222 Views
Куда? В штат Миссисипи
Нюму Левина считали странным. Говорили, что некогда его исключили из политехнического института, в связи с чем о нём ходила байка. Она гласила, что во время прохождения трудового семестра в районе советско-китайской границы Нюма пересёк эту границу. Некоторые остряки рассказывали, что неуклюжий перебежчик прополз несколько километров, и, когда почёл нужным, встал на ноги. Произошло это поблизости от рисового поля, где по колено в воде работал крестьянин. Китаец был напуган до ужаса, когда вдруг увидел здоровенного, небритого, замызганного грязью человека «с той стороны». Страшила обратился к нему, произнося только одно слово «Шанхай». Рисовод с криком бросился бежать – по колено в воде, застревая в поросли риса, что усиливало его панику.
– Приходилось ли этому бедолаге до этого видеть еврея наяву? – задавались вопросом походу остряки.
Скоро поспели пограничники.
Разносчики байки уверяли, что Нюма засобирался в Америку и выбрал для этого весьма окольный путь – через Шанхай, через океан в Сан-Франциско и далее в штат Миссисипи, на родину его любимого писателя Вильяма Фолкнера.
Китайцы довольно скоро вернули нарушителя границы. Нюме не дали завершить трудовой семестр, быстро вернули в Тбилиси. Направили прямиком в психиатрическую лечебницу.
– Хорошо, что такому увальню политику ни там, ни здесь не пришили, – был вывод.
Когда я познакомился с Нюмой, он был полным крупным молодым человеком. Вечно неопрятный и небритый. Колорит университета. Один парнишка спросил его о приключениях в Китае, чем вызвал иронию Нюмы. Едко улыбаясь, он прибёг к столь изощрённой софистике, что трудно было понять, то ли он развенчивал миф, то ли, наоборот, подпитывал его.
Нюма любил побалагурить и поэтому нуждался в аудитории. Но мало кто с ним дружил. Бывало, если кто заговаривал с ним, то начинал озираться по сторонам, строить рожи, давая понять окружающим, что ничего серьёзного не происходит. Сказывалась его одиозность. Он сам ничего не делал, чтобы свой имидж поправить, – ещё пуще куролесил, когда видел такое к нему отношение. Однажды, рассуждая о романе Фолкнера «Шум и ярость» Нюма сказал:
– Римские патриции обычно заказывали для себя вазы. По своему вкусу. Иногда они сами выдували их. Застывающее расплавленное стекло они называли кристаллизирующейся музыкой. Эти вазы они ставили у себя в изголовье. Фолкнер написал роман для себя, как будто сделал вазу для себя.
– Получается, что ты облюбовал чужую вазу, – спрашивали его с ехидцей А он в ответ не без ёрничанья отвечал:
– Я – раб того патриция, моя функция – выносить по утрам ночной горшок хозяина. Я тоже влюбился в вазу и каждое утро тайком протираю её, смотрю, как играет она гранями на солнце.
Только мой сокурсник Игорь общался с ним просто и с достоинством. Но Нюма любил его не больше других ребят. Именно от Игоря пошло его прозвище «фольклорист». Имелись в виду его пристрастия, конечно.
Ко мне он относился лояльно. Я жил в студенческом общежитии, куда Нюма часто наведывался. Это – чтоб пива попить в компании и поболтать всласть. В своей комнате я развесил вырезки из журнала «Америка». Вышел как-то номер, полностью посвященный американской литературе. Его я позаимствовал у своего тбилисского родственника, и, не спросив его разрешения, искромсал журнал. Нюма внимательно посмотрел на мою «экспозицию» и сказал, что со вкусом сделано, мол, в других комнатах разве что фото вульгарных девиц и диких поп-музыкантов можно увидеть. Он вспыхнул от удовольствия, когда я подарил ему статью критика Малькольма Каули из того журнала. Иллюстрацией к ней было фото Фолкнера, где он изображён у своего охотничьего домика, в котором написал не один роман. Фото я не стал вырезать, благодаря чему сохранил статью.
Однажды я с Игорем заглянули к нему домой. Квартира находилась в «итальянском дворике». Наше появление в нём не могло пройти незаметно для соседей. Мы уже зашли в каморку Нюмы, справили все приличествующие ритуалы вежливости, устроились у стола, я уже сделал заключение, что до такого «срача» своё жильё мог довести только Нюма… а во дворе всё ещё продолжалось обсуждение наших персон. Приятно было услышать, что нас охарактеризовали как «благообразных молодых людей». Игорь напомнил хозяину о цели визита. Тот обещал ему шахматную литературу.
– Не ходи туда! – вдруг из-за портьеры раздался болезненный голос. От неожиданности мы вздрогнули. Там лежала парализованная мать Нюмы. Он никогда ничего не говорил о ней.
