам, а потом тихо и уверенно приложился к ним. Я почувствовал её язык, который играл этой долькой. Её глаза были весёлыми. Я предложил ей закрыть их.
«Так вкуснее и сочнее покажется мандарин». Она закрыла глаза, и её руки, атласные пальцы заструились по моему лицу. Не прекращая поцелуя, я бережно уложил ей на кровать.
Во время бурного секса мы не заметили, как оказались на полу, на худой циновке. Не заметили, когда освободились от своих покровов. Потом находили их в самых разных местах комнаты. И вот когда её спина, опершись о стенку, повинуясь инстинкту медленно поползла вверх, я бросил взгляд на окно. С улицы, с дома напротив нас могли увидеть, услышать. Я поник, повлёк её за собой.
Обессиленные мы лежали на кровати.. Я размазывал по её лицу и телу мандариновый сок, а она смеялась.
Потом она в халате помогала мне прибираться.
«Тебе надо спешить. Скоро сын мой придёт. Мне ещё к врачу».
«К какому?»
«Можешь не волноваться. Хотя, кому как – к психиатру!» – сказала она, смеясь, предупреждая моё невольное движение. «Вот прохвост!» – подумал я о Филе.
«Что ты принимаешь?» – я спросил.
«Ты что-нибудь в этом понимаешь?» – спросила она игриво.
«Нет, просто интересно».
Она назвала медикамент.
Вечером я перезвонил к одному знакомому-психотерапевту и назвал ему это лекарство. Он сказал, что это средство сильное, и что оно против неврозов.
В субботу в дождь я собирал гранаты. Нарядился в лохмотья, был лёгок и добирался до самой верхотуры. Все плоды сорвал, ни одного не оставил. Гранатов набралось три больших эмалированных таза. Я был совсем мокрый, оцарапанный, грязный и измученный. В таком виде я позволял себе быть злым и проявлять больше независимости при распределении урожая. Кстати, часть его принадлежала Филе – другу семейства.
Вечером я отнёс ему гранаты домой. Его домашние очень обрадовались. В один момент Филя вызвал меня к себе в комнату и заговорщически спросил:
«Ей ты гранатов случайно не припас?»
Я снова прикинулся, будто не понимаю его вопроса.
Не бейте Табагуа!
Я как-то спросил Германа, почему в его фильмах нет ни насилия, ни секса. Он был весьма успешным сценаристом. Даже получал премии. Его герои носились на экране как угорелые, кричали, постоянно петушились и были добрыми. Такими их любил зритель, и особенно российский.
Задавал я ему этот вопрос не без подковырки. Сам писатель не прочь был распускать руки. Я видел, как в пивной, не поделив очередь с одним из посетителей, Герман надавал ему тумаков. Потом, обратившись ко мне, громогласно заявил:
– Пойдём отсюда.Здесь нам испортили аппетит.
В тот вечер мы наведались в ещё две пивные. В одной пообедали сосисками и пивом, во второй – купатами и пивом. Потом пошли на стадион. Минут за пятнадцать до окончания матча по инициативе Германа потянулись к выходу. “Чтоб не толкаться в толпе”, – сказал он. Мы выходили бочком-бочком, по ногам более терпеливых болельщиков. Уже на улице нас догнал торжествующий гул трибун. “Наши” забили долгожданный гол. “Ничего, дома в спортивных новостях посмотрю этот гол”, – успокоил я себя
Однажды Герман мне предложил “вариант”. Его, как бывшего боксёра, пригласили в Софию, на турнир работников искусств. Он собирает свою команду, человек двенадцать. Я засомневался в правдоподобии данного предприятия и отказался. Через две недели Герман заявился в редакцию с разбитой губой и синяком под глазом. “Неужели съездил на турнир?”
– Первый бой складывался удачно, – рассказывал он, – по очкам победил турка. Легко уходил от него. Сделаю серию ударов, шаг-два назад, и я в недосягаемости. Отдохну и снова на контакт иду. Второй бой оказался тяжёлым. Очень цепкий москвич попался. Продыху не дал. Я к тому времени уже один-два бокала тамошнего пива пропустил. Вот и измочалил он меня.
Последовала пауза. Затем, как бы возвращаясь из забытья, рассказчик добавил:
– Любительские турниры – страшная вещь. Сидишь в раздевалке, а по внутреннему радио то и дело нудят: “раз, два … девять, нокаут!” Потом тебя вызывают.
Он замолк ещё раз, и вдруг разразился смехом.
– Ты пятый, кого я провёл сегодня насчёт турнира.
– А как же побитая физиономия? – возник логичный вопрос.
– Мелочи быта, – ответили мне.
