243 Views
* * *
есть что-то кроме зимних стёкол,
в которые глядеть-не-видеть.
есть снег — большой, опасно-тёплый.
есть след: он выдаст.
есть — сверх проторенных дорожек
и звёзд, размытых облаками, —
я знаю, что. и, насторожен,
не окликаю.
помимо одеяний белых,
шкатулочек, хранящих кольца, —
есть я и ты. и эта мелочь —
не в нашу пользу.
* * *
Дело не в том, что был он — ландышево-белокож,
трогательно костляв, безбожно зеленоглаз-кудряв,
что напарывался на чужой кулак, а порой — на нож, —
и пил почти любую горящую дрянь.
Дело не в том, что мы ругались, мирились, дрались,
целовались, ходили на сторону, ходили играть в бильярд.
Что я не помню когдатошних наших лиц,
хотя все живы и, вроде, никто не стар.
Что я была ему Ёжик — хищный, коварный зверь,
а он мне — нежная рыбка, Щучик. И даже, в конце концов,
не в том, что «любовь с первого взгляда — всегда трансфер,
барышни, вглядитесь в своих отцов».
Дело в том, что я вижу, вижу его во сне.
Нет, не прежнюю жесть, не какую-то новую жуть.
«Я люблю тебя, — говорит, — подойди ко мне».
Я знаю, что он обманул меня. Я подхожу.
Потому что прошлое — неотъемлемо. Никем. Никак.
Потому что прошлое — незаменимо. Никак. Никем.
Настоящее — небо, прошлым несомое на руках,
будущее — солнце, зажатое облачком в кулаке.
* * *
Август беспечно нежится на диване.
Кошка следит тревожно за трясогузкой.
Я тебе по-латышски, ты мне по-русски.
Маковое смущенье, внезапное узнаванье…
Милый земеля, мы с тобой незнакомы —
разве что предки виделись на базаре.
Мы незнакомы… откуда, откуда, парень,
верное, древнее чувство: я тебя помню?
Мы же неразделимы, латгальский мальчик,
ровно озеро Лудза — и чистое небо…
…Как я хотела, чтоб ты на моей стороне был —
а получила любовь и коньки впридачу.
* * *
под конец зимы обострился слух.
а у ветра голос наутро сел.
обрастает дерево на углу
рукавицами — жалко, непарны все.
от карниза вниз — ледяна игла:
без тебя жары не удержит дом.
прилетит воронушка — хитрый глаз,
поклюёт из миски кошачий корм.
у берёз в лесу началась дуэль —
подступает к горлу слепая жаль.
мрачно ёжится секундантка-ель.
…приезжай. пожалуйста, приезжай.
Серенада для Д.
Сегодня я верю: мне стоило утром проснуться,
я верю: не будет дефолта и революции,
болезней и злых соседей —
и время пройдёт — со мною и надо мною —
тенистое, озёрное и лесное —
и ты приедешь.
И ты приедешь — на отдых ли, по делам ли —
с транзитной визой, конечно, с транзитной визой,
я буду ждать автобуса у канала,
я сразу тебя увижу.
Я буду особенно толст и неловок, и красен —
ты скажешь «Здравствуйте» —
я выдавлю: «Здравствуй… те».
Я буду тебе тараторить
(глотая смешное «люблю тебя»)
про душ на автобусной станции, пункт обмена валюты,
про море — конечно, про море.
Ты скажешь мне: «Извините,
не надо так быстро, а то я теряю нити» —
и что-нибудь остроумное — мне на счастье,
чтоб я, наконец, перестал смущаться.
Тогда я немножечко осмелею —
и стану галантный, забавный и новый.
Я покажу тебе все положенные музеи
и Домский собор,
и церковь святого Петра,
и памятник нашей свободе, чтоб её,
а потом покажу свой район обшарпанный,
дом — деревянный, старый,
где лежит на крылечке шатком
полосатый кошачий парень,
подставляя солнцу изодранный тощий бок.
А потом — закончится день-с-тобой —
и время пойдёт — грозовое, а после — звёздное —
сквозь меня.
* * *
Прости, любимая, я — безнадёжный хам,
я — неуч, нахватавшийся по верхам
и ставший первым парнем — в своей деревне.
