521 Views
Ангел в фуражке железнодорожника
Он стоит в снегу, где заканчиваются все поезда,
и пересчитывает мёртвых, которых проносят мимо
одного за другим, слева направо.
Но в семь он уже не знает, что делать –
Поскольку мёртвых, которых носили
мимо него слева направо,
снова проносят – справа налево.
Но в семь он уже не знает, что делать –
Он всё ещё считает прошедшую войну,
хотя следующая уже гарантирована,
и мёртвых несут снова – ещё и ещё.
Движение пешком
После спора о вере с епископом Кургессен-Вальдекским
Когда я завязываю левый ботинок,
я верю в Бога
Когда я завязываю правый ботинок,
я забываю Бога
Однако потом я что-то упускаю.
Однако потом я что-то упускаю.
И снова мои туфли расшнурованы,
так что я должен снова встать на колени.
Чтобы завязать ботинок веры.
Чтобы завязать ботинок сомнения.
Боже, какой же я шнурок!
Однако я что-то упускаю.
Однако я что-то упускаю.
И снова волочатся по земле шнурки,
извиваясь в грязи, как в аду.
Покупка дома
«Сейчас я покажу вам нечто особенное», – сказал риэлтор
и въехал сквозь ворота к цветущей груше,
возвышавшейся над просевшей крышей.
За окном кухни виднелась тарелка,
в которой всё ещё лежала ложка,
пачка писем, пара очков, которые каждый
хоть раз в жизни забывает навсегда.
В мусоре у плиты клён, пританцовывая,
протягивал свои полупрозрачные листья
к кухонному шкафу. «Вы же хотели чего-то
идиллического?» – спросил риэлтор
и дал мне ключ. Я тотчас провалился
сквозь дверь в дом. Однако чем нерешительнее
я ступал, окруженный детством и запахом сортира,
тем экзистенциальнее становился резкий стон лестницы,
сопровождаемый грохотом ног риэлтора. Наверху в комнате
я увидел обои в цветочек, умывальник, тумбочку.
Лежащий в постели мертвец смотрел на меня.
Императорский подбородок на известково-белом лице
пошевелился, сморщенный рот молвил: «Пришло время
навестить меня, мальчики!». Последовавший грохот
больше всего был похож на падение с лестницы.
Спешащий за мной вслед риэлтор снизил цену вдвое.
Моцарт
Удар по клавишам. «Бах… бах…» – Смерть
бредёт по лестнице. Но этот парень
уже уносится прочь по всем октавам,
улыбаясь и вертя головой в шквале триолей.
Смерть и сейчас ходит по Вене,
ищет его в списках костяшками пальцев
и продаёт недоумевающим экспертам
поддельный череп как настоящий.
Но потом Смерть снова слышит трель бессмертия
и тут же поднимается на лифте, чтобы разминуться с парнем,
который здесь только что репетировал. Не грусти, Смерть.
Ты получишь всех, включая меня. Вон, он уже бежит.
Дождевой червь
Дамы и господа. Я увидел
взгляд дождевого червя,
которым он вглядывался в наши успехи.
Он корчился у моих ног,
и его хвост был едва отличим от головы.
Но пока я думал об этом,
он отвернулся в печали
и уполз под землю.
Я лёг на землю,
я рылся в банках и бутылках,
глубоко стоя в могиле,
пока этот крошечный червь
смотрел на меня сверху вниз.
Я уже чувствовал, как он проходит через мою голову
медленными движениями. Я оторвал
дергающуюся голову, продолговатое тело
вытянулось вслед за ним, я хотел на свет.
Но тут у него отросла новая голова,
и она спросила: «Почему ты преследуешь меня?» –
прежде чем он скрылся,
чтобы преобразить всё, что когда-то жило,
и подкопать то, что было построено,
творя новые начинания – и я
спрашиваю вас, дамы и господа,
где установлен его памятник,
и когда Немецкая Почта
и Генеральная ассамблея ООН
должным образом увековечат его память?
Расширение
Я лежал в своем саду недалеко от Кляйнцшахвица
в зелени беспрецедентных масштабов.
Размышляя о заботах неслыханной розы и государства,
я увидел высоко надо мной Великого небесного утешителя,
когда почувствовал лёгкое подёргивание в ногах,
происходившее от напряжённого размышления.
«Я всё ещё расту», – сказал я и был счастлив.
Однако мои ноги были уже на заборе,
перед которым они остановились на мгновение,
прежде чем идти дальше. О, бешеное деление клеток –
вверх и вниз – по домам, по крышам!
Куда бы ни росли мои ноги, дорога замирала в пробках,
железная дорога бурлила, люди стояли в очередях,
чтобы восхищаться этим длиннющим чудом
и тренироваться на нём балансировать.