Одна из реплик из фильмов Германа стала популярной: “Бей Табагуа!!” Под эти возгласы на экране боксёр по фамилии Квирквелия колотил боксёра по фамилии Табагуа. В жизни к этому возгласу прибегали, когда назревал скандал, особенно среди женщин на базаре. Реплика звучала подзадоривающе, науськиванием, мол, “зад-дай ему, или, зад-дай ей!!” Даже, когда на улице собаки дрались, жадные до впечатлений мальчишки кричали: “Бей Табагуа!!”
Народ можно было понять. Тогда его трепетно оберегали от насилия и, истосковавшись по нему, он так отреагировал на небольшой перебор в поединке Квирквелия с Табагуа.
Тоже самое насчёт секса. В фильмах – одно, в жизни – другое. Поставленные по его сценарию умиляли асексуальностью. Между тем, о Германе ходил миф. Он как-то наведался к товарищу в гости в студенческое общежитие. В полночь, в самый разгар застолья и зимы ему вдруг захотелось помидоров. Невероятный по тем временам каприз. Помидоры появлялись у нас в апреле-мае. Уже хмельной хозяин подсказал ему номер одной из комнат “общаги”, а про её хозяина сказал: “Он – иностранец, и не исключено, что у него водятся помидоры!” Иностранца Герман не застал, но застал лишившие его покоя овощи и …голую женщину.
Однажды он съездил в командировку, в один глубоко провинциальный городок. Рассказывал, что не обошлось без амурного приключения. После него туда съездил я. Ничего в городке не напоминало о сексе. Унылые от добропорядочности женщины шарахались, перехватив заинтересованный взгляд командировочного.
Мне вспомнилось, что в студенческом возрасте Герман как-то попал в больницу с воспалённым аппендиксом. К операции его готовила угрюмая санитарка, совершенно равнодушная к факту, кого она раздевает. Герману стало боязно и жутко. Но когда больного, уже лежащего на столе, окружили молоденькие практикантки, он почувствовал сильное возбуждение. Вздыбив простыню, предательски эрегировало его начало. Но вот явился сам хирург – молодая энергичная женщина. Операция началась весело. Герману сделали надрез, и он почувствовал, как по паху потекла струйка.
– Спирт? – сострил Герман, пародируя известный перл Юрия Никулина из фильма “Кавказская пленница”
Когда дело дошло до дела и вырезали аппендикс, больной стонал и глазами искал поддержки. А практикантки, улучшив момент, покрывали его чело поцелуями. Но вот прошла кульминация операции, ситуация успокоилась, и тут все увидели, что его начало продолжало эрегировать. Даже хирург не выдержала и, как бы невзначай, пригладила его рукой. Как складку на одеяле.
– Ты представляешь, хамство, после операции они еле со мной здоровались! – сокрушался он.
У Германа была пассия. Моя бывшая однокурсница. Она, бывало, позванивала ко мне и жаловалась на “непостоянство” моего друга. Два его брака были сколь скоропалительными, столь же и кратковременными. В день рождения одной из супруг он вызвался пойти за хлебом. Ждали гостей. Явился Герман следующим утром пьяным, почему-то с яблоками. Дома застал заплаканную супругу и злую тёщу.
Герман к своему ремеслу относился серьёзно. Он регулярно читал произведения своих коллег, потом пересказывал нам. Всегда с удовольствием, между прочим. Входящих в моду Фолкнера и Пруста не признавал. Называл их тексты “муторными”. Моя однокурсница говорила, что Герман из тех авторов, образованность которых заметно не поспевает за их даровитостью. Заявила она это после того, когда тот без обиняков признался, что своей жене как редактору он доверял больше, чем ей.
Общение с ним было чревато тем, что тебя вдруг прописывают в рассказе. Меня тоже так помянули. В тот день он проиграл мне 10 рублей в шахматы. Играли в моём кабинете, в редакции. Пока позиция была в его пользу, он слонялся по комнате и иногда привлекал моё внимание тем, что подпрыгивал до потолка. Получалось довольно спортивно. Герман слюнявил пальцы и оставлял на потолке следы. Это стоило труда. Потолки были очень высокие. После того, как положение на доске изменилось, Герман преобразился. Мои неуклюжие попытки допрыгнуть до потолка моего собственного кабинета были пресечены его кривой миной.
– Потерянные для общества деньги, – ворчал он, когда протягивал проигранную сумму, – я же знаю, эти деньги засолишь, а то пошли бы в пивную.
Я предложил ему заглянуть на вечер русских поэтов.
– Между прочим, там будет Инна, – заметил я вкрадчиво. Она была его новой симпатией.
