165 Views
ИСКУШЕНИЕ
Вруны лгут из корысти и заботятся о правдоподобии. Врали обманывают из любви к искусству, рассказывают байки. Этим баюнам дают выговориться до конца, «наврать в три короба» (а не один или два) и только потом их пытаются урезонить. Кстати, у лгунов больше шансов на успех. В их поступках есть смысл. Врали менее удачливы в жизни. Наиболее хитрые из них делают паузу, ждут реакцию аудитории. Сомнение в правдивости их истории они нейтрализуют спасительной фразой: «Шутки у меня такие». За сумасшедших держат тех, кто верит собственным выдумкам.
Дядюшка Сандро рассказывал складно и ладно. По сей день в моей памяти его приключения в Узбекистане.
«Позвонил мне коллега в пятницу вечер. Жара страшная в гостинице, а он мне, мол, ночь перетерпи, на субботу-воскресенье ничего не планируй… Он – сын большого начальника. Едем мы полем хлопчатника. Ни конца, ни края. Чуть не заснул от однообразия. Пыль от грунтовой дороги. Вдруг остановились. Вижу люк в поле. Мой коллега постучал по люку. Он автоматически открылся.
– Спускайся, – говорят мне.
– А что там?
– Сюрприз.
Спустился и оказался в бетонном помещении. Там мужик с автоматом сидел. Показывает на люк в полу. Этажом ниже ещё было помещение, пообъемнее. Где-то на четвёртом этаже вниз я оказался в подземном мавзолее. Восточная музыка, свет играет, каскады фонтанов. Моментами голубого цвета купол высвечивался. Запах благовоний. Мой коллега в ладошки хлопнул и меня девицы в шелках окружили. Обласкивают и уводят меня куда-то, а хозяин подмигивает. Завели в помещение, раздели, умыли, мазями обмазали. Нарядили в шелковый халат, чалму. Я как во сне. Вижу другие гости собрались. Возлежат в халатах у фонтанов на персидских коврах. Их фруктами обносят. Некоторые к наргиле прикладываются. Никогда таких пышных персиков не видел. А тут девицы в фонтане танцуют. Понравилась мне одна. Миниатюрное создание, статуэтка Челинни, с живыми взглядом. Еще абрикосы понравились… Утром просыпаюсь в гостинице. Глаза протёр, ничего понять не могу. Но что это? На столе три ящика с абрикосами, и та самая девочка в кресле сидит и терпеливо ждёт, когда я проснусь.Она в джинсах была. Звоню я к коллеге, спрашиваю, что мне с девицей делать.
– Хочешь женись, хочешь зарежь, твоя в общем, – отвечают.
Девушку отпустил домой. Позвал дежурного по этажу, дескать, с абрикосами разберитесь. Надо же, какая чуткость со стороны хозяина. Так желания гостя подметить. Дежурная прямо на этаже торговлю открыла, в своей комнате. Через 2 часа половину выручки принесла. Я её потом в ресторане в аэропорту пропил».
По молодости я был готов поверить его байкам. Но вмешивалась моя матушка.
– Ну, не было этого, Сандрик? Признайся, – говаривала она своему двоюродному братцу с лёгкой укоризной.
– Но могло быть, – говорил он, хитро улыбаясь.
Каждую свою историю дядюшка передавал с удовольствием. Видно было, как глотал слюни. Сандро в общем был довольно безупречным. Если что вызывало сомнение, так – эта его необязательность. Он с опозданием возвращал долги, сорил деньгами в ресторане в компании друзей, которых ублажал историями о своих невероятных любовных подвигах.
Пользы от своих россказней Сандрик не имел. Неприятностей тоже. Меньше везло Фарходу, моему соседу по общаге. Из-за своей «напасти врать напропалую» этот «Тартарен» из Душанбе страдал. Он не удостаивал собеседников правдоподобием своих поступков, более того – казалось, что бредит. Бедняга оскорблялся, если кто проявлял «наглость» усомниться в правдивости его историй.
– Он входит в роль, потом из неё не выходит, – заметил один мой знакомый.
Однажды мы, земляки, пили вино в моей комнате. Я возвращался из общей кухни, нагруженный подогретой закуской, когда в коридоре набрёл на неприкаянно слонявшегося паренька. На Фархода. Я знал, что у него закончился срок аспирантуры, что он живёт на чердаке общежития, бедствует. Говорили, что по его нерадивости сгорела целая химическая лаборатория института, из-за чего будто он не смог дописать свою диссертацию. Я пригласил Фархода присоединиться к застолью. Разморенный вином гость впал в откровения. Он рассказывал о своих похождениях в Афганистане. Всё это сильно напоминало подвиги Рэмбо только в исполнении этого неказистого с виду химика.
