228 Views
Она мне никто – ни подруга, ни знакомая, ни новая жена моего бывшего мужа, ни любовница моего нынешнего возлюбленного, ни даже седьмая вода на киселе.
Она – просто рыжая, медноволосая, багряноцветная, красноголовая, всегда куда-то спешащая, всегда до колик от зависти стройная, всегда в длинной, струящейся юбке, всегда на острых высоких каблуках и всегда – спиной ко мне, всегда – на несколько широких энергичных шагов впереди меня.
Она – моя вечная спутница по жизни. Помню, как я еще девочкой торопилась в школу, бежала, а сердце дрожало в груди, словно плохо заваренный студень – там, в школе, меня ждал целый мир любви и света, мальчик с торчащими, как у слона ушами, двумя дневниками – один для учителей, другой для родителей, и хрипловатым, как сейчас бы сказали, сексуальным голосом. Или не ждал – в те дни, когда он дергал за косички других девиц, списывал не у меня или вообще прогуливал школу. Я бежала, или вернее сказать, летела в школу, и прямо на переходе почти наталкивалась на прямую, дощатую спину, по которой, словно колечки из плетеной вьетнамской циновки, были рассыпаны горящие медные кудряшки. Я делала шаг, чтобы догнать и перегнать рыжую девочку, но в этот момент загорался красный свет, она еще успевала перебежать дорогу на желтый, а я оставалась ждать, чуть не падая на проезжую часть от желания заглянуть рыжеволосой девице в лицо.
Разумеется, это была наглая, самоуверенная, правильная до мозга костей девчонка. Иначе откуда бы взяться такой прямой спине, развернутым плечам, балетной осанке, развороту ног, ухоженным и уложенным медным волосам, аккуратной сумке через плечо, словом, всему ее подтянутому, сосредоточенному образу девочки-отличницы, той, кто шутя достигает всего того, о чем другие могут только мечтать.
Я и сама была отличницей, лучшей ученицей в классе, но все это меня не радовало, потому что сердце мое дрожало от любви к главному школьному хулигану и прогульщику, и ради него я была готова расшибиться в доску, скатиться на двойки и стать рубахой-парнем, поскольку первой красавицей я не была и быть не могла. Я плелась в школу, больная от любви и ревности, а она вприпрыжку бежала впереди меня, и по ее спине и легкой походке было видно, что у нее на душе нет никакой тяжести, и ее голову не пригибает к земле осознание собственной некрасивости, нежеланности и непопулярности.
Конечно, я все это додумывала за нее, с ненавистью оглядывая ее аккуратную медноволосую головку, гордо задранную вверх так, что казалось, будто еще немного, и я увижу кончик носа, сплошь усыпанного веснушками, как у всех рыжих. На самом деле, у нее была своя жизнь, которая меня не интересовала ни в чем, кроме ее лица – мне до смерти хотелось увидеть эту самоуверенную, конопатую особу, спешащую обогнать все и вся на своем пути.
Потом я стала старше, разленилась ходить в школу к первому уроку, и мы почти не пересекались на улице. Я наконец-то приняла тот факт, что я умна, но некрасива, и могу завоевывать мужчин и место под солнцем лишь благодаря особым женским хитростям. Мои родители часто уезжали на дачу, мне рано доверили ключи от папиной машины и от шкафа с запрещенными эротическими кассетами, словом, мне гораздо проще было казаться распущенной и вседозволенной, чем быть ей на самом деле, что приходилось делать другим девочкам моего возраста, не обладающим такими благами. Однако, несмотря на свою популярность, я так и не добилась своей цели – любимый мой хулиган гулял со всеми красивыми девицами в округе, кроме меня, которая вела родительский дневник от имени классной руководительницы и писала домашние работы.
Считала ли я тогда, что я унижаюсь ради любви – этого я уже не помню, зато я точно знаю, что рыжая никогда бы не пошла на такое даже ради самого прекрасного хулигана на свете. Откуда я это знаю – да просто потому, что вслед за нашим детством пришла юность, и шальные 90-ые с легкими криминальными деньгами, бритоголовыми ухажерами на дорогих машинах и яркой заграничной одеждой, в которой все женщины одинаково казались шлюхами и звездами. Я знала, что я ни то, ни другое не моя дорога, около меня не останавливались машины, мне вслед не свистели на улице, и я понимала, что мне предстоит учиться и работать, а не гулять и очаровывать. Я ходила на учебу, каждое утро мерзла на остановке в ожидании редкого автобуса, и очень часто видела ее прямую спину, задрапированную в старомодное пальто или немодный плащ, и тогда я злорадно думала, что и ей, наглой рыжей морде, приходится ой как несладко. Меня почему-то грело осознание того, что даже таким рыжеволосым бестиям жизнь не подкидывает сюрпризов в виде обеспеченного поклонника или богатых родителей.