– Гурам Александрович пришёл и гостя привёл. И какого гостя! – с такими словами нас встретили поэты. Все знали Германа. Посиделки были тихие, скромные. В основном звучали строки о любви. Один поэт изобразил себя целующимся с выброшенной на берег русалочкой. Первое, что пришло в голову Герману – вряд ли такое поведение поэта могло понравиться “златоволосой девушке-рыбе”.
– У этого поэта дурно пахнет изо рта. Услуги дантиста для него весьма кстати, – выдал мне на ухо свой комментарий гость.
– Бедняга – сущий бессеребренник. Когда он издавал сборник стихов, чтобы покрыть расходы, ему пришлось продать на барахолке одну из семейных реликвий, – заметил я ему.
В ответ Герман только зевнул. Он скучал, а отсутствие Инночки делало его желчным.
– Вообще, русалки не существуют, – заметил он мне после некоторого молчания, – фактически этот тип целуется с рыбой.
Тут вступил Георгий Г. – местный “поэтический горлан-хулиган”. Он не терпел “красивостей”, “алкал правды жизни”. Особенно ему претили элегические мотивы, к коим склонялось большинство поэтов. Он обрушивал на присутствовавших громы и молнии своего темперамента. Дескать, слизняков разводите, некрофилию. “Вон, вон отсюда!” – кричал он и театрально размахивал носовым платком, будто выгонял из комнаты поэтов. Они встревожились, кое-кто начал принимать таблетки. Зато Герман приободрился. Он встал со стула и окликнул смутьяна. Тот обернулся.
– Спрячь свой пидарский платочек. О хороших манерах – вот о чём надо тебе писать, – бросил вызов сценарист. Потом неожиданно он заломил руку “хулигану” и, не отпуская её, выпроводил того из зала. Через некоторое время вернулся к собранию, извинился и удалился. Дамы восхищались “красивому” поступку известного сценариста…
Через день на столе в редакции лежал рассказ Германа. Он был о том, как простой деревенский малый защитил интеллигентных и чувствительных поэтов, как был бит им некий субъект, который попытался сорвать вечер. Описанное событие предварял небольшой экскурс в прошлое. Дескать, есть подлецы, которые на том и специализируются, что ходят по свадьбам и устраивают обструкции, что автору лично пришлось жестоко, но справедливо расправиться с одним из них. Случилось это на свадьбе его близкого родственника. Негодяя звали Гурам С., т.е. как меня.
– Наверное, это интереснее, чем писать о том, как ты проиграл 10 рублей перед тем, как защищать поэтов, – съязвил я.
– Скажи спасибо, благодаря мне ты был замечен в более или менее мужском поступке, – последовал ответ.
Но вот случилось событие, которое стало роковым для Германа.
В тот день он пришёл в редакцию окрылённым.
– Я нашёл героя! – прозвучало торжественно.
Герман давно замыслил перейти с малых форм и сценариев на “крупную” прозу, но не располагал для этого материалом. Нужен был “персонаж-событие”. Вроде, нашёл. Он перестал появляться в редакции. Его возлюбленная нервничала. Она позвонила мне по телефону:
– У меня дурные предчувствия. Наверное, этот несчастный делинквент влип в историю.
– Я понимаю, что он плоть от плоти богемы, но при чём тут девиация, – спросил я взволнованную женщину. Мне ещё хотелось показать, что нет слов, которые бы я не знал.
– Бьюсь об заклад, он сейчас якшается с какими-нибудь криминалами.
На следующий день я проходил мимо Госкинпрома. В сквере кучковался разные младшие или старшие техники, ассистенты, грузчики, ветераны массовок и др. Я увидел ещё и карлика, который работал осветителем и иногда появлялся в фильмах для “экзотики”. Он тоже вёл богемный образ жизни. Об этом я знал как его сосед. Малого роста и веса светотехника вдребезги пьяным приносили на руках собутыльники. Однажды это сделал очень известный актёр.
В центре компании пребывал Герман. Он стоял и пересчитывал деньги. “Получил гонорар, теперь должен спустить деньги в ресторане, – мелькнуло у меня в голове. Тут он увидел меня, обрадовался. Я не ошибался в догадках.
– Только вот ждём дядю Лёву, и потом двинем в ресторан, – сказал он, – это хорошо, что мы увиделись, я познакомлю тебя с таким человеком!
Заинтригованный я стал ждать. Пришёл маленький старикашка, высохший, как листик из гербария. Говорил он громко и убеждённо. Как плохослышащие. В жизни мне ещё не доводилось видеть такого подобострастия, которое выказывал Герман по отношению к дяде Лёве. Вроде общение между духовным наставником и верным учеником. Подойдя поближе, я увидел, что у “гуру” совсем не было зубов, и рот из-за этого был проваленным.