Особенно запомнился «славный» эпизод. На мине подорвался «Мерседес –Бенц» командующего. Раненый генерал прошептал своему адъютанту:
– Фарход, сынок, спеши в аэропорт, надо встретить наших.
«… Вижу старик на осле мимо проезжает. Кричу ему слезай и автомат в его сторону направил, – рассказывает гость – Взобрался на осла и айда в сторону аэропорта. На подступах меня попытался остановить патруль, а я кричал: «Я – Фарход!» Все расступались. И вот я на взлётно-посадочной полосе верхом на осле. Садится Ан-22, а из него строем эсэсовцы в черных мундирах выходят. Другой самолёт садится. Из него мексиканцы в сомбреро повалили, третий же индейцев-апачей привёз. Стали во фронт.
Тут советский генерал обращается ко мне:
– Товарищ майор!
А я говорю, что всего лишь лейтенант и уже собрался с осла слезть. А генерал говорит:
– За выполнение особо важного задания вы произведены в майоры. Это сообщил мне командующий по телефону.
– А эти кто? – спрашиваю и глазами показываю на прибывшие «войска».
– Наши. Так надо!»
На некоторое время рассказчик замолк. Отходил от жарких речей. Очарованные его «невероятностями», мы тоже молчали. Тут последовало:
– Не верите, да! А это что?! – крикнул он вдруг. Вышел со стола и стянул с себя брюки.
На его правой ноге был след от пулевого ранения. Пока мы прикидывали, что из рассказанного и показанного могло быть правдой, в комнату ввалилась ватага земляков Фархода.
– Опять своих позоришь! Мало по морде били! – кричали таджики.
Они извинились за вторжение и за неудобства, которые нам мог доставить «этот болван». Уволокли несчастного.
… Сегодня я вспомнил Сандрика и Фархода, потому что вчера в одном честном обществе я позволил себе байку. Как бывает во время похмелья, я опасался последствий и много размышлял. Не исключено, что после вчерашнего на меня будут смотреть косо. Не стану кривить душой, обманывать мне приходилось, если не через раз, так на пятый случай. Пережил даже тяжёлые минуты разоблачения. Но за выдумщика и враля уж точно не слыл.
А дело было вот в чём. Как-то во время войны в Абхазии чуть не рухнул вертолёт с Эдуардом Шеварднадзе и журналистами на борту. Из всей собравшейся компании в командировки в Абхазию ездил только я. Поэтому рассказывать было мне:
– Аварию спровоцировал российский Ми-24. Он пристроился к эскорту, а потом вдруг нырнул под главный вертолёт.
Я с помощью рук показал, как это могло быть. Один раз, потом для большей убедительности второй раз, а затем и третий… Потом продолжил:
– В результате маневра под верхним вертолетом образовывается воздушная яма и останавливается верхний несущий винт. Паника была в салоне!! Только Старик сидел не шелохнувшись, вцепился обеими руками за стул, чтоб не упасть. Пилот еле удержал машину. Однако, я не исключаю, что всё это произошло из-за опасного сближения одного из вертолётов эскорта… Из салона не видно было.
– Надо полагать, ты был в вертолёте? – спросили меня.
В этот момент я ощутил невероятное по силе искушение. Моё существо раздваивалось. Желанию приврать я пытался противопоставить мой опыт, авторитет, разум. Но нечистая влекла меня. Авантюра, передряга, и в какой компании и при каких обстоятельствах! Внутренние борения могли продлиться, а мне отвечать. Цейтнот давил.
– Да, был! – выдавил наконец я.
По правде в момент аварии я прохлаждался с другими журналистами, которые не попали в вертолёт. Не хватило мест. На государственной даче мы пили французский коньяк из запасов Шеварднадзе, которым потчевал нас его личный повар. А подробности узнал от самого Шеварднадзе… Извиняюсь, от коллег журналистов.
Лавры Cусанина
Однажды я заключил пари с коллегой-журналистом – у кого из нас больше знакомых в городе. Лучше всего это можно было проверить на эскалаторе в метро, когда из массы пассажиров, движущейся на встречном курсе, обязательно кто-нибудь да кивнёт или отвесит поклон в знак приветствия. Пока мы спускались на станцию «Проспект Руставели», с коллегой поздоровались три раза, со мной четыре. Более того, прямо на эскалаторе меня … пригласили на вечеринку. Мимо нас наверх лестничный поток проносил однокашника по университету, и он успел поприветствовать меня, посетовать, что потерял мой телефон, и уже поверх голов многочисленных пассажиров, неотвратимо удаляясь, кричал свой новый адрес.