Но это было уже давно. Бороздя область
счастливого будущего, ноги выскользнули из города.
Они тихонько спали в лесу, мчались по нивам
звоном тихих полуденных деревень,
от хорошего настроения прокатили маленькую птичку
на одном пальце ноги – тандарадай! –
а потом полиция одиноко и тяжело
наблюдала сквозь пыль полей
ещё неизведанные глубины озера,
где ноги исчезли. Государство было в опасности.
Двойная труба моего тела
едва заметила, что вышла из воды,
направляясь в столицу. Правительство заседало,
но в газеты не попало ни слова.
Чтобы взять ситуацию под контроль,
поднялись вертолёты, улицы засыпали динамитом.
Но прежде чем мои напутешествовавшиеся ноги были взорваны
как раз перед Бранденбургскими воротами,
оказалось, что они остановились сами –
поскольку я был в своём саду возле Кляйнцшахвица,
в зелени беспрецедентных масштабов,
где думал о заботах неслыханной розы и государства,
вняв Великому небесному утешителю,
который приложил палец к кончику моего носа
и сказал: «Надо быть скромным».
Человек
Он сидит на скамейке перед беседкой,
перед сооружённой радугой.
Деревья покрыты листьями и яблоками,
маргаритки щебечут глубоко в траве.
Тем временем червь на неубранной грядке
поднимает голову и молча смотрит.
Интересно, будет ли человек жить вечно.
Серебряные капли падают в бочку с водой.
Der Engel mit der Eisenbahnermütze
Er steht im Schnee, wo alle Züge enden.
Und zählt die Toten, die man, Stück für Stück,
an ihm vorüberträgt, von links nach rechts.
Doch schon bei sieben weiß er nicht mehr weiter.
Daß man die Toten, die von links nach rechts
an ihm vorbeigetragen worden waren,
erneut vorüberträgt, von rechts nach links.
Doch schon bei sieben weiß er nicht mehr weiter.
So zählt er immer noch am letzten Krieg,
obwohl der nächste schon gesichert ist
und wieder Tote angeliefert werden.
Perpedes Mobile
Nachdem er mit dem Bischof von Kurhessen-Waldeck über den Glauben disputiert hat
Wenn ich den linken Schuh zubinde,
glaube ich an Gott.
Wenn ich den rechten Schuh zubinde,
habe ich Gott vergessen.
Aber dann fehlt mir etwas.
Aber dann fehlt mir etwas.
Und schon wieder gehn mir die Schuh auf den Senkel,
so daß ich mich abermals hinknien muß.
Den Schuh des Glaubens zuzubinden.
Den Schuh des Zweifels zuzubinden.
Gott, was bin ich für ein Schnürsenkelzubinder!
Aber so fehlt mir etwas.
Aber so fehlt mir etwas.
Und abermals schleifen die Senkel,
geschlängelt, zum Teufel, im Dreck.
Der Hauskauf
„Jetzt zeig ich Ihnen was Besondres“, sagte
der Makler und fuhr gleich durchs Hoftor, bis unter
den hoch übers eingesunkene Dach
blühenden Birnbaum. Hinterm Küchenfester
ein Teller, in dem der Löffel noch lag,
ein Bündel mit Briefen, die Brille, die jeder
einmal im Leben endgültig vergißt.
Im Schutt am Herd der Ahorn, der, im Tanz
ergrünend, seine durchscheinenden Blätter
zum Küchenschrank vorstreckte. „Wollten sie
nicht etwas Idyllisches?“ fragte der Makler
und gab mir den Schlüssel. Worauf ich prompt mit
der Tür ins Haus fiel. Jedoch je zaghafter
ich, ringsher von Kindheit und Plumpsklo umweht,
auftrat, desto existentieller das harsche
Ächzen der Stiege, nachkrachend quittiert
vom Rummsfuß des Maklers. Oben in der Kammer
Blümchentapete, Waschschüssel, Nachtschrank.
Im Bett lag ein Toter und schaute mich an.
Im kalkweißen Antlitz das imperiale
Kinn wackelte plötzlich, der schrumplige Mund
begann sich zu äußern: „Das wird aber Zeit,
daß ihr mich besucht, Jungs.“ Anhaltendes Rumpeln
als Treppensturz deutbar. Der hinter mir her
hinkende Makler halbierte den Preis.
Mozart
Ein Tastengeklacker. Und rumms rumms die Treppe
stapft der Tod hoch. Doch der Kerl ist schon wieder
auf und davon über alle Oktaven,
dreht grinsend den Kopf im Triolengestöber.
