463 Views
* * *
Через Киев течёт история, на перемену погоды ноют
Шрамы каменной чешуи, недавние отпечатки:
Под землёй ржавеют пули, лестницы нависают волною,
На Крещатике слегка кривится потревоженная брусчатка.
Больше света здесь, чем тумана, больше памяти, чем печали,
И реклама подрагивает, как поплавок, и химеры застыли наизготовку…
… А когда приходишь в гости – нальют тебе солнечного имбирного чая,
И ещё дадут подержаться за снайперскую винтовку.
Сигаретный дым навстречу снегу из окна выплывает.
Толстый мягкий кот свернулся на стуле шапкою Мономашьей.
На фасаде рынка большие рыбы пучат глаза и рты разевают.
Киев кутается в белый плед – такой уютный, такой домашний.
Посмотри направо – палаццо в стиле кондитерского барокко,
Посмотри налево – притаился сахарный, потом шоколадный домик…
…Этот город взрывали и плющили, да не вышло – он своенравно неровен.
Что сумел – сберёг: на дальней полке, в погребе потайном и в тёплых ладонях.
Облетает фальшь пожухлыми осенними листьями – да лёгких ответов нету:
Если дышишь воздухом этим – не отмахнуться, равнодушно уже не пожать плечами.
И Михайловский – цвета ясного неба – стремится к небу,
И колокола пока молчат, не спугнуть бы это молчанье.
Время ставит диагноз. Потом иногда и лечит.
Лёд заковывает землю. Потом иногда он тает.
…А для М-24 тебе чуть-чуть не хватает длины предплечья,
Но для облегчённой версии – нормально, всего хватает.
Дождь о войне
Дождь за окном проливной, декабря пузырится начало,
города Санкт-Петербурга, а может быть, и Сан-Франциско,
или Сантьяго, но город набух и отдушина только в дожде,
только б струился по стёклам, граниту и лицам,
только б морочил скорей, промывал, как старатель,
может, отыщется где непустая порода,
только поток этот – вышитый чёрным асфальт.
Если закончится дождь, и не выпадет снега, и солнце
не разорвёт эти тучи, а то не расплавит, как сахар на ложке
тонким, почти что невидимым и паутинным сиропом,
лучше не думать, не думать, не думать, что будет тогда.
Все говорят о войне как желанной, и не миновать,
все говорят о войне, о провале в свинцовую яму,
здесь выбирают врагов полной жменей бочонков лото,
слову они сообщают округлость, как будто надежду,
что от войны будет вкусный пирог с непременной корицей,
что от войны будет правда… и кровь приливает к губам.
Все говорят о войне, это ненависть, кран перекрыть –
сорвана напрочь резьба, удержать не придётся,
видно, найдётся и пуля гламурной расцветки,
перелистай-ка журналы, вот эта тебе подойдёт,
слабые пальцы знакомы лишь с клавиатурой,
все говорят о войне, это оползень, глина скользит,
перемешает слои, разлетелась колода, разбит
калейдоскоп, и стеклянная пыль, с новым годом,
оползень – это земля под ногами, а крылья не нам,
если найдут, опознают, и рот твой забит будет пылью
грубо, по горло, и ниже, до лёгких, война, понимаешь, война.
Дождь, продолжайся, во время дождя воевать
значит казаться смешным – для иных пострашнее, чем смерть:
смерть, понадейся, – другим, идиотом – вот ты и сейчас,
мокрые пряди, рубаха прилипла, ослепли очки,
будешь орать, поднимая в атаку, – так голос сорвёшь,
если уж начал – не выпить глинтвейна; солжёшь, называя ненастьем
то, что спасенье. Любовникам только в дожде
льнуть, танцевать, веселиться. Убийцам – сухая погода.
Все говорят о войне – будто в школьном бежать коридоре,
и зацепиться, и рухнуть: подножка, паркетина слишком натёрта,
или к ремонту в учительской вот привезли батареи,
или навстречу Арина, Оксана, Марьям –
и засмотреться ей вслед, не заметить того, впереди,
и распластаться, как будто в гербарии, книгу захлопнут –
а из портфеля лишь рыжие вскачь мандарины,
кровь их испачкает.
Девочка, ты всё равно подбери их.