Вероятность таких встреч была выше в час «пик» и в центре города. И не только…
Я поздно возвращался с той самой вечеринки и спешил – боялся опоздать в метро. Товарищ жил в районе новостроек, на окраине города. На верхней станции было совершенно пусто. Только милиционер дремал, сидя на стуле у турникетов. Мерно шумел мотор эскалатора. Снизу тянуло лёгкой прохладой, приправленной запахом резины. Чуть подрагивала ступень, на которой я стоял. Клонило ко сну. Тут я ободрился – приближаясь и всё более возвышаясь, по движущейся лестнице поднималась вверх знакомая женщина…
Я начал предаваться рассуждениям, что мир тесен. Но когда было допустил, что становлюсь известным как журналист, отвлёкся – спустившись на платформу, неожиданно для себя застал её многолюдной. На станции в ожидании поезда томились солдаты – 50-60 десантников из ВДВ. Они выглядели не такими крутыми и бравыми, какими их обычно представляло население. Некоторые даже не вышли ростом. Ещё то, что «ребятушки», видимо, возвращались с экскурсии по городу и сильно подустали.
Сказывались и мой возраст и привычка, оставшаяся от армии – если кто призывался после тебя, значит, он – во всех случаях «молодой». Один парнишка (вся грудь в значках) спорил с другим, щупая пальцем колонну, из гранита она или из мрамора.
Я прошёл в конец платформы. Поезд запаздывал. Моё внимание обратили двое рядовых. Они стояли чуть поодаль от своих товарищей. Мне показалось, что у одного из них вид школяра, который совсем недавно получил взбучку. Берет у него чуть набекрень, из-под которого выбивался залихватский чуб, но светлые глаза смотрели виновато и грустно, а пшеничного цвета усы даже поникли. Другой солдат вроде как сочувственно говорил с ним, и оставлял впечатление человека, который посчитал нелишним поговорить с нашкодившим приятелем. Физиономия у него была, как у людей правильных и у себя на уме. Не исключено, что он предпочёл бы, чтобы их разговор не очень бросался в глаза, и поэтому, когда я обратился к ним, осторожно и быстро осмотрелся и сделал шаг в сторону.
Разговор они вели в весьма обычном для армии стиле – разухабистый мат-перемат, но тон располагал к доверительности, дескать, «понимания вокруг мало, ничего для души».
Мои вопросы не отличались оригинальностью, мол, откуда родом, как идёт служба. Говорил только тот, что выглядел грустным. Он явно тянулся к общению, видно было, что от него ему становилось легче. «Что он мог такое натворить?» – подумал я. Из разговора узнал, что парень этот из Ростова, служит уже второй год, что едут они на вокзал, а оттуда – на электричке в часть. К нам присоединился один припозднившийся пьяный прохожий. Он нудно рассказывал о своей службе в армии.
– А почему народ стоит не на той платформе? – вдруг спохватился я, – если вам на вокзал, то надо перейти на другую сторону станции.
Тут подъехал состав, и солдаты засуетились, двинулись к вагонам.
– Стойте, стойте! Это не наш поезд! – взбодрённый возможностью проявить себя с лучшей стороны завопил во всю мочь мой новый знакомый. Я ещё заметил, что голос у него поставленный, выработанный, как у артистов или офицеров. Десантники в нерешительности остановились, некоторые, кто уже вошёл в вагоны, быстро в спешке повыскакивали из них. Пока выясняли, что к чему, со стуком закрылись двери поезда, и он, совсем пустой, умчался. От сбившихся в группку растерянных солдат отделилась фигура. Невысокого роста худощавый мужчина в форме старшины решительно направился в нашу сторону. Я обратил ещё внимание, как быстро-быстро семенили его худые ноги. Лицо у старшины было сильно обветрено и можно было предположить, что он – инструктор по прыжкам с парашютом. Наверное, сделал не менее тысячи прыжков. Служилый отдал честь. Я начал говорить ему о том, как надо добираться до вокзала, а тот меня отрезал: «Ну, чего вы суётесь! Мы же на электричку опаздываем!» Он старался быть предельно вежливым со мной, гражданским, тем более из местных. И здесь меня осенило, что ехать надо им не на центральный вокзал, а на периферийный – в Навтлуги. Я замолк. Занудливый пьяный собеседник, чтобы отмежеваться от скандального конфуза, вызывающе толкнул меня в плечо. Я сохранял невозмутимость, и это урезонило пьянчужку. «Опять ты, Шуранов…» – обрушился старшина на солдатика. Далее последовал отборнейший мат… Провинившийся десантник стоял, потупившись, весь красный…
Тут я заметил, как воровато стал озираться солдат, говоривший “по душам” с Шурановым. Бочком-Бочком, он незаметно удалился…
…Подкатил мой поезд. Я и тот пьяный вошли в почти пустой вагон. Он ухнулся на скамейку. Я продолжал наблюдать из вагона. Шуранова распекали. Его товарищ прятался за колонну и предательски выглядывал оттуда. “Товарища оставил, а если в бою, а не в метро”, – промелькнуло в голове.