Не то чтобы я недостоин твоей любви,
но стыден себе — и с «ты» сбиваюсь на «Вы»,
и — падаю в детскую, глупую, злую ревность.
К твоим семинарам, студентам, профессорам,
истории всевозможных чудесных стран,
латыни, из коей помню «pinus sylvestris»*.
По местным меркам я — более чем хорош:
имею свой крепкий домик и честный грош.
Но мне — тебя называть своею невестой?
Казалось бы — РТУ**, а не ПТУ,
и чтó катать ментоловый страх во рту,
и ты сама всё знаешь — знаешь, конечно.
Прости, родная. Я — ещё то трепло,
но как сойдутся благостный Авалон
и — белокурая яблоневая речка?
* сосна обыкновенная
** Рижский технический университет
Баллада о поэте и критике
Ивета сидит в редакции. Время — семь,
работа с восьми, но что-то её замного.
Ивета зла — босоножка натёрла ногу
и волос седой нашёлся в русой косе.
«Зато, — утешает себя, — мы ещё на плаву,
пускай немало сотрудников скушал кризис —
иные журналы взяли да и закрылись,
а я покамест работаю — значит, живу».
Ивета похожа на кроличьего сыча:
забавная пташка, покуда не вдарит клювом.
Засим горожане её уважают и любят —
ну, кроме тех, кто настырно права качал.
Да, кроме всех, рифмующих «es» и «mēs»*,
уверенных, что главное в прозе — духовность,
всех тех, для кого грамматика — свежая новость,
а критик — априори зловредный бес.
Без двадцати, без стука — влетает гость,
через губу здороваясь, нервно скалясь.
Всё, что Ивете ведомо про него, —
Седрик Янсон, студентик, никнейм «Скиталец».
Употребляет термины «боль» и «душа»,
встречается с дочкой мелкого торгаша,
в меру готичен, нуарен и всячески странен.
Если бы не писал — был бы чудо-парень.
Седрик шипит с порога: «Я всё учёл,
переписал стихи о погибшей Родине —
и вдохновился, и написал ещё —
и тут узнаю, что у вас на меня пародия!
Вы ненавидите авторов, травите, дразните —
вот и назвали рубрику «Пестни отказников»!»
Взгляд Иветы самонаводится на врага:
чуть приспущены веки, приподняты брови.
Седрик чуть ниже двухметрового потолка,
Ивета ему до подмышки — а кажется ростом вровень.
Ивета кричит о правилах посещения,
не слишком фильтрует речь, не лезет за словом в карман.
Выдохшись, завершает спич: «И вообще,
Седрик, вы — редкостный бездарь и графоман!»
Седрик потерянно шепчет: «Я уничтожен!» —
и рушится в кресло, обитое красной кожей,
и замирает, сложившись напополам.
Ивета смотрит, вертя головой по-птичьи —
и думает, что Седрик ей симпатичен,
и — можно же как-то помочь злосчастным стихам.
Ивете нравятся нежные, нервные лица,
пушок и румянец на юношеских щеках.
Поцеловать — а может, скогтить, вцепиться? —
она порой не может определиться,
боится — и льнёт, и дразнит сквозь этот страх.
Её любовь подобна мосту Такомы —
и каждый, кто не сразу сверзился вниз,
зовётся полупрезрительно «бывший знакомый»
(синоним к выражению «вечный должник»).
Сейчас она изысканно извинится,
ссылаясь на кризис, запарку, жару и рань.
Похвалит пару метафор — нащупает нужные нити,
и Седрик забудет, что он тут смертельно ранен.
А завтра у них начнётся такая пестня,
такой неприличный праздник,
безмозглое лето,
что, право слово, не больно-то интересно,
кто из двоих окажется вдруг — отказником,
кто будет постфактум критиком,
кто — поэтом.
—
*«я» и «мы» (латышск.)
Мервин Квант
Магистр естественных наук в области химии, работает переводчиком в сфере юриспруденции. Стихи пишет с детства, иногда публикуется. Несколько лет возглавляла отдел поэзии "Точки.Зрения"; также была главным редактором издания.