– Да, мама, я не пойду туда, – ответил он и подмигнул нам. Оказывается, что книги лежали в глубине двора в пристройке, которая обрушилась, и было небезопасно в неё входить. Пока мы беседовали, слышно было, как за портьерой больная справляла в горшок малую нужду. В этот момент сын застыл, как бы пережидая щекотливую ситуацию. Я и Игорь говорили наперебой. Делали вид, что ничего не заметили. Потом мы засобирались и начали прощаться с несчастной женщиной. Она слабо отвечала из-за портьеры, а когда мы выходили из комнаты, снова донёсся её тревожный голос:
– Не ходи туда, Нюма!
– Я только ребят провожу и вернусь, – ответил он.
Пристройка находилась в одном из закоулков тесного двора. Она сильно обветшала, обвалился потолок и одна из стен, построенная из глины.
– Здесь был мой кабинет. На моей памяти он столько землетрясений перенёс. Последнее не выдюжил. Сколько можно? Представьте себе здесь по-прежнему работает электричество, – сказал Нюма.
В этот момент он, кряхтя, протиснулся в заклиненную дверь, наощупь нашёл включатель. Свет был тусклым. Нюма начал рыться в куче опавшей штукатурки и рухнувших книжных полок. Наконец, он выпростал из неё несколько книг, ради которых мы пришли к нему.
Выходя на улицу, мы спросили, не нужна ли помощь для матери. Он немного подумал и сказал:
– Жаль, там под развалинами остался комплект журнала «Иностранная литература» за 1973 год. Тогда в трёх номерах журнала печатался роман Фолкнера «Шум и ярость».
По дороге мы поохали о состоянии матери нашего приятеля и о том, как он неряшлив в быту. Мы знали, что отца Нюма потерял ещё в детстве – умер от рака. После некоторой паузы Игорь добавил:
– На самом деле творчество Фолкнера противопоказано Нюме. Мощные необузданные характеры, ужасные поступки некоторых персонажей, сам стиль писателя тормошат слабую психику нашего общего знакомого. Ты обрати внимание, как он произносит «Йокнапатофа»?
Действительно, название выдуманной писателем земли Нюма произносил так, как если бы воздыхал, буквально выдыхал это сакраментальное слово, созерцая, «как медленно течёт река по долине», что и означало в переводе то индейское слово. Так достигался терапевтический эффект.
Иногда мы замечали, что временами Нюма худел и вроде становился выше ростом. При этом он заметно прибавлял в аккуратности – тщательно брился. Его перманентное состояние лёгкого подпития сменялось мрачностью. Он обособлялся. Как я понимал, в чём со мной соглашался Игорь, бедняга страдал от депрессии.
– Это у меня экзистенциальное, – объяснял он своё состояние, когда выходил на контакт. Конечно же, он кокетничал.
После окончания университета я потерял Нюму из вида – занимался своими проблемами. Надо было закрепиться в Тбилиси и не уезжать домой, в провинциальный городок. Нашёл работу в редакции вечерней газеты, где, кстати, работал отец Игоря.
Тут ещё перестройка поспела. В Тбилиси царил бедлам, «всеобщее обнищание народных масс», как выражались классики, гражданская война. Надо было спасаться.
Однажды, стоя в длиннющей очереди за хлебом, я увидел Нюму. Он показался мне очень высоким и бледным. Нас разделяли человек 20-25. Я решил, что поставлю его в очередь рядом со мной, так ему к цели поближе и поговорить можно было бы. Подошёл к нему, но старый приятель никак не отреагировал на моё появление. Вокруг происходили непрестанные разборки, народ лихорадило от бесконечного ожидания, а Нюма стоял отрешенный, теребя сумку. Разве что еле заметно шевелились его губы. Видимо, он вёл внутренний монолог, кто знает – может быть, диалог.
Подъехала машина с хлебом. Толпа оживилась, пришла в движение. На подножке кабины стоял гвардеец с автоматом. Он предостерегающе пустил автоматную очередь вверх. От её звука вздрогнули все, даже сам гвардеец, но не Нюма. Ни один мускул не дрогнул на его лице . Он продолжал свою внутреннюю речь.
Толпа не могла долго выдержать порядок. Очередь смешалась, самые ражие бросились на штурм. Ещё один предостерегающий выстрел гвардейца уже никого не пугал. Я активно толкался локтями, дотянулся правой рукой до решётки оконца, застолбив таким образом позицию. Бочком-бочком я приближался к вожделенному окошку. В какой-то момент глянул в сторону, где мог находиться Нюма. Его оттеснила толпа на самый край.
Но вот Нюма подал голос. Да ещё как подал! Он заговорил громко, как будто пытался перекричать окружающий шум. При этом бедняга не замечал, где говорил, кем был окружён. Нюма как зомби ходил по улицам и иногда, «заговариваясь», оказывался в таких уголках городка, где никогда в жизни не ступала его нога.
