355 Views
* * *
не двинуться. сиди в своем углу.
пусть говорят, что выбор твой банален:
на стуле, на диване, на полу
иль приколов себя к одной из спален
в районе постинфарктного совка.
здесь все одно: что люди, что собаки.
а общество ковра и потолка
похоже на кубизм в цветной бумаге.
пусть за окном проходит день за днем
и танки заменяют на спорткары.
но все равно, коль долго мы живем,
то кончится титаником, икаром –
трагедией, закупоренной в цинк.
мир хэппи-эндов нам не обещает.
господь распят, ганеша отдан в цирк.
анубис на весах пером стращает.
куда мне деться? истина в вине.
хлебну. мой дом, как палуба, пусть едет.
и маяком лампада на стене
мерцает, будто миру что-то светит.
* * *
и кажется, назад дороги нет.
петля пряма, не куплен пистолет.
но в мире, где былого не стереть,
так сложно ли от грусти умереть?
смотрю в окно, как в старый кинескоп,
деревья электронные. мой гроб
шумит средь них, как говорил поэт.
а я никто. я умер. morte. dead.
легка рука у смерти на челе.
смерть из нас всех соделает филе,
забросит в холодильник – до времен,
когда вдруг вправду к нам вернется Он.
и мы, как шпроты, будем там лежать.
никто не скажет: “тесно, вашу мать”.
а за пределом будет плыть страна,
вымарывая наши имена.
* * *
скажу “прости” и не докончу фразу,
чтоб четче пустота была видна.
скажу “прости”, и всколыхнутся сразу
любимая, и бродский, и страна.
есть в чем просить, есть в чем быть виноватым.
сижу, кусаю плоть карандаша.
а за окном уже идут солдаты,
идут, как слезы, стонут, как душа.
тиран внутри прикрикнет: “на колени!” –
но на колени ставят у чужих:
любимые простят всегда измены,
поэты – изрисованные стены,
ну а страна простит удар под дых.
ведь на колени падаешь пред гадом,
пред падалью, пред тварью, палачом.
я ж виноват лишь перед тем, кто рядом.
и к мерзости чужой – я ни при чем.
скажу “прости” и не докончу фразу.
гордыня не успеет измолоть.
скажу “прости”, и всколыхнутся сразу
мария, и апостол, и господь.
* * *
а было, положим, зимой,
когда ты меня целовала,
когда над страной – бог ты мой –
висело небес покрывало,
как цинк средь живой кутерьмы.
но время – тик-так – не догонишь.
и вот уже, стылые, мы
сидели в зеркальном вагоне.
а помнишь, я к слову тогда
пристраивался, примерялся.
во всем виноваты года,
что в трении я истесался,
зато научился терпеть
над строчкой, над женщиной, жизнью.
терпение – пробная смерть,
когда за спиной – полотчизны
стоит, изнывает и ждет.
и ты с нею ждешь соразмерно.
а снег по привычке идет
все так же бездарно, наверно.
и ты где-то там, да и я
кого-то под небом целуем,
и сладкая чаша сия
пропитана новым июнем.
и не возвращаться назад
в вагоне торжественно-синем,
который, сличив циферблат,
мы в первую полночь покинем.
* * *
пей, играй, пока на свете лето.
сколько там тепла тебе, дитя.
прилетят ордынские ракеты –
вырастешь в солдата час спустя.
будешь слышать стоны Украины,
с нею понесешь чугунный Крест.
здесь сыночек вырастает в сына
слишком быстро – в норме лучших мест.
потому, сколь времени есть, милый,
ешь рожок и газировку пей.
набирайся этой детской силы –
жизнь твоя теперь висит на ней.
что слова, когда распято детство?
и в глазах твоих горит страна.
а кагал подонков по соседству
хлещет кровь с сивухою до дна.
только знаю, ты вернешься скоро,
в украинский флаг укрыв кулак,
ставший своей Родине опорой –
потому что жил не просто так.
* * *
когда не вдохновляет красота
и антипод – червивое уродство –
возьми и опрокинь с локтя полста,
ты, что представлен вечным инородцем.
везде страна – вверху, внизу, с боков,
а жизнь твоя – лишь акт литературы,
ненужный никакому из полков,
хранящий до времен от пули дуры.
ты вечный патриот советских стен,
панельного балконного содома,
что на его кирпичной высоте
стоит в окне деталью монохрома.
ликуй и пой: ты не умрешь в бою –
тебе иное зрелище назначат –
накинув, словно китель, плоть твою
на крест, подобно пугалу на даче.
* * *
открытость ран – в открытое окно,
чтоб ветер прошибал до самых пяток.
экранное военное кино,
сынок, – аналог мужественных пряток.
так прячься, мой любимый: раз, два, три –
иду искать, скрываясь от ракеты.
ну-ну, родной, не плачь, лицо утри.
никто не знает, кто, откуда, где ты.
напишут, что в порядке малышей
погиб ты на какой-то спортплощадке.
не вспомнят ни в единой из траншей
и ни в одной исписанной тетрадке.
так что скорее лучше прячься, сын,
здесь рыскают свирепые ищейки.
иди хромым, больным, рябым, босым –
но лишь иди, как будто там ничей ты.
а что отец? как есть, он – лишь дурак,
так и остался – пошлый стихотворец.
прости меня, что я прожил не так –
не стал героем, быв с собою в споре.