– Какая биография! Ты знаешь, он просидел в тюрьмах и колониях 32 года!! Вчера на него попёр один молодой, а он его ножом пырнул. Все знают, и милиция знает про это, но Лёву никто не смеет тронуть…
Удар судьбы пришёл с неожиданной стороны…
отца. Накаркал себе. Сколько лет провёл в лагерях на лесоповалах… Маленький Лёва украл у соседей две курицы. Скрутил им головы. …Новый год вот-вот должен был наступить, а дома хоть шаром покати. Отец побил мальца и выгнал его из дома, мол, верни украденное. Лёва поднялся на чердак. Было холодно, он прижал к себе тушки мёртвых кур, а от них, закоченевших, ещё пуще стало холодно. Потом слышит, кто-то поднимается по лестнице на чердак. По надсадному кашлю понял, что мать. “Левон, Левон, мальчик мой, – позвала она, – спускайся, простудишься!” Они вместе с матерью закапывали на огороде кур, когда наступил Новый год. По городу в тот момент прошла волна оживления и веселья… А мать всё кашляла и кашляла… Вот Левон украл первый чемодан на вокзале. Поделился добычей с уличными авторитетами… Много было воровской романтики, ода в честь великого вора в законе Лёвы Н., и т.д.
Если верить легенде, то расправу над Германом предварил звонок первого лица соседней республики нашему первому лицу. Дело в том, что Лёва и его окружение были армянами. В те строгие времена в почёте была политкорректность. Ни в коем случае не обижать по национальному признаку, особенно соседей. Соседи обиделись. Роман был расценен как “национальный выпад”, или, как было сформулировано в правительственном постановлении, “художественно слабый, в идейном отношении ущербный”. Постановление извещало о том, что снят с работы редактор журнала, поместивший произведение, и вдобавок ещё исключен из рядов КПСС.
Одна из сторон даровитости, в которой невозможно было отказать Герману, всегда является гиперчувствительность и ранимость. Тот самый редактор, пострадавший из-за злосчастного романа, довольно скоро получил не менее важный пост и был восстановлен в рядах КПСС, чтоб потом из её рядов уйти снова. На этот раз добровольно. На дворе была перестройка. Герман же не надолго пережил свою творческую неудачу. Подвело сердце.
Однажды я зашёл в Кировский парк, где под сенью клёнов играли шахматисты-любители. Я обратил внимание на одного из игроков. Он был похож на Германа – ранняя седина, светлые глаза, полные губы. И голос у него был такой же негромкий. Незнакомец быстро и неправильно разыгрывал дебюты и только потом задумывался над запутанной позицией…
Симон
То, что взгляд у Симона был особенный – факт. Иногда он смотрел очень пристально. Говорят, что Симон остановил взглядом проходящий мимо трамвай, когда прогуливался с родителями по улице. Вагон резко с лязгом затормозил, из-под колёс посыпались искры, хлопнули двери, и из своей кабинки высунулся взбешенный ватман. «Чего уставился, придурок!» – крикнул тот мальчику.
По-моему, он был зевакой по сути своей и проявлениям. Со мной согласился бы сторож плавательного бассейна, только-только открытого в нашем районе. Сторож «бдил» у входа в бассейн, занятый ловлей многочисленных и проворных безбилетников, когда в поле его зрения попал подросток. Этот мальчик битый час стоял неподвижно у входа.
– Ты, видать, приличный малый. Заходи, я пропускаю тебя, – обратился к нему сторож. Парнишка отказался:
– Спасибо, отсюда тоже хорошо видно!
Это был Симон.
C того места был виден участок воды, в которой плескалась ребятня.
Догадку, что Симон наделён даром созерцания, сделал учитель по истории. Он придерживался «широких взглядов» и считался знатоком восточной экзотики. У Симона была привычка – во время уроков глядеть во двор школы. В этот момент с уголков его рта текли слюни, лицо было «свободным» от всякого выражения. Педагоги были уверены – ученик отвлекается, невнимателен. Возникли подозрения на слабоумие.
– Не исключено, что ребёнок уже познал нирвану, гомеостатическое единение объекта и субъекта созерцания. Не надо его дёргать. В японских садах есть специальные места для созерцания, – говорил историк коллегам. Всё это он вычитал из книги «Японский сад», за которую заплатил 20 лари (половину месячной зарплаты). Он нараспев выговаривал названия знаменитых парков: «Рёандзи», «Сайходзи».
– Пусть эти сады и созерцает, а не наш загаженный двор! – возразил ему не столь эрудированный учитель химии.
Попытка историка привить Симону ещё и способности к медитации закончилась плачевно. Ученик заснул, когда по заданию учителя «медитировал» о причинах поражения Афин в войне со Спартой.