Состав тронулся и с места в карьер ринулся в туннель.
Томагавк
Недавно по телевидению объявили конкурс «Пен – марафон». За 12 «астрономических часов» предлагалось написать нечто. Задавалась исходная фраза, а дальше – кто на что горазд.
Я вспомнил про своего товарища Голу. Он – не писатель. Однако были эпизоды, которые навели меня на догадку – не таится ли в нём литератор.
Во время банкета по случаю завершения конференции Гола прикорнул на тахте. В этот момент один из подвыпивших гостей налил ему за шиворот вино. Гола встал, спокойно обозвал обидчика идиотом и вышел из комнаты. Его попытались удержать, но безуспешно. Я решил проводить его, чтоб он уж совсем не разобиделся.
Банкет проходил в загородном ресторане в километрах пяти от города. Мы молча шли душной июньской ночью. Небо было усыпано звёздами. Почему-то я не видел луну. Вышли на пустынное шоссе. Оно вилось по скалам. «Скучную конференцию не спас обильный банкет. На что только «зелёненькие» транжирят!» – зевая, нарушил молчание, наконец, Гола. Мне показалось, что он уже не помнил инцидент с вином… Внизу, глубоко в долине, лежал город. Кое-где, в окнах домов горел свет, тускло-золотой, слегка пульсирующий. Когда взгляд останавливался на одном из огоньков в ответ от него вдруг исходил слегка слепящий острый блик. Среди этой игры света угадывался чёрный зигзаг реки, делившей город на две части. В какой-то момент Гола остановился и стал смотреть вниз, на город. Помолчал, а потом сказал: «Хорошо бы это записать!» Потом снял с себя мокрую от вина сорочку.
Гола, ставший профессиональным охотником за грантами, вёл очень активный образ жизни. Я, его партнёр, еле поспевал за ним. Он не знал иностранных языков. Но умудрялся пользоваться этим обстоятельством. Произнося дежурные фразы на английском или немецком, он источал столько очарования, что ему не то что прощалось незнание языка, даже напротив – оно считалось милым. Зато, я владел языками и в нужный момент всегда составлял необходимую бумагу.
Сферы, где он себя пробовал, отличались крайним разнообразием. Как-то ему удалось протиснуться в программу по предотвращению вывоза эндемичных земноводных из региона.
– Ты представляешь, лягушка-чайница или боржомская саламандра стоят не менее 500 долларов штука за рубежом», – сказал он мне с неопределённым выражением лица. Наверное, прикинул, что торговать лягушками всё-таки выгоднее, чем их оберегать.
Но сейчас он стал конфликтологом. Нас вызвали на специальный семинар в Москву, где мой приятель «выдал коленце», которое укрепило во мне подозрение насчёт наличия в нём писательских талантов.
На семинаре собрался народ из разных конфликтных зон. Были среди них депутаты парламентов, политики, молодёжь, по ухваткам похожая на Голу. Публика в общем-то тёртая, хотя без экзальтированных энтузиастов не обходилось. Девица из Киргизии, моя соседка по парте, во время беседы со мной делала противоестественные, несколько устрашающие пластические пассы руками. Она объяснила, что американский тренер-конфликтолог посвятил её в искусство «активного слушания».
Так вот, этот тренер – долговязая особа по имени Даян – в один из дней устроила для учасников семинара «круг откровения», «как у каманчей». На сцене вокруг воображаемого костра собиралось «племя». Каждый мог подойти к «костру», взять в руки «томагавк» (для такого случая был припасён некий предмет из папье-маше), и рассказывать на виду у всех, с кем и за что повздорил. Желательно было повиниться. После откровений надо было произнести: «Хау, я всё сказал!» и положить «томагавк» на место.
Почин задала сама Даян. Она рассказала о ссоре, которая у неё произошла с мужем – не смогли договориться, кому выносить мусор по утрам. Текст я узнал сразу, потому что вычитал его из американской книжки о конфликтах, которую проштудировал перед поездкой. Кажется, это сделал не только я. Мероприятие протекало вяло.