прости, что я умел лишь звать страну,
потерянную в собственных пенатах.
и, видно, зацепился за блесну
своим лиричным ртом рыбкомбината.
да, сын, судьба извечно впереди –
хоть библию читай, коран ли, гиту.
так проще дождь предсказывать в пути,
когда уже и так все ливнем крыто.
не разлучит нас этот жуткий бой.
поди поближе. если есть чуть света,
то бог хранит всегда перед собой
прекрасный мир, где звезды и поэты.
а значит, хоть твой папка не титан,
к груди прижмет сильнее прометея.
не вечны ни имперство, ни тиран,
ни атлантида, ни гиперборея.
расти, мужай, война крепит мужчин.
и я научен ею быть покрепче.
но не ищи порядочных причин
войне и смерти: так – намного легче.
* * *
так я подумал, братцы, и оценил руины:
нету опять россии, равно как украины.
не налягает ванька, пьяный до бога в дупель
и не кромсает на части мой родной мариуполь.
ну а панас не плачет и не поет “калыну”,
передавая злобу сыну на москалину.
все по-другому, словно так же, как было раньше –
реет червонный стяг, раскинутый до ла-манша.
и айседора танцует интернационал массивный,
и не смущает есенина новый крестьянский ссыльный.
снова идем на погань где-то в близи берлина
(нет в этом ни россии – напомню – ни украины).
флаг над рейхстагом вовсе какой-то там гастарбайтер,
верно, казах, поднимет – не смейте, мол, не снимайте.
и разве кому-то хуже, что есть белорус, литовец,
узбек, что державу видит, пожалуй, в одном лишь плове.
есть общая ценность, гордость, и честь, благородство с водкой –
висит на местах иконы какой-то случайный вовка –
не этот, не тот, который, а новый – опять усатый.
и бюст выносИм студентом для памяти красной даты.
а то, что бандеровцы были, так нам, одесситам, лячно
еще от “крыйивки” было, в две тыщи десятом, злачном –
когда ни войны, ни чести, ни революции чести.
когда хоть уже трещало, но все же мы были вместе.
на что же вы, сучьи дети, пересекли границу,
вонзили не то что в спину, а словно бы в сердце спицу.
и что говорите ныне вы, подлые к черту братцы –
нет, мол, войны, поскольку в моде спецоперации.
спецоперация, скажем, по уничтоженью помпеи –
это давно известно, только рашизм – он злее.
мне извиняться ли стоит за наших нацистов крыма,
харькова и одессы. нет без огня пусть дыма –
только придя сюда, осваивать плоть донбасса,
как же вы оказались на батькивщине тараса –
киев – он ваша мать и, словно мать, мать вашу,
высечет, как приемных, морду расквасит в кашу.
отпрыск хороший с детства знает, что жить несладко,
если живешь с суровой мамой, хотя без батьки.
вы заварили это, а расхлебать кому? нам?
только я очень верю: вырастет вновь коммуна.
если ж кому-то вправду царапать свой край матраса –
это тому, кто первый вспомнит про гитлерштрассе.
* * *
закончилась гроза, как началась
воздушная тревога. а за нею
какой-то идиот завел камаз
и громыхал чем дольше, тем сильнее.
нет тишины в отечестве моем.
тут алкаши кричат, тут кошки воют
и даже в молчаливый водоем
летит жируха, всплески множа вдвое.
тут скорая проедет, тут менты.
идиллии не выпросишь, не сыщешь.
как хорошо хотя бы, что не ты
орешь на кухне, в рот кидая пищу.
заткнуть пытаюсь уши, вниз уйти,
чтоб не нашли меня до схода снега.
но даже на душе – господь, прости –
нет тишины, условий для ночлега.
так, шум повсюду с нами – шум внутри,
снаружи, и в стихах, и в детских книжках.
так шахматист, сыграв дебют b-3,
получит тычку в мутное еблишко.
* * *
глядим в глаза друг другу, как чужие,
моя больная мертвая страна.
и бродят по углам сторожевые
собаки. ждет расстрельная стена.
глядим и плачем – что друг с другом сталось –
меня вначале бросили свои,
и я волной был выброшен на скалы,
но не поют на скалах соловьи.
и ты была оставлена своими –
они ушли, пришла чужая мразь:
сказала, что нет жизни украине,
а есть одна языческая связь.
мы оба были втоптаны лукаво
в народный и живучий чернозем.
я человек был, ты была держава,
а стали – падаль с ношеным бельем.
тебе снаряды, мне вторую щеку
извечно этой пастве подставлять.
сыны отчизны катятся в европу,
как я качусь к обрыву, вашу мать.
и сходимся с тобой в единой точке –
в твой флаг я, ненька, тихо завернусь,
когда в лицо мне плюнут обе дочки
и предпочтут украденную русь.
прости, страна, что быть, наверно, ближе,
чем мы с тобой, давно уже нельзя.
глядят на нас берлины и парижи
как бы на пешку с гонором ферзя.
а мы друг к другу жмемся, как котята,
и щуримся, заглатывая тьму.
а по земле твоей идут солдаты –
так, словно бы по телу моему.
Рисунок: Дима Ребус (США)
Александр Щедринский
Родился в 1992 году в Одессе, где и проживает. Автор поэтических сборников «Четверть комнаты» (2017), «Коды» (2017), «Хронос» (2018).