Строго говоря, я очень ненатуральная блондинка и крашусь почти со школьного возраста. Мой натуральный цвет волос не ярок и уныл, как уныл нос, посаженный посреди лица наспех и не вполне посередине, как унылы ресницы и глаза, если они не накрашены и не подведены умелой рукой, словом, вся я уныла, если не приложить ко мне старания и умения, после чего я расцветаю, словно оранжерейный цветок редкой породы. Но есть и другие люди, которым природа щедрой рукой отмеряет буйные краски и причудливые формы. Рыжая раздражала меня уже тем, что бесстыдно трясла медными кудрями в оправе из дешевой одежонки, тем, что жизнерадостно скакала по тротуару в устаревших туфлях-лодочках, тем, что не менялась и не желала приспосабливаться под окружающий мир, который ломал еще и не таких бойцов. Ну что ж, я была готова подождать.
Я вышла замуж на последнем курсе института, как и положено такой серой мышке, не зря моя мама говорила мне, что на работе мужа искать некогда, хватай, пока дают. И я зажмурилась и схватила – нет, не первое, что попалось под руку, отнюдь, это был завидный жених, высокий, красивый, подающий надежды, пусть не богатый, но с вполне обеспеченными родителями. В день свадьбы, я отдала ему самое ценное, что у меня на тот момент было, но вовсе не потому что я его любила, потому что на самом деле я его не любила, а вполне хладнокровно и расчетливо окучила, словно завзятый садовод, а потому, что мой возлюбленный хулиган был к тому моменту дважды счастливым отцом и неверным мужем. Перед свадьбой я выпила для храбрости и пригласила его в гости, и он пришел – вполне возможно, по старой памяти, или просто из интереса к новому женскому мясу. Я легла на диван и молча распахнула блузку, потому что не могла выразить словами, как стучит сердце при одной мысли о его прикосновении, и он, конечно, все понял, и понимал меня прекрасно, пока я не сказала, что и это не страшно, и я сама так хочу. Тогда он с трудом застегнул брюки, прикрыл меня пледом и сказал, что он скотина и сволочь, но с друзьями так не поступают. Ты должна сделать это по любви, дура, сказал он и ушел. После этого я окончательно решила, что я права в том, что выхожу замуж по расчету.
Муж бросил меня, когда нашей дочери было всего три года, потому что встретил свою первую любовь, которая к тому времени успела выйти замуж и развестись как раз для него. Он хладнокровно выставил меня из квартиры и пунктуально высылал мне алименты в размере собственного взгляда на стоимость воспитания ребенка, я же не жаловалась, мне приходилось много и тяжело работать, тащить в одиночку бремя дочери, видеть следы унижения на лице и на теле, подмечать признаки среднего возраста и близкой к нему старости и молчать, молчать, молчать.
И тогда мне снова попалась на глаза рыжая. Дело в том, что после развода я переехала в места своего детства и снова ходила по тем улицам и перекресткам, по которым бегала несмышленой девчонкой. Я шла на работу к метро, а она звонко цокала каблуками впереди меня, такие же длинные и пушистые рыжие волосы лежали у нее на плечах, только иногда мне казалось, что они стали словно легче и прозрачнее, чем были в молодости. Ничто не выдавало в ней не только возраста, но и ее семейного положения – тонкая талия, прямая спина, высокие каблуки, всегда одна, всегда в юбках, так она продолжала идти впереди меня, словно была не человеком, а живым знаменем, символом, лозунгом и примером одновременно. Мне по-прежнему хотелось обогнать ее и увидеть ее лицо, но удивительное дело – она всегда была впереди, всегда выходила заранее, словно знала, что я хочу догнать ее хотя бы сейчас.
Неправильно думать, что я была ей одержима – у меня хватало своих забот: дочь подрастала, моя карьера шла в гору, я купила квартиру, стала ездить отдыхать заграницу, словом, жила интересной жизнью, но где-то там, на задворках разума, ворочалась мысль о том, что она неспроста ходит впереди меня всю мою сознательную жизнь, значит, есть в этом какой-то неясный мне смысл, и будет лучше, если я догадаюсь о нем до того, как меня ткнут в этот великий замысел носом.