Когда Гола завладел предметом из папье-маше, мало кто думал, что бутофорный костёр разгорится так сильно. Выдерживая законы жанра малой литературной формы, он посвятил присутствовавших в сокровенные переживания
Вступление было правдивым – Гола дествительно учился в русской школе, всё остальное в его повествовании – вымысел. Сначала я дёрнулся, услышав, среди одноклассников Голы был мальчик Вася Шкамерда. Как его настоящий одноклассник, я мог засвидетельствовать, что не было такого парня ни в нашей группе, ни в школе вообще. Вскоре я уже не суетился, так как понял, что слушаю импровизацию на темы конфликтологии. За Голой замечалась изобретательность, когда он говорил тосты, но я не предполагал, что она может простираться так далеко.
Вася Шкамерда, оказывается, терроризировал «приличного мальчика» Голу. Публично третировал его. Хотя хулиган был меньше ростом и худым из-за постоянного недоедания, но страх на отпрыска интеллигентного семейства навёл. Мой товарищ ненавидел этого хулигана всей душой.
Критические ситуации в рассказе Гола отмечал театральным потрясыванием «томагавка».
– В своих фантазиях я подвергал его изощрённым пыткам, – сказал Гола, обращаясь к американке с таким видом, как будто делал страшное признание. Та вряд ли что могла понять, ибо не знала языка, но с понимающим видом закивала, скорее в знак благодарности, что Гола спасал мероприятие.
Прозрение наступило в день, когда «приличный мальчик» случайно забрёл в городское предместье, где столкнулся с Васей, который не упустил случай покуражиться над одноклассником. Когда он испачкал своими грязными руками белую проутюженную сорочку Голы, тот не выдержал и «дал сдачи». Забияка упал, вскочил на ноги, и ещё не до конца осознав, что произошло, снова бросился к Голе и… получил сильную затрещину.
– Тут я сделал для себя открытие – насколько слабее меня был мой мучитель. Я вдруг пожалел его! – говорил конфликтолог из Тбилиси притихшей аудитории.
Кульминация наступила, когда из-за чахлого забора вышла плохо одетая встревоженная женщина – мать Шкамерды. Она подошла к Голе и яростными жестами пыталась урезонить его, защитить сына – женщина была глухонемой. Вася стоял в стороне. Ему было стыдно. Никто в классе не знал, что у него больная мать.
Почувствовав, что овладел аудиторией, Гола уверенно завершал пассаж:
– После этого случая я не враждовал с Васей, но и не дружил с ним. А главное (здесь Гола возвысился до патетики) – я почувствовал себя счастливым, так как вытравил из себя тяжёлое чувство ненависти к Шкамерде.
После этих слов он вернул «томагавк» на место, но ритуальное «Хау, я всё сказал» не произнёс. «Неужели не выговорился,- подумал я.
После выступления Голы участники семинара рвали друг у друга «томагавк». В пылу откровений особенно доставалось «этому неукротимому враждебному собственному эго». А представительница Латвии даже расплакалась, когда рассказывала, как накричала на бабушку-«мигрантку» в рижском троллейбусе.
В тот вечер некоторое время мне показалось, что Гола сам поверил выдуманной им байке. Глаза его лучились, в голосе появилась мягкость, даже нежность. Он олицетворял собой саму доброту.
В какой-то момент я не выдержал, отвёл его в сторону и спросил: «Что за такая фамилия Шкамерда?» Гола насторожился, а потом шепнул мне, что вычитал её из списка дежурных уборщиц этажа гостиницы, где мы жили и где проходил семинар.
– Хорошо бы это записать! – добавил он как бы для себя и поспешил в буфет.
Гурам Сванидзе
родился 13 января 1954 года в Тбилиси. Окончил среднюю школу в Зестафони - в маленьком провинциальном городке. С 1971 по 1977 учился в Тбилисском государственном университете на отделении журналистики, совмещая учёбу с сотрудничеством в редакциях газет. С 1979 года приобщается к новой профессии - становится социологом и работает в различных отраслевых социологических службах Тбилиси. В 1984-1988гг. учится в аспирантуре Института социологических исследований АН СССР в Москве, где ему была присвоена научная степень кандидата философских наук. В бытность аспирантом подрабатывал сторожем на Арбате, переводчиком в Бутырской тюрьме. В последнее время работает в правозащитных организациях, в настоящий момент - в Комитете по гражданской интеграции Парламента Грузии. Публикуется в интернет-журналах. Недавно выпустил сборник рассказов «Городок». Женат, имеет двоих детей.