Знаток восточной экзотики продержался в нашей школе недолго. Причина – «нервная болезнь». Такую версию официально распространяли среди детей, чтоб те не подумали, что педагог сошёл с ума.
Симон был моим одноклассником. Не могу вспомнить, как он учился. Обычно, когда его вызывали к доске, в классе «падала» дисциплина, начинались разговоры, шум, мальчишки задирали девчонок. Учителя носились по классу, наводили порядок, а когда вспоминали о Симоне, оказывалось, что тот уже кончил пересказывать урок. Со сверстниками Симон не водился, не разделял их шумных игрищ.
Мы как-то подружились.
Тогда по всей стране в моде был КВН. Игры в КВН в нашей школе проводились на сцене актового зала. Народу собиралось много. Мой класс тоже подготовил свою программу. Её гвоздём должна была стать дурнушка Мэги. Она корчила рожи, нелепо кривлялась. Мне казалось, что роль добровольного шута ей не удавалась – не хватало вкуса. Но так не считала классная руководительница. Она смеялась её проделкам. Мэги доверили целый номер. Симону «режиссёр» поручил всего одну фразу. Во время представления команды, изображавшей заблудившихся туристов, он должен был произнести: «Я измазюкался, как поросёнок».
И вот на сцену вышла Мэги. Не в состоянии видеть её ужимки, я вышел за кулисы, забился в тёмный угол, в хлам старых декораций. Мои худшие ожидания оправдались. Пока шёл номер, обычно шумный зал вдруг смолк. Наступила гнетущая тишина, как будто зрителей не было вовсе. Тут неожиданно откуда-то рядом сбоку донеслась фраза:
– «Провал» артиста – это не то, что под ним разверзается пол, а то, что вдруг проваливается куда-то зритель.
В темноте я рассмотрел худенькую фигуру Симона.
Дружба с Симоном имела вялотекущий характер и продлилась до студенческих лет. Разговоры о книжках не получились с самого начала. По поводу чтения Симон с ухмылкой заметил:
– Легко быть умным за чужой счёт.
Такое отношение меня уязвляло, ибо я всегда считался весьма начитанным молодым человеком. Моментами казалось, что мы играем в молчанку. Досаждала его манера останавливаться на улице и принимать отсутствующий вид. Мои попытки вывести его из забытья осаживались жестом, мол, погоди. Я думал с ним что-то происходит – спазм или болезненный приступ. «Придя в себя», на мои расспросы о том, что происходит, Симон отвечал односложно:
– Ничего интересного.
Во время очередного его «приступа» я не выдержал и заметил ему с ехидцей:
– Реле в мозгах отключилось!?
Симон кивнул в сторону. Прямо на улице устроила перебранку семейная пара.
– Ну что, любопытно? – спросил я раздражённо.
Или, его мания «вычислять» людей. Симон, не знавший удовольствий (я так считал), моментами сильно приободрялся.
– Сегодня меня познакомили с М., – заявил он мне. Субъекта с этим именем мы увидели как-то в кафе – убогого мальчишку-старикашку, вокруг которого увивалась восторженная молодёжь.
– Кто это?! – с явным неудержем спросил он меня.
– Наверное, какой-нибудь гениальный идиот, – ответил я ему.
– Сделай так, чтобы мы познакомились! – попросил он меня умоляюще. Воздев глаза к небу, я дал понять ему, что просьбы такого рода невыносимо выслушивать. Он таращился на компанию изо всех сил. Прошло три года, пока Симон не насытил своё любопытство насчёт того типа.
В конце концов, между нами произошла размолвка, после которой дружба прекратилась. Причиной тому стал… негр. Мы направлялись в университет, где учились на филологическом факультете, и, проходя мимо одного из скверов, увидели негритянского юношу. Он сидел, понурив голову, глубоко опечаленный. Нелегальный мигрант. В Тбилиси их появилось немало, и к ним привыкли. Верный себе, Симон притормозил и начал «смотреть».
– Негра не видел? – спросил я его и потащил за рукав. Мы спешили на экзамен.
После экзамена сокурсники решили зайти в «Дом чая», тогда очень популярное место тусовок студентов университета. Я с энтузиазмом поддержал идею. Как всегда Симон не проявил охоты. Пришлось упрашивать. На этот раз он пребывал ещё и в нетерпении, спешил куда-то, даже нервничал. Мы стояли в сторонке.
– Тебе разве не интересно, чем всё это закончится в сквере? – спросил меня Симон.
Я не сразу понял, а когда смекнул, безнадёжно махнул рукой и отошёл к однокурсникам.