Noch heute läuft der Tod durch Wien
und schlägt nach im Knöchelverzeichnis
und verkauft der ratlosen Fachwelt
den falschen Schädel als echt.
Doch wieder hört er den Unsterblichkeitstriller
und nimmt gleich den Fahrstuhl, den Falschen zu treffen,
der hier auch nur übte. Nicht traurig sein, Tod.
Kriegst ja sonst jeden, auch mich. – Lauf, da rennt er.
Der Regenwurm
Meine Damen und Herren. Ich hab
den Blick des Regenwurms gesehn,
mit dem er nach unseren Erfolgen spähte.
Er krümmte sich zu meinen Füssen
und kaum unterscheidbar vom Kopf war sein Schwanz.
Doch während ich dies noch bedachte,
wandt er sich kummervoll ab
und schraubte sich unter die Erde.
Ich schlug
lang hin und wühlte Büchsen Flaschen
aufwärts mich abwärt stand
grabtief, als jener winzige Wurm
auf mich herniedersah,
dass ich ihn schon durch mein Haupt gehn spürte,
bedächtigen Fusses. Ich riss
den zuckenden Kopf ab, der längliche Leib
ging hin her, ich wollte ans Licht.
Doch siehe, er trug ein erneutes Haupt,
das sprach, was verfolgst du mich,
bevor er von dannen ging,
alles, was einst gelebt hat,
umzuwandeln und das Gebaute
zu unterminieren, ein Schöpfer
erneuten Beginnens – und ich
frage Sie, meine Damen und Herren,
wo ist sein Denkmal hochaufgerichtet,
und wann kommt der Tag, da die Deutsche Post
sowie die Vollversammlung der Völker
seiner gebührend gedenken werden.
Die Verlängerung
Ich lag in meinem Garten bei Kleinzschachwitz
in einem Grün von niegesehnem Ausmaß
und sah, nachdenkend über die Belange
der unerhörten Rose und des Staats,
hoch über mir den großen Tröster Himmel,
als ich, kam das vom heftigen Nachdenken,
ein sanftes Ziehn in meinen Beinen spürte.
Ich wachse noch, sprach ich und freute mich.
Jedoch die Füße lagen schon am Zaun,
vor dem sie einen Augenblick verharrten,
eh sie losfuhrn. O rasende Zellteilung
an Häusern aufwärts, abwärts, über Dächer.
Wo sie hinkamen, stockte der Verkehr,
die Reichsbahn tobte, Menschen stauten sich,
bestaunten dieses langgestreckte Wunder
und übten sich daran im Balancieren.
Doch längst war es, die Sparte frohe Zukunft
durchfurchend, aus der Stadt hinausgeglitten,
schlief sanft in Wäldern, rauschte durch Kornfelder
ins Läuten stiller Mittagsdörfer ein,
und frohen Mutes fuhr ein Vögelein
auf einer Zehe mit, tandaradei,
doch hinterher, einsam, die Polizei
mit ernstem Blick quer durch den Staub der Äcker
in eines Sees noch unerforschte Tiefen,
wo sie verschwand. Der Staat war in Gefahr.
Denn meines Leibes Doppelröhre nahm
kaum, daß sie aufgetaucht war aus den Fluten,
Kurs auf die Hauptstadt. Die Regierung tagte,
kein Wort kommt in die Zeitung, Helikopter
erhoben sich, der Lage Herr zu werden,
die Straßen füllten sich mit Dynamit.
Doch eh man meine weitgereisten Füße
absprengte, knapp vorm Brandenburger Tor,
geschahs, daß sie von selber stillestanden,
da ich in meinem Garten bei Kleinzschachwitz,
in jenem Grün von niegesehnem Ausmaß,
wo ich nachdachte über die Belange
der unerhörten Rose und des Staats,
in Anbetracht des großen Trösters Himmel
den Finger an die Nasenspitze legte
und bei mir sprach: Man muß bescheiden sein.
Der Mensch
Er sitze auf der Bank vor seiner Laube,
den Regenbogen häuptlings hingestellt.
Mit Laub und Äpfeln rings bestückt die Bäume,
Gänseblümchengezwitscher tief im Gras.
Indes der Wurm des umgebrochnen Beetes
den Kopf erhebt und stumm herüberblickt.
Sich fragend, ob der Mensch denn ewig lebe.
Silberne Tropfen fallen ins Wasserfaß.
Фото: Райнер Миних (Германия).
Аксель Шрайбер
Переводчик на русский язык европейской поэзии - преимущественно военной и антивоенной. Литературный псевдоним не имеет никакого особенного смысла и попросту образован из названия моего аккаунта в Duolingo.