Сны. Окно десятое
…А ко мне приходят страшные сны. Я пою их чаем,
И они сидят, вежливы, чёрны и молчаливы,
И они глядят сквозь донные отложенья глаза,
Сквозь кору земную, а то костяную, и глубже, глубже,
Где в давленьи пылающем рождаются кристаллы и беды…
…В этом сне я была посреди реки, да нет, скорее речушки –
Глубина по пояс максимум, а то чуть выше колена.
Там вода была тёплой от крови. Покачиваясь, плыли трупы –
Застывавшие жертвы погрома, из города по теченью выше.
Там мужчины плыли и женщины, подростки и пожилые
(Вовсе не было стариков и детей, что несколько удивляло).
Надо было их вынимать из потока и класть на чуть приподнятый берег:
Так в воде оставались ноги, но это уже неважно –
Потому что племянница (во сне она была старше, чем вправду – ей лет двенадцать)
Их брала потом за плечи и отволакивала подальше.
Часть погибших я знала. До жара, до судороги хотелось
Отыскать среди трупов ну хоть кого-то живого –
Я б почувствовала сердцебиенье, дыханье, трепетание жилки!..
Бесполезно.
Племянница всматривалась в их лица,
А потом сказала: «Красивые». Я лишь головой покачала:
«Только то, что живо, – красиво», и продолжила тела поднимать на берег.
Вся одежда была в крови. А недвижные плыли, плыли.
И спина уже болела, и руки. Я думала, как нам вдвоём с девчонкой копать могилу.
Не люблю я братских могил – только что поделать.
Потому что, во-первых, надо реку спасти и всё по теченью ниже:
Только то, что живо, – красиво, а так протоки забьются смертью,
Слишком много её – эпидемия вспыхнет, и вновь в волнах будут трупы.
Во-вторых же, надо людей запомнить: записать, кого опознаю,
Ну а если нет – хотя бы сфотографировать на мобильник,
Вдруг потом получится избегнуть забвенья?
А навстречу всё плыли и плыли, холодея, бывшие люди.
Я взглянула на город – дома да башенки, стандартно и бесприметно.
Там сейчас тротуары багровы, коричневы, колки, скользки.
Там из трещины трава пробьётся, в подвалах не выветрится, застоится запах.
Там на много дней в глаза друг другу оставшиеся посмотреть не смогут.
Только то, что живо, – красиво. К городу сползаются белёсые черви
И убийцы не в состоянии день отличить от ночи.
Мы копаем могилу. Как же отчаянно болят и спина, и руки.
А под лезвием лопаты плачет красная глина.
…И не страшно в этих снах, вот ведь – нет, не страшно…
Сны. Окно одиннадцатое
В этом сне я шла по городу после бомбёжки.
Улицы – вернее, завалы домов, – были тихие-тихие.
Только где-то потрескивали, остывая,
Угли после некрупных пожаров,
Где-то поскрипывала оконная створка,
Сейчас висящая по диагонали.
А так – нет, всё было тихо
И по мере возможности гармонировало с закатом.
Закат тоже старался –
Он набрасывал золота и сдабривал мягко-розовыми облаками.
От них могло бы пахнуть клубникой,
Но всё перебивала цементная пыль.
Да, художнику впору огорчиться.
Я шла и видела мёртвые руки, торчащие из завалов, –
Розовый свет с небес, а руки всё-таки серы.
Застыли – как погибшие кораллы, или театральные декорации,
Или куски кабеля с разошедшимися проводами, –
Как угодно, но думать, что в этом ещё сутки назад была тёплая кровь, –
Непредставимо. За пределами воображения.
Я шла, и когда солнечный луч
Касался ногтя большого пальца на мёртвой руке,
А взгляд отвести уже не успеть, –
Я становилась совсем маленькой и проваливалась
В коридоры бывших квартир, коридоры бывших глаз,
Застывший мир.
Вот этот палец, с перламутровым маникюром
И тревогой, и ревностью, и обидой:
Потому что не позвонил, а вдруг всё-таки вернулся к бывшей,
Или на работе кто-то понравился, например, из новых студенток,
А если просто забыл, то неужели я так мало значу…
Кто сейчас много значит? Под завалами
И ты, и он, и бывшая, и студентки,
И его начальник, что тебе улыбался.