Однажды на проспекте Руставели народ собирался на демонстрацию. Люди были возбуждены и кричали антиправительственные лозунги. И вдруг неожиданно в воздухе завис голос. Демонстранты смолкли и стали озираться вокруг. Они увидели высокого худого изнеможенного вида молодого человека в очках, который витийствовал и темпераментно жестикулировал. Он шёл в противоположном направлении, вышагивая на своих длинных ногах. Казалось, что речь надолго зависала в воздухе и затем медленно замолкала.
– У него, видимо, свои претензии, – пошутил кто-то из демонстрантов.
Один американский фотокорреспондент снимал обугленные развалины здания парламента. Только что в Тбилиси кончилась война. В кадр попал Нюма, худой, с всклокоченной шевелюрой. Кадр получился патетичным. Говорили, что фотограф даже получил за него премию.
Нюма стал общегородским достоянием. Проще говоря, городским сумасшедшим…
Как-то ранним утром, выйдя из метро, где-то на окраине города, я увидел Нюму. Он шёл в моём направлении и говорил. Я не прислушивался к содержанию его речи. Мне было жутко – не знал, как повести себя или как поведёт себя он, увидев меня. Но Нюма прошествовал мимо, шумный и энергичный, даже не взглянув в мою сторону. Я вслушался в его голос и обнаружил, что бедняга вёл диалог. Одна его ипостась говорила спокойно, и обертоны были мягкие. Нюма издавал гортанный звук, как будто откашливался, и в роль вступала другая личность – агрессивная, непоколебимая, с сильно выраженным еврейским акцентом в речи.
– Ты смотри, «Склифасовский»! – воскликнул стоящий рядом со мной мужчина своему товарищу. Это была дразнилка, которая закрепилась за ним. Тот мужик раза три произнёс её в сторону удаляющегося Нюмы, но тот не отреагировал и продолжил путь, занятый своим диалогом-разборкой.
Впрочем, народ мало ему досаждал. Его жалели и с пониманием относились к его болезни. Времена были уж очень тяжёлые. Как-то на улице Нюму остановил милиционер, потребовал, чтобы тот не нарушал порядок и прекратил горланить. Проходящие мимо мужчины и женщины вступились за Нюму. Физиономии у них при этом были жалостливо-снисходительные. Нюма, пока с ним говорил страж порядка, виновато молчал. Но после того, как его милостиво отпустили, он, набрав свой обычный ход, снова начал «голосить».
В другой раз, мы чуть не столкнулись лоб в лоб на улице. Когда мне показалось, что он и на сей раз проигнорировал мою особу, я вдруг услышал имя Малькольма Каули. Нюма удалялся, читая вполне связную лекцию о Фолкнере. Неужели он всё-таки заметил меня и дал об этом знать этаким образом?
С некоторых пор о житье-бытье моего старого приятеля я стал узнавать от одной нашей сотрудницы по редакции. Она дополнительно подрабатывала в еврейском благотворительном фонде.
В одно утро она пришла в редакцию расстроенной.
– Опять на улице повстречала бедолагу, идёт, кричит, – сказала она.
– «Склифасовский», что ли? – уточнил один из коллег. Бэлла (имя сотрудницы), назвала настоящую фамилию Нюмы и добавила, что хорошо знала его мать Аду.
– Она серьёзно болела, насколько я знаю, – вступил я в разговор.
Она умерла несколько лет назад. Её похоронили на средства фонда, по еврейскому обычаю, в течение дня после кончины. Девушки из фонда работали у неё сиделками. Ада постоянно рассказывала им о сыне, жалела, что он никак не женится. Вспоминала, как ещё в школе в него влюбилась одна девчонка, и что он сильно стеснялся этого. Она несла всякую околесицу, и создавалось впечатление, что она не знала о болезни Нюмы.
Он сам приходил в фонд, слушал лекции. Был прилежен и тих. Когда его спрашивали, почему он так ведёт себя на улице, молчал и краснел. За ним замечалось, что, получив гуманитарную помощь, он тут же вскрывал пакет. Ненужные ему и его матери вещи он возвращал.
Кстати, Нюма «заговорил» после смерти матери. Он лежал тогда в психиатрической клинике. Его быстро переодели и привезли домой. Тогда и стало ему совсем плохо.
– Его вернули в клинику, но без толку, – рассказывала Бэлла.
– Какое лечение сейчас. Вы что не слышали, что нашу городскую лечебницу закрыли из-за отсутствия средств. Всех больных на улицу выпустили, – сказал с укоризной коллега.
Потом мы перешли на популярную тогда тему об эмиграции. Стали перебирать родственников, просто знакомых, кто отбыл за кордон. Получилось, что много народу отбыло. Неожиданно Бэлла заулыбалась, вспомнила Нюму, один из его «пунктиков»:
– Бедолаге не в Израиль, а в США хочется, именно в штат Миссисипи, на чём настаивает.
