391 Views
Несаргассово море
не заметив ил, что к ногам прилип,
отцепив с груди чей-то лик-полип,
выбираться на берег.
изначальный, носится над водой
божий дух, одарив четвергом-средой
скал лоснящийся череп.
из прибрежных ив, как циновки вязь,
не построить каноэ – заполнит грязь
сердцевидное днище.
волн – шеренги – заплыв на расстрел у рва.
и одна – с докембрийских времён мертва, –
кому падаль – не пища.
через век-другой в глубину нырнуть,
ощутив селезёнкой тупую жуть
неродного простора.
там лицо твоё, дряблое, как луна,
всколыхнуть, поднимая песок со дна
несаргассова моря.
Странствующие паразиты
ты нальёшь? а я бы выпил.
пинта виски что напёрсток.
и душа покрыта сыпью,
точно как твоя коростой.
можно, можно без закуски.
ты устань, а я присяду.
слышно эхо – значит, пусто.
слышен шорох – значит, гады.
притомились. хватит, будет,
по надеждам да обидам.
здесь, в тайге, себя не судят.
здесь, в тайге, себя не видят.
ты – инфаркт для бессердечных.
я – бельмо в глазах незрячих.
ляг на крест, пусть будет вечен
знак Ярги в дубовой чаще.
покричим, замрём, как выпи…
над тайгой – лик Христофоров.
ты нальёшь, так я бы выпил.
утопись, а я издохну.
Заячья исповедь
Темнеет уже чуть раньше, и я ору,
ору сумасшедшей выпью на лунный сыр –
там Кэрролл забыл на время свою нору
и для зазеркальных зайцев устроил пир.
И зайцами были мы, вопреки себе,
хоть уши нам резал белый полночный шум
тупым тесаком-отростком Кобо Абэ,
засунувшим в яму с бабой последний ум.
А мне из долин далёко до Жизнь-реки,
а мне средь берёз не видно плакучих ив.
Оставь ты меня, забудь ты меня, факир,
ты шляпу устлал травой, а на пальцах ил.
Ты всё-таки в этой шляпе меня и брось.
тяжёл чугунок с чухнёй, что зовётся “я”.
Ответь, как профессор неучу, на вопрос:
коль аз есмь бельмо, долины ль моя семья?..
Я камешек бросил, он всё летит-летит,
его перегруз – четырнадцать атмосфер,
в трёх соснах и двух берёзах я Вечный жид,
об пыль и труху запнувшийся Агасфер.
…а где-то в глуши пыреи – и те цветут…
…крыльцо вороникой крыто, и зреет тмин…
Придумал ты, Кэрролл, норку на пять минут,
но чтобы прожить их – сдуру не дал причин.
…и пришла тишина
“…and then there was silence”
Blind Guardian
…и пришла тишина. И остался мирок, от которого
в ускользающий кузов стремился червивым груздём.
Микропрах. Микродым. Одинокие дальние сполохи
режут тельце судьбы-аскарида на “жизнь” и “потом”.
И нет средств, потому что нет цели. Ад безоснователен.
Он не требует ни предикатов, ни следствий-причин.
Что ни ветвь, то тупик, и кукушка здесь – лживая гадина –
накукует лет триста… а сотню мы вместе молчим.
Возвращаюсь в свой двор. По асфальту размазаны голуби.
Перегарный подъезд. Героинный четвёртый этаж.
Нафталин и тряпьё. С безучастным дымком в тихой проруби
меркнут искорки дней, где, как прежде, весь мир на руках.
Яд
я думал, что каждый день умирает дерево.
что вал да привой способны продлить агонию:
один – выпуская дух его мятно-перечный,
второй – подливая сока в прожилки-гончие.
…да там, на семи ветрах, ты постой, не падая…
…да жизнь на семи грехах чтоб тобой не кончилась…
…да храм на семи столбах не разрушить взглядом мне…
…да окриком положить на лопатки кормчего…
а ты, засыпая, так же рождаешь – издревле –
не джона, зерно ржаное, об землю палицей,
не крылышки-семя клёна – ползучих выселить –
а иссиня-дымный палец, что к сердцу тянется.
и нет адресов, имён площадей да улочек
в чумных уголках прогорклой моей империи.
стоит на плацу разносчик горячих булочек,
в бочонке муки червивой хоронит дерево.
Джаз миокарда
…и сроду не бываю так нормален,
как если литра три, да в уши джаз…
пусть в сонме алюминиевых спален
сам Джон-зерно оправдывает нас.
я ихтиандром чахлых прасозвездий
глотаю чёрно-белый арт небес,
и что подумать, что поделать – ледий
подбрасывает талый хвойный лес.
гармонии, гармонии гармоний,
мне не впервой чужое ремесло
и чуждых горизонтов матримоний –
об них Харона сломано весло.
пусть не впустить в свой дом чужое сердце,
пусть тень гудит тромбоновым “не быть”,
на батареи духа призрак Герца
на dies irae в долг подкинет сыть*.
*сыть – вариант кутьи.
Здесь совсем не бывает акул…
здесь совсем не бывает акул, и дельфины редки.
на крыльце вороника, в душе подзасохший шиповник.
я зарос тишиной, чьи лохмотья – Сахары пески –
затянули в калёный желудок мой старый клоповник.
ты забыла о сне, Атлантида, в котором тебе
предрекали проснуться и чуть приподняться на локте.
спишь с открытыми ставнями глаз, и проломы теперь,
что тебе вместо ртов улыбались беззубо, потерь
список не огласят – отсырели пергаментов клочья.
А под храп Атлантиды легко не заметить: у стен
обиталища душ её дремлет охранник на вышке.
и сквозь бархат, которым обит мой бесхитростный плен,
тишина прорастает, как мох на осиновой крышке.
Владислав Эстрайх
Веб-программист. Разработчик литературного портала "Планета Писателя" - http://wplanet.ru . Иногда пишет, но гораздо чаще читает, отдавая предпочтение литературе XX века - Воннегуту, Джойсу, Пелевину, Фолкнеру, Бродскому... Поклонник джаз-, рок- и академической музыки.