Тогда-то я и встретила мужчину, ставшего очередным оселком, на котором правилась моя новая жизнь. Я, давно поставившая крест на себе как на женщине, или вернее сказать, как на привлекательной для мужчин особе, потихоньку превратилась в мужика в юбке – обо всем имела собственное мнение, не принимала ничьей помощи всерьез, свято верила в собственные силы и отличалась упорством и несгибаемой волей. Можете себе представить мой ужас, когда я поняла, что за мной ухаживает мужчина, и какой мужчина – боец, со стальным характером и железной силой воли, бывший военный, привыкший не только подчиняться, но и подчинять, не только выполнять приказы, но и отдавать их, не только действовать, но и нести ответственность за свои поступки. Словом, мечта всех женщин, кроме, пожалуй, меня – потому что я обнаружила, что меня совсем не радует скала, выросшая впереди меня и заслоняющая мне солнечный свет. Он знал все и наперед, еще до того, как это происходило, он давал дельные советы, не дожидаясь вопросов, он принимал единственно верные решения самостоятельно, он брал на себя полноту власти и ответственности за нее даже в самых мелочах нашей робкой совместной жизни. Мне оставалось только успевать поворачиваться и подчиняться, подстраиваться, изменяться. Он не терпел никаких возражений, не принимал никаких отклонений ни влево, ни вправо, он на дух не переносил романтику и не видел смысла в иррациональных поступках вроде благотворительности, слепой любви к детям и состраданию к бездомным животным, стремлению к комфорту и желания украсить жизнь. Если была цель, он шел к ней напролом, если цель оказывалась недостижимой, или, что еще хуже, фальшивой, он без сожаления менял ее на новую, ибо движение было все.
На тот момент я стала его целью, к которой он шел, методично и жестко вырубая огромным ножом кустарник, росший на его пути. Под его мачете так или иначе попали вредные, на его взгляд, привычки засиживаться допоздна, покупать дорогую и красивую одежду, общаться с подругами в ресторанах, ездить отдыхать заграницу, давать деньги в долг, кормить бездомных кошек и собак, жертвовать деньги в благотворительные фонды, словом, все, что было иррационально, что не приносило денег или ощутимой моральной выгоды, что делалось по сиюминутному порыву сердца или просто из женской безалаберности.
Нельзя сказать, чтобы он мне совсем не нравился – это был подтянутый, подвижный, энергичный мужчина, на которого не могли не оглядываться женщины, ибо его мужское обаяние силы и уверенности в себе и в своей успешности шло далеко впереди него. Да и в постели он был необыкновенно хорош – неутомим, несмотря на возраст, изобретателен, несмотря на прошлые браки, внимателен, несмотря на жесткую и властную породу. И он по-своему любил меня – я говорю, по-своему, потому что я была не объектом любви как таковой, я была объектом избрания – среди многих других, я была наделена знаком отличия – среди всех прочих, и это и была любовь, по его разумению.
Но я хотела иного – любви страстной, не рассуждающей, не рассудочной, любви-самопожертвования в мою пользу, любви-подвига, и такое рациональное, холодноватое чувство казалось мне не вполне искренним, тем более, что от меня самой оно требовало полного отречения и даже перерождения.
Кризис наступил внезапно, когда заболел пес, давно подобранный мной на свалке, верный, преданный до идиотизма Томек, бывший зачастую, особенно после того, как дочь оперилась и ушла в самостоятельную жизнь, единственным моим другом и собеседником. Разные признаки его нездоровья казались по отдельности незначащими, и Виктор – так звали моего мужчину – с раздражением принимал излишнее беспокойство, частые и дорогие визиты к ветеринару, долгие капельницы, бесконечные анализы, потому что они мешали раз и навсегда установленном графику наших встреч, потому что захватывали мое внимание целиком, потому что были бессмысленны и зачастую болезненны по отношению к собаке, явно отжившей свой век. Мне приходилось уступать, уступать скрепя сердце, понимая, что я приношу нечто важное, но не очень выгодное, в жертву чему-то гораздо более практичному и нужному. Я разрывалась между Томеком и Виктором, я спала у постилки одного, чтобы затем спать в постели другого, и это было нелегко не только физически, но и морально. Усыпи его, сказал он мне как-то, так будет легче всем – и нам, и ему, и это была наша первая открытая ссора, после которой Виктор не звонил мне целый месяц. К сожалению, это были самые тяжелые дни в моей жизни, не считая смерти папы и развода с мужем – все это время Томек умирал, вернее сказать, отмирал от жизни, мучительно, долго, болезненно, жестоко, расставаясь со всеми важными проявлениями бытия, уходил, мужественно и преданно облизывая мне руки, видя во мне спасительницу в жизни и избавительницу в смерти. Как и положено настоящему псу, он умер дома, на родном коврике, глухой ночью, один, когда уже больше нет сил держаться без сна, и успокоительные лекарства берут верх. Мы с мужем подруги тащили его на руках, чтобы погрузить в машину и отвезти к ним на дачу, где и положить его посреди осеннего пустого подлеска и сизых елей. После похорон я наотрез отказалась остаться на ночь и села в электричку, чтобы вернуться в пустую квартиру, чтобы сполна насладиться горем и чувством вины за то, что пока я валялась в постели с мужиком, верная собака уже обнаруживала признаки грядущей болезни. За квартал до дома я упала в обморок и попала в больницу с предынфарктным состоянием, о чем ничегошеньки сегодня не помню. «Скорую» вызвала абсолютно незнакомая рыжеволосая женщина, по словам врачей и соседей по палате, она же и навестила меня один раз, пока я еще лежала в реанимации, и принесла мне первые фрукты, а уж потом, после нее, появилась покаянная дочь, прямиком из отпуска, и Виктор, который мудро выдерживал паузу, пока я зависала между жизнью и смертью.