В последний раз я видел Нюму в весьма тяжёлой ситуации. Обычно я возвращался домой через вокзал, через железнодорожные пути. В это время на первый путь, к первой платформе подавали московский поезд. В тот день я не спешил, шёл и озирался на отъезжающих. Среди них я увидел Нюму. Вид был у него торжественный. Лицо излучало спокойствие. Его багаж состоял из двух старомодных чемоданов и нескольких деревянных ящиков. Было заметно, что Нюма долго и тщательно паковал свои вещи и делал это сам, к ящикам приделал подшипники вместо колёс. Он стоял чуть поодаль от других пассажиров. Те суетились в предвкушении того, что вот-вот подадут состав, о чём уже было объявлено по радио. Нюму никто не провожал. Куда направлялся мой старый приятель? Вдруг в меня закралось жуткое подозрение, что у бедняги нет даже билета на поезд и что его «отъезд» – часть бредового состояния. Я прибавил ходу, чтобы не стать свидетелем коллапса, на который обрекал себя больной. Нюма не заметил меня. Возможно, что в тот «торжественный» момент контакт с ним мог бы состояться. Но мне было бы невыносимо слушать делириум, содержание которого я с большой вероятностью мог предвидеть.
На следующий день Бэлла рассказала, что наш общий знакомый «учудил». В секрете от всех он отправился на вокзал. Словом, его попытка сесть в вагон стоила опоздания для отхода состава. Нюма устроил скандал, кричал во всё горло. Проводник быстро смекнул, что имеет дело с больным человеком. Позвали милицию – Нюму отвели в отделение.
– Куда он направлялся? – осведомился я.
– Уж точно не в Израиль, а то бы о нём позаботились, – ответила коллега.
– Можно только догадываться о его замыслах, – потом добавила она после паузы, – в последнее время он держали их в тайне.
Нюме стало хуже. Как тогда у нас выражались: он «завернулся в одеяло», перестал вставать с постели. Умер от тяжёлой депрессии. Его похоронили рядом с отцом и матерью.
Недавно из Америки вернулся Игорь. Он работал над докторской диссертацией по социологии. За партией шахмат Игорь рассказал мне, что заехал в штат Миссисипи посетил дом-музей Фолкнера. Даже землю с его могилы привёз. Потом он заговорил о Нюме, дескать, помнит энтузиаста творчества этого писателя, мог бы поделиться с ним буклетами и щепоткой земли.
American
Наверное, нет человека, которого бы в детстве не спрашивали, кем он хочет стать в будущем. Взрослых умиляет непритязательность детишек в выборе профессий. Не бывает предела их восторгам, когда со временем ребёнок меняет свою профессиональную ориентацию и не делает её более «престижной». Это, например, когда ещё несостоявшийся парикмахер переквалифицируется в дворники.
Игорь не был исключением. В одной компании взрослых ему тоже задали тот самый дежурный вопрос. Ответ был неожиданным. Пятилетний малец заявил, что хочет быть американцем. В брежневские времена желание «быть американцем» обычно не озвучивалось, тем более принародно, и тем более, когда вокруг не одни только родственники. Откровенность мальчика взрослые замяли громким и слегка деланным хохотом.
Отец Игорька, известный журналист, специализировался на сколь ответственном, столь же безнадёжном деле – отговаривать евреев не уезжать в Израиль, живописуя ужасы, которые их там ждут. Однажды ему присудили лауреатство за статью о семье, которая вернулась из эмиграции. Зато дома он постоянно прохаживался в адрес тёщи, некогда еврейки, но ставшей потом русской. Этот факт лишал его возможности репатриироваться на родину столь непредусмотрительной родственницы. «От твоей матери одни только подвохи!» – в сердцах заявлял он жене.
Отец Игоря говоривал, усмехаясь, что западный образ жизни надо критиковать, но опасно его показывать. Он завидовал «баловням» советской журналистики, чьи сюжеты об Америке показывали по ТВ. После каждой такой передачи у него портилось настроение. А Игорёк, наоборот, прибавлял в тонусе, что выражалось почему-то, в периодическом возобновлении интенсивных физических упражнений. После серии передач об американских городах-гигантах, которую демонстрировал штатный критик Запада Валентин Зорин, ребёнок чуть не изошёл от бега на месте на балконе дома, выговаривая в ритм названия американских мегаполисов. Мальчику хотелось быть там, кем – он не задумывался.
Надо отдать должное Игорю – он не разделял мещанских восторгов по поводу «общества потребления».