Вот этот палец, с царапиной и обкусанным ногтем:
Папаша опять напился, скотина, и вновь буянил полночи,
Мелкий брат орал в коляске, долго не успокоить,
Только слышать его сил и вовсе нету, когда заходится в плаче,
А который постарше брат – молчал и на топор смотрел нехорошим взглядом,
А папаша к утру протрезвеет и будет просить прощенья…
Не протрезвеет. Но больше не выпьет уже ни капли.
И брат, конечно, больше не будет плакать.
И слегка пожелтевший ноготь, табаком дешёвым пропахший:
Собирался с утра на рыбалку, дождевых червей накопал отборных –
Возле Ботсада (знать надо!) есть одно потайное местечко;
Старуха любит свежую рыбу и жарит её неплохо,
Много ли веселья в жизни на пенсии – а так плотва да подлещик,
И уже готовы – прихватить с собой – термос, чаю да бутерброды…
До чего же неудачно получилось с этой бомбёжкой в четыре утра!
И самое обидное – такие были черви! на крупную, что там – рекордную рыбу!
Копал и радовался…
«Скрип-скрип», – подтверждает оконная створка
И пускает солнечные зайчики в небо –
Стекло не разбилось чудом.
Но на этом чудеса закончились.
Война
Война расчеловечивает, растаскивает по кускам, растворяет,
Обманывает, что творит, на деле же вытворяет,
По ниточкам раздёргивает мир, который свет, который вообще чёрт-те что –
Драповое прохудившееся полупальто.
Война выхватывает из рук букет, под бравурную музыку вручает винтовку,
Война вырывает язык изо рта, заменяя его листовкой:
Ворочай непропечёнными буквами, в целлюлозу проникает свинец,
Лента Мёбиуса, окончания нет.
Война ускоряет цветение, но ломает ветви и обрывает завязь,
Война высушивает плач до ломкости и вербует слезами:
Монеты блеснут, исчезнут, обернуться бы – а поздно, уже никак,
Хорошо, если останутся страницы из дневника.
Война уходит вглубь, на манер торфяного пожара и невралгии,
Война скрывается за кем угодно, лишь бы это были другие.
Ацетоновая ворона
Один рецепт несложный,
А может, посложнее,
И не один, конечно,
И придуман не вчера:
Он для коктейля Молотова,
А может быть, и в зёрнах,
Но лучше всё ж в бутылках
Сгодится вам не раз.
На семь частей бензина
Три части пенопласта
Возьмём и в мелкий дребезг
Аккуратно разотрём,
Добавим ацетона,
Чтоб дребезг растворился,
Потом вольём бензина –
И гори оно огнём!
Но если так случится,
Что нету ацетона,
Возьмите растворитель
Шестьсот сорок седьмой:
Ничуть не хуже будет
Для вашего коктейля,
Кидайте подожжённым –
А горит оно само!
А можно сделать проще:
Возьмём бензин и масло,
Два к одному примерно,
Смешать и запустить.
Ещё неплохо смотрятся
Бензин и нитрокраска –
Берите цвет поярче,
Чтобы вдруг не загрустить!
Идея этой песни,
А может, и не песни,
А может быть, и памятки,
Надеюсь, всем ясна:
Из мирного протеста,
Пока вас не боятся,
Пока вы безоружны,
Не выйдет ни хрена!
Троллейбус
Когда последний троллейбус уходит в утреннюю печаль,
Небо нависает – серое ли, голубое – и ставит свою печать,
Мол, измерены, взвешены, поджечь, соединить контакты на три-два-пли,
И одежда, что сорвана взрывом, уже коснулась земли,
И воздушный шарик, конечно, лопнул, а кто-то скажет, что улетел,
И они лежат, глядя в то, что осталось от неба, – тем, что осталось от тел,
А другие смотрят на их фотографии, и, не отводя глаза,
Утверждают: снимать такое никак, ну никак нельзя,
А они лежат, утверждая присутствие смерти там, где быть её не должно, –
Ибо каждому мнился путь на работу, на лекции и в кино,
Им немыслимо всё равно, убитый не стыдится своей наготы –
Смерть стирает неважное, потом стирает остальные черты,
И последний троллейбус, разорванный поперёк,
Так баюкал людей в ладонях, да всё же не уберёг.