Вечером, чтобы сгладить вину, я позвонил к Симону. Он спросил с подковыркой:
– Много чаю выпили?
– Напрасно не пошёл с нами. Гоги (наш однокурсник) показывал привезённые из Америки книжки, – ответил я, стараясь не замечать его тона.
И тут последовала тирада:
– Я застал того мигранта на том же месте, в той же позе. Бедняга страдал от одиночества. Одна простая женщина, видно деревенская, подсела к нему и с материнским сочувствием что-то говорила ему, увещевала его и даже гладила парня по кучерявой голове. Может быть, она дотрагивалась до негра первый раз в жизни.
– Да, у несчастного были все признаки депрессии… – но договорить мне не дали.
– Жизнь у тебя под носом, а ты ищешь её в книжках Гоги! – ввернул Симон.
– Можно подумать, ты пожертвовал тому парню один-два лари. Знаю я твою скаредность. Небось, стоял, разинув рот, и любопытствовал.
Назревала перебранка. На другом конце провода повесили трубку.
Обычно в университет мы ходили вместе. Жили по соседству. На следующий день я пошёл прямиком в университет. Думал, что проучу Симона за его «дерзости», придя туда первым. Но не получилось – когда я явился, Симон уже находился в аудитории. Он выказал холодность при встрече, его глаза только «смотрели». После этого я позволил себе слегка позлословить в адрес бывшего друга, дескать, ему легко в этой жизни: только и делает, что глядит, пялится, таращится, выпучивает зенки, лупится и никаких других усилий. Но я никак не думал, что эти «усилия» могут быть вредным для здоровья.
Мы жили в районе, застроенном частными домами, прилегавшем к старому Кукийскому кладбищу. Оно почти не функционировало, похоронные процессии были редки. Со стороны кладбища, огороженного каменной оградой, из-за которой виднелись кипарисы и сосны, в летнюю жару тянуло прохладой. В погожие дни, под вечер мы собирались на улице. Играли в домино, нарды, шахматы. Шумела ребятня. У женщин было своё общество. Симон молчаливо посиживал рядом с игроками и никак не обращал на себя внимание. Он, как и я, после университета не нашёл работу. Так что приходилось прохлаждаться на улице довольно долго.
Шахматы, наверное, не тот вид настольных игр, где соперники кричат друг на друга, порываются подраться. Но так постоянно происходило, когда этой сложной игре предавались не столь квалифицированные шахматисты с нашей улицы. Тон задавали братья Гено и Бено. Известно было, что они не могли поделить дом. Семейная свара продолжалась во время игры в шахматы. На этот раз страсти разгорелись не на шутку и привлекли тревожное внимание женщин. Даже дети всполошились.
Неожиданно Симон повёл себя странно. Совершенно отчуждённый от творящихся вокруг треволнений, он вдруг встал и обратил свои взоры на мимо проходящую пару: на высокого молодого светловолосого мужчину с усами пшеничного цвета и мальчика (по всей видимости, сына). Они шли со стороны кладбища: как бывает, забежали проведать могилу и теперь спешили домой. Мужчина что-то гневно выговаривал мальчику. А тот шёл чуть поодаль и старался не реагировать на отца. Я отвлёкся от возни, устроенной Гено и Бено, и тоже посмотрел на проходящую мимо пару. Я хотел понять, что мог натворить на кладбище парнишка, если удостоился столь резкой нотации. Тут я услышал слова Симона:
– Неужели, неужели! Они были произнесены тихо и с отчаянием в голосе. Понурив голову, Симон заспешил к себе во двор. Я глянул в сторону уходящих отца и сына. Они шли быстрым шагом и постепенно уходили из поля зрения. Тем более, что слепило заходящее солнце .
Сцены одна скорбнее другой происходили перед нами постоянно. Появилась даже привычка к чужому горю. Но с какой стати так повёл себя Симон?! Кроме меня никто не заметил его нехарактерной реакции. Однако чуть позже все заговорили о странностях Симона. С шизоидной педантичностью он стал наведываться на кладбище и проводил там долгое время. Его даже сравнивали с одной душевнобольной особой, десятки лет каждый день посещавшей кладбище по известной толькой ей причине.
Симон перестал появляться на людях. Сгорбился и осунулся.
Однажды, когда я с соседями сидел в тени виноградной беседки на улице, из окна первого этажа двухэтажного дома напротив, где жил Симон, меня позвала его мать. Я почувствовал неладное, ибо женщина показалась мне явно расстроенной. Я зашёл во двор. Она встретила меня у дверей с заплаканным лицом.
– У моего мальчика снова обострение. Поговори с ним. Он ведь тебе всегда доверял, – сказала мать. Я не понял, о каком обострении идёт речь, так как не знал, что Симон вообще чем-либо болел. Но виду не подал.