Однажды на улице Игорь наблюдал, как развлекал себя, раздавая «бубль-гумы», высокий старик-турист, с виду американец, если судить по ковбойской шляпе. Детвора кишела вокруг него, остервенело толкалась, чтобы дотянуться до подняутой вверх руки доброго дядечки. Игорь стоял в сторонке и взирал на происходящее с презрением. Пожилой мужчина взглянул на него и протянул ему ярко упакованные пластинки. Мальчик не шелохнулся. Тут иностранец посерьёзнел и вдруг предложил Игорю приехать в Америку. Сказал он это на английском и был понят. К тому времени Игорь усиленно занимался английским языком, даже забросил утреннюю зарядку, чтобы не отвлекаться.
Один случай показался Игорю знамением. В Тбилиси завернул Эдвард Кеннеди. Как ни плотен был железный занавес, разделявший две системы, флюиды «народного почитания» на Западе к членам пострадавшего семейства Кеннеди проникли и к нам. Ажиотаж распространился по всему городу. Моментами казалось, что сенатора встречают сразу в нескольких местах одновременно. Потом выяснилось, что Эдварда путали с бывшим вице-президентом, миллиардером Нельсоном Рокфеллером. Тот тоже был в делегации и имел свою программу визита…
Было около 12 утра, когда Игорь, уже студент, проходил по проспекту Руставели мимо Дворца пионеров. Судя по обилию правительственных лимузинов, снующей охране и народу, толпившемуся у входа, можно было предположить, что во Дворце принимают гостей. Игорь прибился к стенке фасада и понемножку стал протискиваться вдоль него через плотную толпу к парадному подъезду. Он оказался сбоку от входа и так, что нельзя было видеть что происходит внутри. Между тем малейшее движение в подъезде вызывало возбуждение в публике. Каждый раз приходилось расспрашивать, что, мол, там. Ожидание затягивалось. Вот, наконец, высыпала стайка фотокорреспондентов. Непрестанный стрекот затворов, вспышки… Зрителей позабавило то, как изощрялись в поисках кадра резвые репортёры. Один из них даже лёг навзничь на асфальт и фотографировал. Видимо, церемония прощания уже происходила у дверей, внутри подъезда.
Потом вышел телохранитель – высокий мужчина средних лет, с заметным брюшком и лысиной. На сорочке виднелось пятно от вина. Он вальяжно прошёлся по проходу, образованному милицией, сдерживавшей публику, и встал у лимузина. Он опёрся одной рукой на его капот, а другую держал наизготове, в том месте, где предполагался револьвер – под мышкой. Его лицо излучало безмятежность и дружелюбие. Опыт подсказывал ему – в Тбилиси его патрону ничто не угрожает.
Но вот от подъезда отделилась статная фигура сенатора. Несколько неожиданно для Игоря, видимо, из-за напряжённого ожидания. Его спина, как показалось Игорю, чуточку даже затмила небосклон. Потом сенатор обернулся. Гость был в подпитии, но лицо было ясным. Он как бы прицелился, собрался и потянулся в сторону, где находился Игорь, видимо, решив, что настал момент раздавать рукопожатия. Но произошло нечто неожиданное. Сенатор вдруг осёкся, когда остановил взгляд на Игоре. Его характерная квадратная челюсть чуть отвисла, а в голубых глазах остеклянилась оторопь. Странная реакция Эдварда Кеннеди встревожила сотрудника госбезопасности, чернявого малого в плаще, стоявшего тут же рядом. Он подозрительно покосился на Игоря. Несколько мгновений сенатор стоял в растерянности, пока его руки не стали сами собой раздавать рукопожатия ближайшим из толпы. Потом он оправился, и его движения приняли уже наработанный театральный лоск. Кеннеди несколько раз мельком взглянул на Игоря и, чтобы как будто в чём-то себя разуверить, ещё раз сделал движение в сторону Игоря. Но тот стоял истуканом. Потом, окончательно придя в себя, гость подошёл к одному ребёнку, который восседал на плечах отца, и весело заговорил с мальчонком. Его переводила местная переводчица. Толпа изошла от умиления.
Игорь понимал, что это была ситуация ложного узнавания. Самолюбие парня подогревало то, что его вполне можно было принять за американца, того более, что его с кем-то из близких спутал американский сенатор.
Но как можно было выехать в страну обетованную?