С этого момента наши отношения испортились окончательно – я не смогла простить предательства, однако и Виктор видел во мне изменницу, променявшую мужчину как основу своей жизни на жертву мусорной больной собаке. Раз собака умерла, значит, так ей было на роду написано, потому что она понимала, что стоит между нами, как символ твоего неразумного упрямства и идиотского романтизма, сказал он потом, когда я уже выписалась из больницы. Тебе пора повзрослеть и стать, наконец-то женщиной, чье дело – подчиняться, подстраиваться, улучшать себя и жизнь мужчины рядом с тобой, а не устанавливать свои законы милосердия, добавил он и начал раздеваться.
Но что-то сломалось во мне, когда я вновь, впервые за последние месяцы, увидела его тренированное, ухоженное, гладкое тело довольного собой мужчины, без пяти минут моего господина, по его собственным словам. Он гладил грудь, он трогал бедра, он целовал руки, но что-то во мне умерло навсегда, какая-то земная, обычная, человеческая любовь отлетела от меня, словно луковая шелуха, которой он красил седеющий ежик волос, и я осталась одна. Я устала, сказала я, может, как-нибудь потом, и ушла из его квартиры, из его жизни, из его круга общения.
Сегодня, по дороге на работу, я увидела впереди знакомые легкие рыжие волосы, колеблемые ветром по прямым развернутым плечам. Я прибавила шагу и, о чудо, впервые обогнала рыжую, ведь я ничуть не сомневалась, что это именно она спасла мне жизнь в тот ужасный вечер. Но слова благодарности застряли у меня во рту, словно я подавилась ими во время судорожного вдоха. На меня смотрела глубокая, нет, глубочайшая старуха – пергаментно-желтое лицо, глубокие сероватые морщины, мутно-зеленые глаза, запавшие губы. Та, которая казалась мне сзади девочкой, была, наверное, ровесницей века, если не старше. И она улыбнулась мне и, взяв меня больше нет домашних животных, зато я возглавляю фонд помощи бездомным собакам. в постели другого, и это было нелегко не еня за руку, сказала, что я, скорее всего обозналась, ведь мы не знакомы. Нет, мы знакомы всю жизнь, залепетала я, я вас помню, вы спасли мне жизнь. Нет, моя деточка, ответила рыжая, ты все сделала сама, и все сделала правильно, у каждого своя судьба.
Она отпустила мою руку и легко, совсем по-девичьи пошла дальше, по-прежнему на немыслимых, высоких для ее старости каблуках, прямая, несгибаемая, стойкая, рыжая. И тогда я поняла, зачем она здесь, и зачем я здесь, и зачем все мы здесь.
Вечером того же у дома меня встретил крохотный брошенный котенок, который посмотрел на меня так, словно это Томек вернулся с того света. Он еще нетвердо стоял на пушистых тоненьких лапках, пока я раздумывала, что с ним делать. Ну что, берешь, или будем делить бремя забот пополам, вдруг спросил меня до боли родной голос, только на этот раз в нем не было твердости, и он дрожал, словно от еле сдерживаемого чувства.
Пополам, ответила я и нагнулась, чтобы взять на руки неразумный рыжий комочек.
27 авг. 13 г.
Мария Полянская
Родилась в 1966 году, живет и работает в Москве. Окончив в конце восьмидесятых филологический факультет и аспирантуру МГУ, прожила несколько лет в Нидерландах, где преподавала русский язык, писала диссертацию и работала переводчиком. Была владелицей арт-кафе "Колония" в Москве. Автор книг «Чужестранка» (1998), «Сон городского воробья» (2008), «Терминал» (2012). Лауреат премий «Золотое перо Руси» (2006), «Добрая Лира» (2008), победитель театрального конкурса «Премьера» (2010), конкурса «Хай концепт» (2018), «Москва инноваций-2050» (2020. Писатель, блогер, консультант, руководитель социальных проектов.