Симон лежал на кровати, нераздетый. В комнате было темно. Окно было занавешено, но открыто. Слышался приглушенный разговор мужчин в виноградной беседке напротив. На тумбочке, рядом с кроватью в беспорядке лежали вскрытые коробочки лекарств. Я напрягся, чтобы при плохом освещении незаметно прочесть их названия, но не смог. Он слабо попривествовал меня и остался лежать в той же позе. Некоторое время помолчали.
– Вышел бы на улицу. Там чудесная погода, – начал я.
– Да, ещё говорят обо мне как о последнем идиоте! – оборвал меня Симон. Потом он снова ушёл в себя. Я начал ёрзать на стуле, ища возможность чем-то занять себя.
– Ты помнишь того мальчика и мужчину? Месяц назад они проходили мимо нас, когда братья устроили драку из-за шахмат.
Я помнил, но неуверенный, что этот факт мог иметь какое-то значение, переспросил Симона.
– Не надо делать вид, что пытаешься впомнить. Ты помнишь, я видел, как ты смотрел на них, – перебил он меня.
– Какой это может иметь смыл? Мало ли кто наведывается на кладбище, – возразил я как можно мягче, чтобы излишне не волновать хозяина.
– Представь себе, я знаю имя и отца и мальчика, – тут Симон слегка улыбнулся, – у них типично грузинские имена при совершенно славянской внешности и посредственном знании грузинского языка. Должно быть, у мужчины отец – грузин, а мать – русская.
Я пожал плечами. Симон сделал паузу и потом, устремив свой взор куда-то вдаль, сказал:
– Мальчишка похож на свою мать. Вот имени её я так и не узнал!
Сказал и … всхлипнул. Я опешил, засуетился, начал успокаивать Симона. Он быстро оправился. Наступила очередная пауза. Я стал догадываться, почему он произнёс последнюю фразу в прошлом времени и поёжился. Потом он продолжил:
– Я позвал тебя, чтобы рассказать кое о чём. Хоть ты не будешь считать меня тронутым умом…
Симон заговорил. Видно было, что текст давно созрел в нём, поэтому он пересказывался достаточно гладко и без остановок. Это была другая личность. Глаза его горели, от эмоционального напряжения на шее вздувались жилы, руки тоже ожили. Всегда безжизненные, они вдруг обрели пластику – сопровождали повествование лёгкими, короткими и точными движениями.
– Я стоял на остановке троллейбуса напротив университета, – голос Симона зазвучал монотонно, как всегда, – она подошла ко мне и спросила о чём-то, о ерунде какой-то. Невысокого роста блондинка с широковатыми скулами. Она спросила меня так, как будто мы давно знакомы, более того, испытываем друг к другу симпатии. Такими приветливыми показались мне её голубые глаза в яркий весенний день, такой естественной улыбка и искренним смех, спровоцированный чем-то совершенно обычным. Казалось, что она готова была завести со мной беседу. Не исключаю, что она спутала меня с кем-то.
В это время я взял с тумбочки коробку с лекарством и только попытался прочесть его название, как Симон, не прерывая рассказа, вдруг привстал и отнял у меня коробку. Так и остался лежать с зажатой в левой руке коробочкой.
– Подъехал мой тролейбус, и я поспешил к нему. Когда обернулся, то увидел, что она смотрела мне вслед, будто удивлённая моему неуклюжему поступку. Но лицо по-прежнему излучало весёлость. Я не стал искать встреч с ней. Это был только эпизод, с которым я так небрежно обошёлся.
В комнату вошла мать Симона. Она принесла поднос с фруктами. Симон замолк. Явно пережидал, пока выйдет мать. Я принялся есть яблоко.
– Второй раз я встретил её через несколько лет, в зоопарке, где прогуливался после лекций. Она была в кругу семьи, с мужем и мальчиком. Они были такие ухоженные и такие счастливые. Помню, они шли от клеток с тиграми, и отец сыну с превеликим трудом произносил на грузинском название поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Так трудно это ему давалось, что он выговаривал фразу очень громко. А она оглянулась вокруг с несколько виноватой весёлостью и перехватила мой взгляд…
На улице, видимо, в беседке мужчины зашумели, послышался стук костяшек домино. Симон замолк и поморщился. Он смотрел прямо перед собой, т.е. на потолок. Шум с улицы стал причиной его раздражения.
– Так, о чём я, – заговорил Симон, – да, она не отвела глаза, и к выражению, с каким она пригласила меня разделить забавную ситуацию, примешалось узнавание. Наверное, опять ложное. Женщина проходила мимо, но её глаза ещё общались со мною. Потом она опомнилась и окликнула своих мужчин, чтоб те не спешили. Они шли быстро, увлеченные разговорами о тиграх. Так я узнал имена её мужа и сына.