Евреям было легче. Подобная дискриминация не стала причиной роста антисемитизма. Наоборот, пышным цветом расцвела юдофилия. Еврейские невестки были нарасхват, еврейские женихи – тоже. Даже Лёня В. женился. Речь о феминном субъекте – сокурснике Игоря по университету. Как это бывает у порядочных людей с таким физическим недостатком, он был ещё и несносным занудой. Был на курсе у Игоря другой примечательный тип – Нюма Левин. Он был старше всех, высокий, тучный, неряшливо одетый, всегда то ли небритый, то ли собирающийся отпустить бороду. Так вот Нюма отметил, что нет ничего более антисемитского, чем еврейство Лёни, так же, как не происходило ещё на свете такого недоразумения, как его женитьба. А о невесте Лёни отозвался: «Райская птичка, но плохо поёт!» Сделано это было в характерной для Нюмы экстравагантной манере – громко, в присутствии многих людей. Лёня огрызнулся: «Дурак ты, а не еврей!» Началась потасовка, если то, что происходило между двумя интеллигентными еврейскими юношами, можно было назвать дракой. Лёня уронил очки и нагнулся, чтобы их подобрать, а Нюма в это время вхолостую размахивал руками, пока его собственные очки не соскользнули. После чего создалось впечатление, что, стоя на корточках, дерущиеся бодались головами. На самом же деле они шарили по полу, каждый в поисках своих очков.
Игорь питал симпатии к Нюме, хотя из-за некоторой одиозности последнего дружбы с ним избегал. О нём ходила легенда, что, когда-то он учился в другом институте и, находясь на третьем трудовом семестре где-то в районе советско-китайской границы, он эту границу нелегально перешёл. Целью было попасть в Шанхай, а оттуда – в Америку. В пограничной комендатуре на китайской стороне Нюма поверг в шок тамошнего переводчика. Он рассказывал ему о любимом писателе Уильяме Фолкнере и что собирался пожить в местах, тем описанных, и что, собственно, США его не интересуют. Некоторое время китайцы держали его на рисовых плантациях. Наверное, присматривались. «Перебежчик» не поддавался трудовому воспитанию и брезгливо смотрел на рисовое поле. Потом он вовсе раскис, стал плакать и проситься назад. Решив, что с такого «нарушителя границ» взятки гладки, китайцы передали его советской стороне. Беднягу препроводили этапом прямо в психушку. Рассказывали, что в приёмном отделении лечебницы Нюма выкинул ещё один номер: во время заполнения бланка в графе «Место рождения» он вписал «Йокнапатофа», название выдуманного гением Фолкнера округа на юге США. Поступил ли Нюма умышленно, чтоб его окончательно приняли за идиота, или от пущей любви к американскому классику – неизвестно. Во всяком случае, он сам потом шутил: «В тот день в психушку поступили забавные пациенты. В приёмном покое я познакомился с одним писателем-фантастом, пишущем триллеры. В бланке в графе «Профессия матери» он вписал: «Проститутка». Разве мог я также поступить со своей матушкой?»
Он говаривал Игорю: «Ты послушай, как звучит: «Медленно течёт река по долине, – и жмурился от удовольствия, – это перевод с индейского, название заповедный страны Йокнапатофа».
В 1973 году в журнале «Иностранная литература» опубликовали роман Фолкнера «Шум и ярость». Шум в институте в связи с этим был большой. Особенно отмечалась недоступность художественной формы произведения, что, впрочем, делало его ещё более модным. Случилось, Игорь обратился за разъяснениями к Нюме и к своему удивлению обнаружил, что тот к роману даже не притрагивался. Он только сказал с некоторым самодовольством: «Вот перебесится эта камарилья, потом и прочту!»… Да, Фолкнера он почитал по-настоящему!
Был в кругу однокурсников Игоря ещё один «американец». Звали его Вано. В детстве на «взрослый» вопрос о его будущей профессии он, как Игорь, ответил, что хочет быть американцем. За что, в отличие от Игоря, его прилюдно побил отец.
С виду Вано был ленив и инертен. Действительно, он мог сутками разлёживаться в постели. Телевизор Вано смотрел через трюмо, стоявшее напротив кровати. Трюмо настраивали подолгу (обычно мать и сестра), с взаимными окриками и воплями. Наконец, всё успокаивалось, когда был найден подходящий угол для зеркала, и Вано, лёжа на боку, мог смотреть телевизор. Если кто-то случайно задевал трюмо, и изображение смещалось, следовал взрыв эмоций, выражавшийся в конвульсивных движениях и проклятиях.
Иногда, находясь в постели, Вано играл на гитаре. Он говорил, что в это время мечтает об Америке. Вот он на Бродвее, вот заходит в бар, а там играет негритянский оркестр, и на журнальном столике лежит «Плейбой». Казалось, что его душа уже в баре на Бродвее и листает «Плейбой», а тело здесь, в Тбилиси, на кровати. Вано хорошо играл на гитаре и инструмент у него был фирменный – от «Джипсона», а репертуар – от «Битлз».
Вместе с тем, Вано бывал неистов и решителен, если дело касалось выезда. Он ушёл с последнего курса университета, чтобы не платить пошлину советским властям за высшее образование. Когда чиновники ОВИР издевались над ним, приговаривая: «Не пустим, не пустим!!», он падал на пол, бился затылком о пол и истошно кричал. Это не был каприз, а «законное» требование. Вано был женат на еврейках, сначала на одной, потом на – другой. С первой произошла незадача – тесть и тёща свою единственную дочь за океан с Вано не отпускали. За 500 рублей ему устроили фиктивный брак с другой.