Симон остановился. Было заметно, что он устаёт от разговоров и эмоций. Мне показалось, что от слабости у него закружилась голова. Он откинул голову. Я сидел молча. Улучшив момент, когда Симон начал приходить в себя, спросил:
– Сколько лет ты … наблюдал их? Перед словом «наблюдал» я сделала заминку, так как посчитал слово неприемлемым для такого случая.
– Лет пять.
– Ты всегда помнил её?
– Нет, не помнил, но не забывал.
Пока я пытался понять последнюю фразу, Симон продолжил:
– После третьей встречи в меня закралось подозрение, что она больна. Она была с мужем, в вагоне метро. Не исключаю, что ехали от доктора. Лицо женщины приняло землистый оценок. Муж, как и прошлый раз, был мил с ней, лёгок в обращении, шутил…
Здесь я неуверенно потянулся за вторым яблоком. Симон не заметил моих «метаний» и говорил. Яблоко я не взял, посчитал неделикатным.
…Но чем больше муж пытался быть милым, тем больше усиливалось моё подозрение. Промелькнуло в голове, а не присутствую ли я при долгом прощании. Интеллигентные люди стараются отвлечь внимание больного от его недуга. Не подают виду, что сами страдают. Мне кажется, он её очень любил. Теребил игриво подбородок жены. Опять наши взгляды встретились. Та же лукавинка во взоре. Я прочёл в нём, что она замечала усилия мужа и ценила их. Чувствовалась даже некоторая снисходительность, как будто не она была обречена. А он продолжал играть.
Я стал протестовать, дескать, зачем так думать, может быть ничего не произошло; возможно, Симон ошибается; где гарантия, что он рассказывает об одной и той же женщине. А потом, изменив тон, ввернул вопрос:
– Значит ты так и не вычислил её? – и осёкся. Мне не ответили.
– Почему мне плохо? Как ты думаешь? – сказал Симон, – вчера на улице встретил её мужа. Как правило, холённый и аккуратный, сейчас он производит впечатление типичного вдовца. У таких мужчин неприбранность бывает от осиротелости, а не из-за отсутствия привычки к аккуратности.
– Почему же ты ходишь на кладбище? – спросил я.
– Я ищу свежее надгробие. Её. Надеюсь не найти. Скажи мне, что она жива! – взмолился он. Его карие глаза, широко раскрытые, горели.
Я повторил те же фразы, когда чуть раньше было запротестовал. Захотелось также прикрикнуть на него, мол, сходишь с ума – сходи, а других не хорони заочно. Но воздержался, побоявшись сильнее ранить его больную душу. С улицы меня позвали играть в домино. Я помялся. Потом громко крикнул в сторону занавешенного окна, что занят. Послышались возгласы лёгкого разочарования. Я взял с подноса яблоко, надкусил его, и в более мягкой форме заметил, что негоже оплакивать человека не будучи уверенным, что он умер.
– Можно накликать беду и на того человека и на себя! Бросай ходить на кладбище! – заключил я и, решив, что миссия выполнена, встал и поспешил к доминошникам.
..Прошло время. Симон, действительно, перестал ходить на кладбище. Теперь его часто можно было видеть на проспекте Руставели, у выхода метро. Он во всепогодном грязном балахоне, небритый, сидит на парапете, часами наблюдает за выходящими пассажирами. Глаза его воспалены.
Симон выбрал бойкое место, место свиданий. Он видит людей, которые напряжённо вглядываются в толпу, выходящую из метро, как успокаивается их взгляд, когда в потоке пассажиров они различают того, кого ждут. Симону не везло. Она не появлялась. Не могла же она умереть на самом деле!?
Гурам Сванидзе
родился 13 января 1954 года в Тбилиси. Окончил среднюю школу в Зестафони - в маленьком провинциальном городке. С 1971 по 1977 учился в Тбилисском государственном университете на отделении журналистики, совмещая учёбу с сотрудничеством в редакциях газет. С 1979 года приобщается к новой профессии - становится социологом и работает в различных отраслевых социологических службах Тбилиси. В 1984-1988гг. учится в аспирантуре Института социологических исследований АН СССР в Москве, где ему была присвоена научная степень кандидата философских наук. В бытность аспирантом подрабатывал сторожем на Арбате, переводчиком в Бутырской тюрьме. В последнее время работает в правозащитных организациях, в настоящий момент - в Комитете по гражданской интеграции Парламента Грузии. Публикуется в интернет-журналах. Недавно выпустил сборник рассказов «Городок». Женат, имеет двоих детей.