Кстати, первую жену он любил по-настоящему, она тоже. Однако его страсть к Америке была настолько искренна и сильна, что супруга с пониманием восприняла его предложение развестись. На нужды устройства второго брака она сама одолжила ему 100 рублей. В ОВИРе первая супруга, а не вторая, «законная», отпаивала Вано валерьянкой во время его нервных кризов.
Домашние, мать и сёстра, тоже бережно относились к идее-фикс Вано. К тому времени папаша ушёл из семьи, и в её обиходе оставалось только его прозвище, сколь замысловатое, столь и трудно запоминающееся для посторонних. Неизвестно, как отец отнёсся бы к всему этому. Однажды, когда в присутствии Игоря Вано то ли мечтал, то ли бредил вслух, предвкушая отъезд, его с мягкой укоризной одёрнула сестра – дескать, кто послушает, подумает, что у тебя мещанские идеалы, а ведь это не так?
Игорь был не столь «страстным», как Вано и Нюма. Его темперамент не позволял ему «гореть», мечта в нём тлела и могла тлеть бесконечно.
Ему претила суета. Как-то Игорю предложили, как наиболее приличному и надёжному студенту, принять участие в дискуссии с американской командой. Американским сверстникам надо было доказывать, что победа социализма в Америке неизбежна и что она скоро станет членом Варшавского договора. Предполагался ответный визит в Нью-Йорк. После Игорь узнал, что капитан грузинской команды, «испытанный боец идеологического фронта», остался в Америке.
Не признавал он никаких сделок и по части брака. Всё должно было быть по большому счёту. Так Игорь влюбился в американку, и не в диву с карточки, а в настоящую. В те времена встретить живую американку в нашем городе да ещё успеть воспылать к ней чувствами было невероятным везением.
В Тбилиси проходил женский международный шахматный турнир. Как завзятый шахматист, Игорь посещал его. Среди участниц была американка. Видимо, студентка университета, почти подросток. Она, если не сидела у доски за столиком, то прохаживалась по сцене, заглядывалась на чужие партии. Иногда казалось, что Даян (так её звали) мало интересовалась своими партиями, ибо недолго обдумывала свои ходы, она только и делала, что гуляла между столами. Это обстоятельство сказывалось на результате – американка делила последние места в таблице. Но публике эта участница приглянулась. Так бывает на баскетбольных матчах, когда зрители выказывают симпатию самому маленькому игроку на площадке, болеют за «малыша». Даже местный шахматный обозреватель с игривой симпатией помянул её в репортаже. Раскованная в поведении, она одевалась непритязательно: носила майку университета Беркли, джинсы и ботасы. Даян иногда громко смеялась, завидев какую-нибудь забавную ситуацию на чужой доске (положение же на собственной у неё веселия, как правило, не вызывало). Это было весьма необычно, так как на турнирах строго соблюдают тишину. Игорь проникся к ней чувством именно из-за неуместности её смеха и за сам смех, по-детски чистый и выдававший её незащищённость. Его сердце ранило, когда Даян тихо плакала от того, что, очевидно выигрывая партию у фаворитки турнира (одной крупной, с непроницаемой внешностью дамы в очках), она её всё-таки проиграла. По лицу текли слёзы обиды. Зрители, в основном мужчины, усиленно болели за неё в этот день, а тот самый шахматный обозреватель опять упомянул американку в репортаже, отметив на этот раз некоторые шахматные достоинства Даян. Игорь чувствовал, что к шахматам американка на самом деле относится серьёзно, и чем хуже она играла, тем больше он влюблялся в неё.
Игорь был вхож за кулисы шахматного турнира. К его мнению, как кандидата в мастера, там прислушивались, на мужских турнирах меньше, на женских больше. Участники разбирали сыгранные партии, заново переживая их перипетии. Игорь искал Даян … Она сидела со своим тренером за столиком и с серьёзным видом обсуждала ситуацию, сложившуюся на шахматной доске. Игорь подключился к анализу позиции. Его замечания, к тому же сделанные на английском, были точны и с готовностью принимались. «Excellent!» – фальцетом произнёс тренер – интеллигентный мужчина в очках, огромного роста. Игорь ухмыльнулся про себя: «Видимо, в Америке перебор с гигантами, раз их задействуют в шахматах».
Позже Игорь предложил Даян пройтись в бар Дворца шахмат и угостил её коктейлем. Играла приятная лёгкая музыка. Он предложил ей потанцевать, в этот момент звучал блюз. Потом они вышли на веранду, выходящую в парк. Стоял чудесный май… Даян всё время молчала, что несколько раздражало Игоря. Казалось, она была чем-то озабочена. Его лирические опусы на английском её не трогали. Совсем неожиданно американка облачилась в роговые очки, о существовании которых Игорь не подозревал и которые совсем не украшали её лицо. Тут появился тренер. Она как бы ожила и потянулась к нему. Даян сказала, что её осенило: cлона c4 надо было разменять на коня а6. Таким образом был возобновлён анализ партии. Игорь помялся немножко и ушёл.
На следующий день он снова наведался за кулисы, но несколько запоздал. Компанию Даян и её тренера разделял местный мастер Гига. Игорь расстроился, когда почувствовал, что его появление не вызвало у Даян энтузиазма. Она была поглощена анализом игры, который проводил новый знакомый. Они молча передвигали фигуры. Этого было достаточно, чтобы понимать друг друга. Гига не знал английского. Кстати, у этого мастера была неприятная манера: во время игры он всячески подтрунивал над соперником, если чувствовал, что тот слабее, мурлыкал любимые арии, вообще вёл себя развязно. И сейчас, когда он отвлёкся от игры, то весьма фамильярно обратился к коллеге. На пальцах и с помощью разных комических ужимок Гига объяснил Даян, что не было случая, чтобы Игорь выиграл у него хотя бы одну партию. Даян рассмеялась. Тем самым смехом.
Игорь не долго кручинился. Несостоявшийся роман с американкой был из разряда мечтаний, он не позволял им сильно влиять на своё настроение. Хотя через некоторое время, когда Игорь столкнулся в спортивной прессе с её фамилией, у него ёкнуло сердце.
…Вано уехал в Америку. Он развёлся со своей второй супругой прямо по приезду. В аэропорту её ждал старый друг. Они оставили скудный скарб Вано, не стали ждать хозяина, пока тот по телефону связывался с первой женой. Прошло время. Его сестра рассказывала Игорю, что брат никак не может определиться и меняет профессии. По словам Нюмы, Вано люпменствовал. Через некоторое время эмигрант неожиданно объявился в Тбилиси. Вано не смог утаить, что его сняли с петли, когда советское консульство отказало ему в возвращении. К тому времени первая жена Вано давно уехала в Изриль. Поначалу он был вполне счастлив. Но сник и опять попросился обратно в Америку. На этот раз обошлось без истерик.
– Представляешь, если бы он снова полез в петлю. По милости Вано веревку у нас выдавали бы по рецепту в аптеке”, – острил Нюма.
Игорь женился, обзавёлся примерной семьей. Обретаясь на стезе социологии, он защитил диссертацию, которая посвящалась вопросам эмиграции. Тема была весьма актуальной. Страна переживала смутные времена, и население бурными потоками хлынуло за кордон. Но Игорь по-прежнему «воздерживался».
Однажды он встретил на проспекте Нюму. После очередной долгой отсидки в психиатрической лечебнице тот по привычке пришёл к зданию гостиницы «Грузия». На первом этаже гостиницы находилась хинкальная, завсегдатаем которой был Нюма. Сейчас там дымились руины. Только что кончилась тбилисская война. От Нюмы, немытого, в грязном пальто, несло водочным перегаром. «Чем ты занимаешься?» – спросил он у Игоря, косясь на развалины. Услышав ответ, Нюма усмехнулся и изрёк:
– Умные уезжают, дураки остаются, а другие дураки изучают эмиграцию!
Эти слова не могли обидеть Игоря, и не потому, что исходили от опустившегося человека. Вчера ему позвонили из одного американского университета и пригласили прочесть курс лекций. Обозначились виды на докторантуру. Об этом он не сказал бедолаге.
– Хочешь загадку загадаю? – спросил Нюма, – вот, пожалуйста, “Еврей, да не уезжает”.
Он помолчал, а потом сказал:
– Это про меня.
Опять помолчали.
– Одолжи рубль, – сказал потом Нюма.
Игорь отсчитал мелочь.
Гурам Сванидзе
родился 13 января 1954 года в Тбилиси. Окончил среднюю школу в Зестафони - в маленьком провинциальном городке. С 1971 по 1977 учился в Тбилисском государственном университете на отделении журналистики, совмещая учёбу с сотрудничеством в редакциях газет. С 1979 года приобщается к новой профессии - становится социологом и работает в различных отраслевых социологических службах Тбилиси. В 1984-1988гг. учится в аспирантуре Института социологических исследований АН СССР в Москве, где ему была присвоена научная степень кандидата философских наук. В бытность аспирантом подрабатывал сторожем на Арбате, переводчиком в Бутырской тюрьме. В последнее время работает в правозащитных организациях, в настоящий момент - в Комитете по гражданской интеграции Парламента Грузии. Публикуется в интернет-журналах. Недавно выпустил сборник рассказов «Городок». Женат, имеет двоих детей.